your favourite candy with glass

Ему следует быть честным с самим собой. Следует прекратить врать, бросать песок в глаза окружающим своей наигранной ненавистью и признать. Признать, стоя на коленях у горы Луаньцзан, что он скучает, что ему больно, что он безумно сожалеет. У него никого не осталось рядом. Только маленький Цзинь Лин смотрит на него ничего не понимающими глазками и от этого взгляда становится в мириады раз больнее. На него смотрят глаза нежно любимой цзецзе. И в памяти взрывается воспоминание из далёкого детства, когда она несла его, Цзян Чэна, и мелкого пакостника Вэй Ина на руках в дом, потому что они поругались в ночи. Точнее это он разозлился так по-детски на своего шисюна и не впустил того в комнату... Ночь снова выдалась бесспокойной. Ваньинь едва заснул, содрогаясь в сухих рыданиях от накативших воспоминаний. Теперь над ним издевался и собственный сон. Он стоял посреди леса, того самого, где проходило состязание орденов. Только теперь тут было светло, самый пик красоты на рассвете, сейчас... — Эй, мой глупый шиди! Посмотри на своего старшего! Он замирает на месте, боясь шевельнуться. Боясь, что мираж исчезнет. Этот голос он узнает из сотен остальных: игривый, со смешинками в каждом полутоне. Его глаза сейчас наверняка прищурены слегка, а тонкие губы растянуты в такой родной улыбке. — Ну же, А-Чэн! Посмотри на меня! И он смотрит. Поворачивается на звуки родного голоса и смотрит. Смотрит на своего любимого шисюна и в глазах его стоят слёзы. Тяжёлые капли катятся по щекам, а дыхание спирает громким всхлипом. Ему сейчас пятнадцать, не тридцать. Он может позволить себе плакать, смотря на свою первую любовь, на своего названного брата, на всегда первого и лучшего во всём Вэй Ина. Он может себе позволить дрожь в руках и коленях, может сделать короткий рывок вперёд, может потянуться всем своим естеством к единственному, такому родному... И плевать, что из-за дрожи он падает на колени, плевать, что его колотит в истерике. Плевать на всё, ведь сейчас А-Ин рванул к нему на встречу, обнимая за плечи и всё причитая растерянно, перенимая его дрожь. — Эй, шиди! А-Чэн! Ну, чего ж ты плачешь, маленький? Не плачь же, ну.. Я ведь рядом, А-Чэн, родной, — шепчут такие родные губы совсем рядом с ухом, пока не менее родные руки крепко обнимают его дрожащие плечи. А Цзян Чэн только и может, что заходиться в ещё больших рыданиях, давясь слезами и воздухом, цепляясь пальцами за чёрно-красное ханьфу любимого брата и едва ли не крича, задушенно, хрипло: — А-Ин! Вэй-сюн! Не оставляй меня больше! Не уходи, не уходи, не уходи!! Я больше никогда не заикнусь о собаках в твоём присутствии, не буду издеваться, задирать! Я буду хорошим, А-Ин.. Только молю, молю тебя, шисюн, вернись ко мне! Его дрожь становится только сильнее, пальцы впиваются жёстче, почти разрывая швы на рукавах верхних одежд. А Вэй Ин, его любимый черноволосый и сероглазый демон, только крепче жмёт рыдающего мальчишку к груди, утешая, целуя макушку и виски, щёки, ещё не впавшие из-за постоянного стресса и недоедания, уголки глаз, сцеловывая солёную влагу. — Прости меня, А-Чэн.. Подожди ещё немного, мой хороший.. Я скоро вернусь к тебе и никогда больше не оставлю, мой хороший. Посмотри мне в глаза, Ванъинь, — горячие ладони обхватывают его лицо и вынуждают взглянуть в колдовские глаза уже не подростка Вэй Ина, а Старейшины Илина, тёмного заклинателя. — Знай, мой хороший, я всегда был и буду рядом с тобой. Твоё золотое ядро... Как же я не хотел, чтобы ты это знал... Я отдал тебе своё, лишь бы мой маленький шиди смог быть сильным мужчиной, достойным воином и заклинателем. Я ни мгновения не жалел о таком своём решении и даже сейчас.. Я рад, что у тебя, моего маленького братца, внутри есть часть меня. Просто знай, совсем скоро я буду рядом с тобой вновь... Уже не такой, немного иной. И ты станешь уже моим шисюном, маленький братец, — торопливый шёпот прерывается ласковым смешком. — Слушай игру флейты. Вэнь Нин, как бы ты ни не любил его, будет тем, кто первым придёт на мой зов. Тот, кто призвал его - буду я. Цзян Чэн слушал своего старшего и дрожь в теле медленно унималась, пока мозг запоминал каждое слово. Они будто впивались в саму подкорку, не давая и шанса забыть. — А если тебе будет мало прибытия Вэнь Нина, запоминай эти слова: "Через сотни горных скал, я тебя везде искал, где ты?". Я должен буду ответить "Сквозь моря и океаны, я ищу и не устану, где ты?" и не иначе. Как только ты убедишься, что это я - не отпускай, не давай забрать. Он и не собирался. Как только он получит нужное знаменование, то не отпустит никуда и никогда. Если надо - выпорет Цзыдянем и уже после, доставит в Пристань Лотоса как самый ценный во всём сущем груз. Очнулся ото сна Глава ордена Цзян с вполне чётким маяком перед глазами. Впервые за пять лет - с целью, ради которой будет жить, а не существовать. Он будет ждать сколько потребуется. Рука невольно опустилась на солнечное сплетение, где глубоко внутри билось чистой силой золотое ядро. Золотое ядро его любимого. Цзян Чэн не представлял как будет замаливать перед ним своё предательство, но знал точно - если будет надо, то он упадёт прилюдно ниц и будет достаточно громко, выделяя каждое слово, обличать самого себя в грехах перед самыми дорогим в этой жизни человеком. ***/8 лет спустя, гора Дафань/*** — Ну и кто же твой дядя? — смешливость явно старшего над младшим, лёгкое давление - всё это ярко ощущается в незнакомом, но отчего-то волнующем голосе. Кто же тот хам и наглец, что смеет так говорить с Цзинь Лином? — Я его дядя, — его голос - раскат грома, а глаза и Цзыдянь испускают искры-молнии, вот-вот вспыхнут. Но в мгновение они гаснут, а суровость испаряется словно и не было. На него смотрят большие серые глаза, а тонкие пальцы сжимают пару сорванных листков с ближайшего дерева. Он такой незнакомый и знакомый одновременно... Но все сомнения исчезают, стоит увидеть шок и узнавание в глазах напротив. И Цзян Чэн делает дрожащий шаг вперёд, на встречу такой эфемерной надежде, произнося хрипло: — Через сотни горных скал, я тебя везде искал, где ты? В серых глазах плещется теперь уже откровенное неверие в купе с всепоглощающей нежностью и счастьем. Тонкие незнакомо-знакомые губы растягиваются в улыбке, а мелодичный голос, не говорит - поёт в ответ: — Сквозь моря и океаны, я ищу и не устану, где ты? Он, его любимый шисюн, протягивает руки вперёд, раскрывая объятия как когда-то, давно-давно, словно им снова по девять и десять лет... — Что же ты, мой маленький шиди, не обнимешь своего брата? А ведь так плакал мне, что скучал, — и улыбка всё шире. А Цзян Чэну уже плевать, как и тогда во сне, на то, что Цзинь Лин смотрит на него в немом шоке, что вокруг сотни других заклинателей и неизвестная тварь. Ему плевать на всё, ведь он, словно и не было всех тех ужасов прошлого, срывается вперёд, хватая своего, СВОЕГО, любимого брата в крепкие объятия и едва ли не душа в них же. — Ты и правда вернулся, вернулся.. А-Ин... Вэй-сюн... Как же я, — не договаривает, давится подступившими слезами и по-детски громким всхлипом. Падает на колени перед Вэй Ином, цепляясь пальцами за полы его потрёпанного ханьфу и заходится в неподобающих для Главы Великого ордена рыданиях. Рядом слышится шорох ткани, а его укрывают широкие серые рукава с каймой из красных нижних одежд и запах зелёных, приятно-кислых яблок, почти таких же, какие они таскали на рынке в ЮньМэне... — Я тоже скучал по тебе, мой любимый братец... Ну что же ты плачешь как маленький, мм? Вроде бы взрослый мальчик, а всё так же шисюн должен тебя утешать, плаксу родную, — в его словах добрая улыбка и столько тепла, любви, от которой болят кости и становится нечем дышать. Дождался... Тринадцать лет боли в сердце, душе; восемь лет пока тлеет надежда в его груди, пока пальцы касаются единственного, что осталось от его любви - золотого ядра и отвоёванного у Гуанъяо Суй Бяня. Его боль окупилась с торицей. Перед ним улыбающийся, такой родной и нежный, а самое главное - ЖИВОЙ Вэй Ин... И ничего ему больше не нужно для горячего счастья под рёбрами - только этот невозможный, родной, любимый мужчина рядом.