Следы на туманном стекле

      Просыпаешься не в своем городе, не в своем теле… Тео будто парил где-то на высоте собственного роста и наблюдал, как передвигается до ванной, сгибается над унитазом и безостановочно отблевывается. Так старательно пихал в себя таблетки и все в пустую. Стены движутся: сжимаются, расходятся. Вдох-выдох. Почти на четвереньках до кровати. Голова не раскалывается — ее скручивает винтом. Горло не болит — его будто натерли наждачкой. Водка зашла хорошо. До кровати. До кровати и спать. Его скоро вытащит полиция на свет божий. Надо успеть выспаться. Или сдохнуть. Еще таблеток? Нет, снова блевать не хочется. Спать.       Окровавленная рубашка. И руки. Следы, которые не стираются, как ни три, чем ни три. Эти следы наверняка останутся в памяти до конца дней.       «Не хочу открывать глаза», — Тео зажмурился до боли. Еще немного, и глазные яблоки просто лопнут, а он навечно останется во тьме и никогда больше не сможет увидеть сияния маленькой птички с древнего холста. Он и не заслужил. Просрал картину. Во всех смыслах просрал. Потерял то, что нельзя было терять. Не заслуживал больше света.       Но свет появился перед глазами в виде счастливого и рвущегося в объятия Бориса. Как же напугал, гад.       — Поттер!!!       От этого прозвища до сих пор, как в детстве подскакивало сердце и губы растягивались в улыбке. Непроизвольно. И искренне.       Выходит, убийцы умеют улыбаться. Открытие, заслуживающее нобелевки, мистер Декер.       После разговора с Борисом действительно гора упала с плеч. «Щегол» занял свое почетное место в очередном музее и навсегда поселился в душе Тео. Маленький лучик света там, где сплошная тьма. Звезда, одна-единственная в мрачном хаосе внутреннего космоса. Борис довольно смотрел, опять уминая что-то со стола. Кажется, еще немного и Тео явно останется без завтрака.       — Ну что, я поправил дело? Все-таки ты гений, Поттер! — и дальше снова тирада, сшитая, как Франкенштейн, из разных слов: американских, польских, русских, голландских. Борис переставал себя контролировать на эмоциях. Ну или под наркотой. Или под тем и другим одновременно.       И все же достаточно было прижаться лбом к его лбу, заглянуть в глаза — как там пелось: «Очи черные, очи страстные…» Тео чуть не засмеялся, вспомнив песню. Сдержался. Прошептал по-русски:       — Спасибо.       Вышло не очень, с гадким причмокивающим акцентом. Преподаватель точно не поставил бы «А» за такое произношение.       Борис с минуту хлопал глазами, а потом расхохотался.       Сколько раз они так смеялись, будучи вдвоем под кислотой или викадином? Сколько ночей проводили под открытым небом на песке? Лежали, дрочили друг другу, пока купол неба не трескался, голова не прояснялась и выжатое досуха тело не становилось безвольным, как тряпка. Врастали друг в друга, спасаясь от кошмаров в снах.       Тео расхохотался вместе с ним. Как раньше. И ощутил мягкую хватку на затылке. А потом… горчичный соус на губах. От Бориса несло только что съеденными устрицами.       — Наконец-то ты ожил, Поттер.       Тео вздохнул. Да уж… Он давно казался себе мертвецом. Если начистоту, ровно с того момента, как сел в такси в Лас-Вегасе, прижимая к себе сумку с Попчиком и не до конца осознавая, почему губы так сильно горят, хотя Борис их просто коснулся. С тех пор жизнь как-то померкла, потеряла цвет, а сейчас вновь обрела. И Амстердам перестал казаться таким враждебным.       — Тебе удалось меня воскресить.       От этих слов Борис расплылся — довольный и счастливый. Любой человек счастлив, когда делает то, что хочет.       — Если ты про поцелуй, я могу еще реанимировать. Сколько понадобится.       — Я про картину.       — А, про картину…       В его интонации проскользнуло разочарование, и Тео чуть не закашлялся от смеха. Точно как в детстве. Борис ни черта не изменился. Если присмотреться, рядом все то же патлатое худощавое чудовище. Разве что вместо отцовского широкого пиджака — подходящий по размеру. В нем Борис даже кажется основательнее. Но только кажется. Легкомыслие по-прежнему выше всех лимитов.       — Кстати, о картине. Надо бы отметить удачно обстряпанное дельце! Тем более, есть на что!       Тео не хотел соглашаться. Надо быть полным идиотом, чтобы наступать на одни и те же грабли раз от раза, а любое отмечание с Борисом заканчивалось полным форматированием памяти в некоторых ее отрезках. И выблевыванием остатков мозга. Но черт побери… его уговоры. Его эти «очи черные, очи страстные», которые впились взглядом, как пиявки в плоть. И Тео на самом деле смертельно устал. Он хотел поскорее в Нью-Йорк, просто потому что животный рефлекс — при опасности бежать домой, под крышу, которая тебя защищала много лет. А если подумать, что ожидало в Нью-Йорке? Объяснения с Хоби и Китси, разочарование миссис Барбур, первые строчки на чистом листе жизни. Нет, перед всем этим нужно физически выпасть отсюда, как Тео выпал, надеясь больше не вернуться в мир.       Что в итоге? После адских уговоров и демонстративного кидания вещей в чемоданы, Борис сгреб в охапку, посадил в машину и еще долго бурчал что-то вроде:       — Когда тебе было со мной плохо, Поттер? Я же лучше всех тебя знаю!       Опять Поттер…       «Знаешь. А по имени никогда не называл».       Даже как-то обидно стало. До первой кокаиновой дорожки.       Антверпен помнился смазанными кадрами с проблесками: дорожками от капель дождя на туманном стекле. В этих дорожках Тео помнил, как Борис вытаскивал его голяком во двор, кидался снежками и его попадания мгновенно отрезвляли. Помнил, как они закидывались без устали, ржали от раздвоения в глазах и вместе блевали — Борис над унитазом, Тео над раковиной. Звуками заглушили бы любой оркестр.       Еще помнил, как Борис засыпал. Они сидели на диване, вернее, сидел Тео, а Борис лежал, пристроив голову на коленях. Так надрался, что держаться на ногах уже не мог. Сначала он пялился в потолок, бурчал что-то бессвязное, потом смотрел на Тео, растягивая губы в заевшем до смерти:       — По-о-о-оттер…       А потом закрыл глаза и заснул, иногда не то всхрапывая, не то всхлипывая. Интересно, он вообще счастлив? И что значит счастье? Это такое относительное понятие. День назад Тео считал за счастье закинуться так, как сейчас, словить приход. А сейчас счастье — заснуть, как Борис. Заснуть никак не получалось, хотя помимо наркоты в организме еще немало спиртного, давно должно было сморить, а он сидит, боится пошевелиться, дабы не согнать русского котофея, развалившегося на коленях — нашел подушку! — и философствует. Приход он представлял совсем не так.       И все-таки, Борис, наверное, счастлив. Если бы у Тео в детстве спросили, каким он видит его будущее, то он бы так и сказал: это же Борис! Он везде, кругом и нигде одновременно. Он воздух. Ветер. Ты его чувствуешь, ты без него не можешь, а оглянешься — его уже нет рядом. Или пока нет.       Счастлив ли Тео? Ни черта. Из-за картины — да. По жизни — нет. Жизнь-то не его. Она перестала быть его с того гребаного взрыва… И наверное, как ни подключай мозг, этого не изменить. Тео не был собой. А без этого не выйдет счастья.       Борис спал. Тео накручивал на палец темные, сальные волосы и думал: если плюнуть ему в раззявленный рот, он проснется?       Еще одной мокрой дорожкой на стекле стала ночь. Сон прервали руки, тощие, но до жути сильные, притянувшие к себе. Борис прижался так, что его член отчетливо ощущался между ягодиц, и Тео вздрогнул. В Нью-Йорке при встрече, он вспомнил, что слышал:       — Ты единственный мужик, с которым я спал, Поттер.       Его тогда тряхнуло от этих слов и нахлынувших воспоминаний о недоблизости, которой они частенько грешили, причем на кровати отца и Ксандры… Или в гостиной… или в ванной… Или ночью, когда Борис оставался, и они также, как сейчас, лежали в одной кровати, правда, не настолько широкой. Он всегда прижимался, терся, грелся, просовывая руки под футболку. Столько лет прошло? Борис женат, Тео — почти. А они снова, укуренные и унюханные до отключки, в одной кровати. И снова трясет от холодных пальцев на голом животе.       — Убери руки.       — Ишь ты, какой неженка стал, — хмыкнул Борис. Руки убирать и не подумал.       — Мы уже не дети. Обниматься с мужиком нихрена не мило.       — Значит, когда мне было пятнадцать, тебе со мной было «мило» обниматься? Да ты гребаный педофил, Поттер!       — Иди в жопу!       — А знаешь… — Его ладонь поползла вверх, к груди. — Мне нравится, что мы сейчас как тогда… Лежим вместе. В обнимку. Я же столько всего передумал. Так боялся, что все, потеряю тебя по собственной глупости. Блин, Поттер, ты хоть представляешь, что мне пришлось пережить? Не представляешь! Нет ничего ужаснее, чем думать, что тебя уже никогда не простят.       Тео боялся пошевелиться, а внутри трясло баллов на двадцать по Рихтеру. Пальцы Бориса почти подобрались к соскам — в горле пересохло, а в штанах стало тесновато. Ладно в пятнадцать стояк легко объяснить буйством гормонов. Сейчас-то что делать?       — Птичку я как в помутнении каком спер, понимаешь. Ты лежал в говно, а она там, за грядушкой так и сияла из-под наволочки. Блин, я сам же в хлам был. Но ума хватило на подмену, — Глухой смех у самого уха. От щекочущего дыхания у Тео все волоски на теле встали дыбом. — Но если бы мне пришлось вдруг выбирать: картина или ты, я бы точно…       — Забей. Хватит про картину.       — Как скажешь, Поттер.       — Тео.       — М? — Борис приподнялся, его руки сдвинулись обратно на живот.       — Меня зовут Теодор.       — Как хомячка?       — Охуел?!       Но заткнуть Бориса все равно что с ковшом останавливать цунами. Он уже ржал в голос.       — Скажите, пожалуйста! Теодор!       Хотелось выпутаться, хлестануть ему по морде, но он так крепко держал и так заразительно смеялся, что Тео сначала тихо прыснул раз-другой, пихнул его локтем в бок и, наконец, стал смеяться сам.       — Тео. Черт, зови меня Тео! Засунь уже своего Поттера обратно в Хогвартс.       — Засунуть я могу только Пот-те-ру в зад!       Не смех — кислота. Тео даже чувствовал привкус: леденяще-свежий, вяжущий рот. Язык будто к нёбу приклеился. А он все равно смеялся куда-то в подушку, пока Борис наваливался сверху.       — Это для всех ты Тео, — Губы Бориса оказались ближе, чем хотелось бы, в нос ударило перегаром. — А для меня Поттер. Понял?       Тео повернул голову. Решил спросить, обрадуется ли Борис, если его звать не Павликовским, а Достоевским, например; наткнулся на взгляд… Томный, черный, сверкающий, словно лезвие, брошенное в бездну. «Очи черные, очи страстные», да?.. Не кокаин был его наркотиком. И не викадин. И не алкоголь. Закидываться можно чем угодно — настоящая экзистенциальная ломка преследовала его без этих глаз. Да, в свое время он потерял самого важного человека — мать. Но жизнь вознаградила его Борисом… И потерять его снова, сейчас — надо обладать невероятной тупостью, в чем уж точно не откажешь Теодору Декеру. Тому, который для всех Тео. И только для одного человека — Поттер.       Борис всосался в губы первым. Все так же, причмокивая, как ребенок. Они оба остались все теми же пацанами, упоротыми, слоняющимися по пустыне бесцельно и так же бесцельно плывущими по жизни.       — Ну-ка, Поттер, где твоя волшебная палочка? Подросла, я смотрю.       — Свою палочку щупай, уебок.       — Херово у тебя с заклинаниями. Будь проще. Скажи: «Подрочи, пожалуйста!»       Но вместо ответа Тео бессвязно мычал в его губы, кусался, пока бедра двигались в ритме танго, ведомые Борисовой рукой.       Борис стянул трусы до колен, просунул свой член между ног. Терся им о яйца. Так Тео ощущал себя еще большей блядью, чем если бы его трахнули в зад. Потому что ему нравилось. Он был в таком угаре, что сунь ему Борис — и от этого бы растекся. И в рот бы взял по самые гланды, и позволил бы ему кончить прямо на очки. Но случись все на самом деле, вряд ли бы чувствовал себя в своей тарелке. А так — им обоим было хорошо. И не было неловкости, не приходилось выдавливать из себя что-то. Удовольствие в чистом виде: товар, который можно употреблять только маленькими порциями, иначе откинешь копыта.       Обкончались, как спермотоксикозники, и заснули. Тео провалился в черноту, мягкую и теплую, туда, где словно на старой пластинке, играла песня про очи, а Борис лежал рядом, вытирая ладонь простыней.       Провожать он не поехал. Пообещал, что скоро прибудет в Нью-Йорк.       — Жди, к старому новому году вернусь.       — К чему?       Объяснение Тео прослушал, объявили регистрацию на рейс.       — Ну, я пошел, — схватил чемодан, развернулся.       — Поттер…       Тео оглянулся. Борис подлетел, схватил за щеки и поцеловал. Как тогда… В Лас-Вегасе.       — До встречи.       Он, как ветер, кругом и нигде. Его чувствуешь и не видишь. Одни только «очи жгучие и прекрасные» мучают, не дают уснуть, заставляют улыбаться и вспоминать шепот, смех, холодные пальцы, сальные волосы и почти серьезное «Поттер»… Детальки пазла, в котором угадывался Борис.       По крайней мере, у Тео имелось преимущество перед русской стихией. Это для всех он просто Тео или мистер Теодор Декер. И только для одного из миллиардов людей — Поттер.