Liebe ist kein Laster

      Над рекой Волхов пролетел самолёт, сбросив троих парашютистов. Немецкие диверсанты приземлились на небольшом островке. С их появлением новая волна паники прокатилась по городу. К нам прибежала Дашка, участкового дочка. Она не успела ещё засунуть голову в двери, как закричала:  — Немцы! Они пришли! Все бегут по деревням!  — И ты тоже побежишь? — недовольно спросила мать.  — Некуда, тёть Маш. А то убежала бы.  — А много? — раскладывая в шкаф бельё, осведомилась я, зная склонность Дашки к преувеличению.  — Вроде трое было. Их бабы видели. Сейчас собирают отряд для поимки диверсантов. Лизка, я за тобой.  — С чего бы это?  — Там в райисполкоме девчата документы с архивами партийцев жгут. Начальство бежало, а бумаги оставило. Помочь надо.  — Ну, уж нет! — отказала я. — Чиновники бегут, а простые люди за ними подчищают. Пропади они пропадом. Дашка, получив отказ, долго у нас не сидела. Ей всегда нужно было быть в центре событий. А немецких диверсантов поймали в тот же день. Как не поймать, когда за тремя лазутчиками отправилось девяносто человек. Мы недолго радовались этой маленькой победе. Уже вечером немецкие войска вторглись в город. Первыми вошли три фашистских танка. Они ехали по кладбищу. Их гусеницы кромсали надгробия и вспахивали землю не хуже тракторной бороны, оставляя за собою чёрные глубокие следы. Начался бой. Когда взорвался первый снаряд в городе, мы выбежали на улицу. Грохот стоял ужасающий. Соседи пытались спрятаться, бегая по двору. Они не знали, что спасать первым скотину или пожитки. В погребах-землянках не всё добро уместится. Я подумала, какая удача. Наш дом стоял на окраине. Снаряды к нам ещё не долетали.  — Бежим! Мать схватила меня за руку и потянула к погребу. Наш погреб был выкопан в огороде за домом. Небольшой, но довольно просторный. В нём хватало места для запасов на всю зиму. Впервые я сидела, прижавшись к матери. Она обнимала меня. Дружок заполз за мою спину. Я ощущала, как он дрожит поскуливая. Даже собака боялась надвигающейся войны. Грохот походил на раскаты майского грома. Наш пёс не боялся грозы. Наверное, и собаки понимают разницу между грозой и войной. Я тоже уже поняла. Война дошла до нашего дома. Ей понадобилось несколько дней, чтобы покорить Белорусь, Украину и Прибалтику, но чуть больше месяца, чтобы добраться до Новгорода. Бой, начавшийся в шесть вечера, продлился до самой поздней ночи. Мы перестали вздрагивать при каждом взрыве. Дружок тоже уже не трясся. Он положил мне морду на колени и тихо скулил. Страха в нашем погребе я не ощущала. Пока не ощущала. Я же не видела сотни раненых и изувеченных войною людей. Когда всё стихло, мы вылезли из своего укрытия. Дружок шёл за мною, и как только я остановилась, он уселся на мои ноги. Подняв морду вверх, стал принюхиваться. Чтобы ощутить запах гари в воздухе не нужно обладать обонянием собаки. Кто победил, мы не знали. Всё просто прекратилось. Ненадолго. Это был перерыв. Немцы занимали отвоёванные части города. Мать прошептала, не скрывая ужаса.  — Словно затишье перед бурей. Она была права. Бои начнутся с рассветом и будут ещё ожесточённей. Во двор вбежала запыхавшаяся Дашка.  — Ну, где вы были? Я прибегала два часа назад.  — В погребе, — спокойно ответила я, оглядываясь по сторонам. Соседи начали выползать из своих укрытий.  — Люди гибнут, а они в погребе отсиживаются! — возмутилась она.  — Тебе чего? — спросила уходящая в дом мать. Дашку мама недолюбливала за язык.  — В больнице бинтов не хватает, медикаментов и рук, — чуть отдышавшись, добавила. — Я за тобой, Лизка. Долго уговаривать меня не пришлось. Я забежала в дом и выгребла всё, что складывала. Мать, всегда всё принимавшая в штыки, не сказала ни слова. Она даже помогла донести до больницы наши простыни. Не все таились от войны. Возле больницы толпились желающие помочь, и всем находилась работа. Я не скажу, что высунуть нос из укрытий отважились только самые смелые. Среди добровольцев были и немощные старухи. Подходя к дверям, я увидела Майю Исааковну. Она со своим лукошком бегала среди раненых. Поздороваться мы не успели. Она только кивнула в знак приветствия и продолжила поить стонущего солдата.  — Ну, идём же! Не стой, — пихала меня в спину Даша. У этой девки была одна особенность — быстрая адаптация к резким переменам. Бои только начались, а она уже была в больнице, как рыба в воде. А мне вот не следовало идти в медсёстры. То, что я увидела ещё на подступах к больнице, мне не только не понравилось. Это даже мягко сказано! Это ужасно! Страшно! Противно! Люди с разорванными животами, оторванными конечностями, обгоревшие до черноты, изрешеченные осколками и пулями тела. Запах стоящий там был ещё хуже. Зловонная смесь горелого мяса, крови, мочи и экскрементов. Я не была готова к этому. Да и разве человек бывает готов к такой стороне войны. В донесениях указывают потери раненых столько, убитых столько. Но, не пишут, как их убили и что это за ранения. Меня от увиденного перетряхивало и подташнивало, а мать была спокойна. Она с каменным бесчувственным лицом шла по коридору. В прошлом ей приходилось видеть цену войны. Я как-то об этом пункте в её биографии забыла. Мне было дурно, но я старалась не думать об этом. Взяв пример с матери. Её стойкости надо позавидовать. Моя война началась в больнице. Я не видела сражения за Новгород. Я видела его последствия. Я слышала грохот разрывающихся снарядов от залпов гаубиц и миномётов. Я слышала рёв двигателей самолётов бомбивших наших солдат. Когда бои возобновились, потоки раненых не иссякали. Их везли на повозках. Лошади то и дело вставали на дыбы и ржали, пытаясь убежать. Приносили на своих плечах товарищи по оружию и тут же убегали обратно в тот ад. Не проходило и часа, как недавних спасителей приносили другие. Это был страшный круговорот. Уже после нескольких часов сражения нам стало не хватать медикаментов и принесённых изодранных в лоскуты простыней. Кончалось и универсальное лекарство — спирт. Он был и обезболивающим и анестезией и дезинфицирующим средством. Горожане тащили его заменитель — самогон. У некоторых даже нашлись запасы водки. Когда под Новгородом сошлись танки, прибавилось пациентов с ожогами. Танкисты были настолько обожжены, что их форма сходила с кожей и мясом. Господи, как они кричали! Их приходилось держать, а кожа, соскальзывая, оставалась в руках. Я помню, как медсестра, обрабатывающая ожоги, закричала:  — Фашист! Немец! Мы сбежались на её крики. Она стояла над обгоревшим с бинтами и кричала:  — Я не буду ему помогать! Он враг! Он не наш! Раненые, пребывавшие в сознании, тут же завопили:  — Я убью его!  — Дайте пистолет!  — Я и руками придушу фрица! И только мне хватило духу на защиту чужого танкиста. Я схватила скальпель и закричала:   — Ну, нате зарежьте его! Давайте! Убивать слабых и раненых легко! Кто отважится! Кто из вас нелюди? Кто зверь? Что замолчали? Все и вправду затихли. Стало так тихо, что только доносившиеся звуки войны сотрясали эту натянутую тишину. Убить беззащитного никто не посмел. Советский народ ещё не был озлоблен так на своих врагов, чтобы душить их в бессознательном состоянии. А, может, мы были более человечные, по сравнению с нацистами. Медсестра отошла от немца, бросив бинт на него.  — Я не буду его перевязывать, — сказала она и, закрыв лицо руками, убежала. В итоге танкисту оказывала помощь Дашка. Она обрабатывала ожоги и разговаривала с чужим солдатом.  — Ну, что ты там бормочешь? Я ничего не понимаю, — улыбалась ему Даша. — Мамку, наверно, зовёшь? Мамку все вспоминают, когда больно. Ну вот будешь, как новенький, и мамку свою увидишь. Только уезжай домой. Зачем тебе наши земли? Немца убрали подальше от наших солдат. Мало ли что? К концу вторых суток боёв в Новгороде, мой слух уже не резали взрывы и крики раненых. Анестезия с обезболивающими давно закончилась. Раненых оперировали на живую. Я не замечала лужи крови на полах, хоть санитарки не успевали убирать. Не видела сложенные возле больницы в ряд трупы. Я к этому привыкла. Единственное, что я не могла принять это резкий густой запах от окровавленных тел раненых. Я не могла дышать в давящих на меня стенах больницы. Меня постоянно преследовать чувство тошноты. Моя адаптация заняла пару дней. Тем же вечером я стояла на крыльце больницы и смотрела на полыхающее небо. Когда же это всё закончится? Мне был уже неважен исход битвы. Они победят или мы. Мне хотелось, чтобы это закончилось. Чтобы солдаты перестали убивать друг друга. Я больше не могла со страхом встречать новые потоки раненых. Я никогда не молилась, не верила в бога. Но, когда шли бои, я шептала, всматриваясь в горящий горизонт:  — Господи, пожалуйста, сохрани их. Как-то Майя Исааковна сказала: «Атеист быстрее приходит к богу, чем ярый верующий». Может, она и права. Но, к богу я так и не пришла. У меня был свой бог. Это моя совесть. Перед ней я отвечала за все свои грехи. И покаяния моя совесть не принимала. Стоя на том крыльце, я услышала знакомый голос.  — Ты должен ему помочь! Ты же врач! Корин! Живой!  — Я не в силах! Капитан, ты же видел его живот?! Я не могу даже облегчить его боль, — оправдывался главврач.   — Тогда я застрелю тебя! — закричал Пётр. Щёлкнул затвор. Я обернулась. Корин весь чёрный от копоти и грязи, стоял, наведя пистолет на врача. Главврач, не отводя взгляда, смотрел в дуло оружия.  — Пётр! — окликнула я его. Он повернул голову в мою сторону, улыбнулся и опустил пистолет.  — Лизка! Я бросилась к нему. Главврач ушёл, оставив нас одних в переполненном коридоре. Раненые лежали повсюду.  — Лиза, мой боец совсем плох, — указал Корин на раненого под нашими ногами. — А этот засранец не хочет помогать! — начинал вскипать Пётр. Я опустилась на колени и подняла пелёнку. Лучше бы, я этого не делала. Живот парня был вспорот. Он практически держал свои внутренности руками, чтобы они не выпали. Сколько бедолага так пролежал?  — Я сейчас, — сказала я и бросилась вслед за врачом. Главврач выгнал меня из операционной. Он не стал слушать мои мольбы. Нет, он не был бесчувственным и жестоким. Каждую не спасённую им жизнью, он принимал близко к сердцу. Но в этот момент он оперировал пациента, у которого было больше шансов выжить. Я не отчаялась. В самые тяжёлые минуты я всегда вспоминала Майю Исааковну. Благо больница была не слишком большая. Старушку я нашла быстро. Я почему-то была уверена, что ей точно удастся спасти этого бойца. Она только посмотрела на живот и чётко выдала нам список всего необходимого:  — Горячую воду, бинты и моё лукошко. Майя Исааковна приступила к операции, только после того, как влила в парня маковую настойку. Она давала всем нуждающимся свои зелья. Главврач поначалу не одобрял это, но заметив их благотворные действия, ругаться перестал. Ранения в живот выглядят ужасающе. Особенно такие открытые. Никогда не думала, что в человеке так много кишок. Старушка обрабатывала каждую и укладывала в том порядке, как было до ранения. Чтобы не ошибиться, надо знать анатомию человека идеально. От её действий зависела жизнь. Есть, конечно, большая вероятность, что начнётся перитонит. Работа кишечника будет нарушена. От последствий никто не застрахован. Но, вдова хирурга умело, не колеблясь, делала своё дело. Её руки не дрожали даже от старческой немощи. Края раны были не рваные. Их легко было зашивать. Мы с Петром помогли перевязать живот.  — Ну вот. Теперь всё зависит от него. Он молодой, а молодые должны жить. Корин вместе с добровольцами возвращался обратно в ад сражения. Эти мужчины знали, что среди раненных их не будет. Им придётся стоять насмерть, а они всё равно шли. Перевязанные, чуть стоящие на ногах, но шли. Бой не стихал. Там ещё сражались оставшиеся в живых красноармейцы. Такое подкрепление из раненых ненадолго задержит неиссякаемую мощь гитлеровцев. Но, этого времени должно было хватить, чтобы остальные спаслись. Посмотрев на меня, Пётр остановился в дверях. Я не Аня. Я не воротила нос и не стояла столбом, ожидая, когда он подойдёт. Я сама бросилась к нему и обняла.  — Прощай, Лизка! — сказал Корин. — Не поминай, как говорится, лихом.   — Не буду, — прошептала я. Он отошёл всего на пару шагов, как резко развернулся и подскочил ко мне.   — Ведьма, ты Лизка! Точно ведьма! Пётр впился своими губами в мои губы, сильно прижав к себе. Его небритая щетина царапала. У каждого поцелуя свой вкус. У того был вкус гари и земли. Мелкие песчинки земли были на его языке. Он, измазанный грязью, пропахший потом и дымом, обнимал меня. Обнимал на виду у всех. Неправильно. Он чужой муж! Хуже. Муж моей сестры. Мне было нелегко прощаться с ним. Я понимала, что он не вернётся. За последние несколько дней я увидела Корина с другой стороны. Он отпустил Аньку, спас своего бойца. Под маской тирана, скрывался заботливый человек. Как только я разомкнула свои объятья, он ушёл. Он ушёл, ни разу не обернувшись. В те дни в бой против немцев шло полторы тысячи солдат. Советское командование начало контрудар по противнику, но он с треском провалился. Свою решающую роль в этом сыграли чистки в армии за годы до войны. Всех опытных и грамотных командиров репрессировали. Ну, а те, кто остался, были либо заносчивые шестёрки, либо им не хватало военных знаний. Вторые приобретали свой опыт уже на поле боя. За их тактические и стратегические ошибки расплачивались жизнями сотни бойцов. К началу войны техническое обеспечение Красной Армии было не на уровне Германии. Устаревшие модели танков БТ-7, БТ-5, Т-26 с тонкой 20-миллиметровой бронёй и бензиновым двигателем. Уничтожать такие модели было легко. Достаточно выстрелить по танку любым калибром, и он загорался, как кусочек бумаги. Весь экипаж внутри этой консервной банки живьём зажаривался, словно в печке. Из оружия старые винтовки. Связь и обеспечение боеприпасами отсутствовала. Чтобы армия была дееспособна её надо подпитывать. Эту истину знают с древности, но, похоже, советское командование историю не читало. Это же пережиток буржуазии. Советская Армия походила на швейцарский сыр. Малые части солдат пытались удержать противника, а он обходил с флангов и брал в кольцо. Для Германии Новгород был стратегически важен, так как он стоял на пути Ленинграду. Наш город сотни раз терпел набеги. И на целых десять дней, наши защитники задержали гитлеровцев. Они привыкли к победным маршам у белорусов, прибалтов, а тут новгородцы давали отпор. За каждый квадратный метр нашей земли им пришлось проливать реки крови. Поняв, что победа в этом сражении легко не дастся, гитлеровцы задействовали ещё и авиацию. На наших парней сбрасывали бомбы с зажигательной смесью. Так жестоко они уничтожили очаг сопротивления. Не смогли победить на земле, закидали бомбами. Контрудар провалился. Красная Армия опять отступала. Впереди немцев ждали бои за Москву, сорокаградусные морозы, Сталинград, Курская дуга… Те солдаты, отдавшие свои жизни в окопах и танках достойны того, чтобы их подвиг помнили. Их смерть подарила Ленинграду семь дней. Целая неделя почти вечность в военное время. Неделя, чтобы найти ошибки и подготовится к новым боям.

***

Первые дни оккупации мало, что изменили в Новгороде. Жизнь продолжалась, только хозяева были другие. Портреты Сталина сменили портреты Гитлера. Флаг Советов уступил своё место на крыше райисполкома нацистскому флагу со свастикой. Плакаты, призывавшие нас к стахановскому труду и обороне при коммунистах, поспешно сорвали. Призывные плакаты такие, как «Иди в колхоз!» тоже подверглись замене на «Приезжай в Германию, помогать по хозяйству!». Немцы на этих плакатах зазывно улыбались, а, якобы мы счастливо пахали на германских полях за эту улыбочку. На плакат со Сталиным «Капитан страны Советов ведёт нас от победы к победе» поверх наклеили «Гитлер — освободитель!». Ничего для простого народа не изменилось. Мы как были рабочей силой, так и остались. Нас новые хозяева переписали по категориям трудоспособные и нетрудоспособные. Для нас в рекордные сроки восстановили предприятия. Якобы для нас… Даже глупец понимал, что работая на Германию, мы подпитываем её мощь против СССР. Но, что нам оставалось. Помирать от голода? Немцы установили двенадцатичасовой рабочий день для всех. Прогулы и отказ от работы карался арестом и заключением в концлагерь. Там по-другому заставляли работать. За крохи еды. В принципе наша жизнь и при Советах была не лучше. К переменам приспосабливаться почти не пришлось. Работай и радуйся, что можешь работать. А ещё помалкивай. Эти привилегии у тебя не отняли. Счастливое будущее по-прежнему ждало нас где-то там впереди. Фашисты назначили бургомистра. Лояльного к нацистскому режиму человека. Им оказался бывший заместитель председателя райисполкома. Милицию переименовали в полицию. Новые стражи порядка гордо носили повязки с нацистской свастикой. Жаль, только что это отличие не повлияло на их умственные способности. Их и немцы не воспринимали всерьёз, а мы, простые люди, обходили стороной зазнавшихся шестёрок. В полицию пошли в основном те, кому при Советах и мечтать нельзя было о такой чести. Немцы вообще с радушием принимали всех желающих послужить Третьему Рейху. Абсолютно всех, но не евреев. Этих они за людей не считали. Даже как-то странно. До прихода нацистов я не подозревала, что есть такая нация «еврей». Мы жили все вместе: русские, украинцы, татары, евреи. Мы были граждане одной страны. А теперь, оказывается, есть подлые «евреи». Эти «евреи» виноваты во всём. Даже война на их совести. Это они подтолкнули немцев прийти на помощь нам. Нас поработили еврейские диктаторы. Арийцы избавились от гнёта жидов. Очистили свою нацию от жадных торгашей и манипуляторов, из-за которых все народы голодают. Фашисты во всём винили евреев. И мы должны были последовать их примеру. Всем представителям коварной нации было предписано, переселиться в гетто и нашить на одежду жёлтую шестиконечную звезду. Из символа веры сделали символ позора. Ты родился евреем — это твой позор. Некогда единый народ теперь разделился по национальностям. Проще говоря, фашисты запустили парад наций. Искусно сталкивая нас лбами в споре «Кто лучше». Какой народ красивее, умнее, цивилизованнее и ближе к арийцам. Позволю себе ухмыльнуться. Идеологи Гитлеровской Германии плохо знали историю. Они уцепились за легенду, как за спасательный круг, когда после первой мировой национальное самосознание немцев было на нуле. О том, что евреев сгоняют в гетто, я узнала, как всегда, от Дашки.  — Ой, бабы, что творится! Что творится! — вбегая к нам на огород, визжала она. Я не спеша разогнула спину. Уже час, как вместе с матерью, полола грядки. С этой войной огород зарос сорняками.  — Ну, что ещё! — бросила раздражённо тяпку в грядки мать. — Ты, делом бы занялась, а не сплетни по городу собирала!  — Так я не собираю! Все уже знают!   — Ладно, что там у тебя? — вздохнув, спросила я. Мы жили на окраине, вот новости до нас доходили с большим опозданием. К тому же мы не особо совали носы в чужие жизни.  — Наших евреев на Торговую сторону сгоняют. Разруха полная! Их целыми семьями туда гонят. Бабы говорят, что теперь там гетто будет. Кто противится, расстреливают на месте! От такой новости тяпка сама выпала из моих рук. Я вспомнила про Майю Исааковну. Она еврейка. Неужели и старого человека силой загонят в гетто?! Я бросилась к старушке. У самой калитки меня за плечо схватила мать. Резко развернув, она закричала: — Ты что делаешь, непутёвая! Куда собралась? К ней? — она имела в виду Майю Исааковну.  — Да! — крикнула я, вырываясь с рук матери.  — Не губи себя! Одумайся, Лизавета! — пыталась остановить меня мать. — И тебя под общую гребёнку прихватят. А то и пристрелят!  — Пусти! — на эмоциях я оттолкнула её и выбежала за калитку. Мама ещё что-то кричала мне вслед, но её слова я уже не воспринимала. Меня переполнял страх за немощную старушку. В последнее время отношения матери ко мне изменились. Потеплели, что ли? Она стала проявлять ту заботу, которой мне так не хватало в детстве. Теперь же я в ней не нуждалась. Я выросла и старалась не думать о внезапно проснувшейся материнской любви ко мне. Моя мать осталась одна. Из всей семьи, именно я была рядом. Аня далеко. Отец погиб. Зять без вести пропавший. Вот и все её чувства. Стыдно признавать. Очень стыдно и горько. К ней, я бы так не бежала. А я её дочь… Я надеялась успеть. Евреев начали сгонять с центральных улиц. До окраин пока не добрались. Майя Исааковна жила возле реки. Можно сказать, на отшибе ото всех. И это предавало мне надежду. Я хотела спрятать её. Потом переправить к партизанам. Всё-таки врачи там будут нужны. Ещё только на подступах к её дому мной постепенно овладевал страх. Собаки молчали. Они не лаяли, как обычно. Во дворах не копошились дети. Двери заперты. Словно вся улица вымерла в один миг. Было жутко тихо. Я открыла калитку. Она привычно скрипнула. Мося и Муха не завиляли хвостиками. Собаки лежали в лужах собственной крови. Моё сердце ёкнуло, а душа упала в пятки. Я ощутила страх ещё сильнее. Распахнутая дверь постукивала о старые брёвна избы.  — Майя Исааковна… — позвала я, всматриваясь в темноту дома. Тишина… Когда мои глаза привыкли к темноте, я расплакалась. Вся хатка была перевёрнута вверх дном. С какой же ненавистью надо так разбрасывать вещи. Что они искали в нищенской избе старой женщины? Немцы выполняли строго приказ. Согнать евреев в гетто. Мародёрствовать времени у них не было. Грабили свои. Не найдя чем поживиться, они издевались, кромсали и ломали. Я долго плакала, сидя на полу. Умом я понимала, что Майя Исааковна жива. В доме крови не было. Они убили только собак на цепи. Эта женщина одной из первых переступила через колючий забор. Откуда-то вылез Васька. Кот ластился ко мне и мурлыкал. Наверно, это правда, что кошки успокаивают. Как только я прижала к себе Ваську, мне стало немного легче. Она жива и это главное. Я смогу вытащить бабушку оттуда. Пока она жива у меня была надежда. Собак я похоронила за домом, а Ваську забрала собой.

***

В отечественной войне нельзя победить только армией. Народ должен сам подняться на битву. Тогда захватчику будет не по себе на нашей земле. Враг должен всегда чувствовать себя чужим и в опасности. Этот страх уничтожит боевой дух каждого солдата вермахта. Он сам сделает роковую ошибку и подставит под удар всё, чего добился. Эту истину наконец-то поняло советское правительство. Уже две недели я ничего не знала о Майе Исааковне. Как она там, за этим колючим забором. Полицаи никого не пускали к евреям. Передавать тоже нельзя было ничего. Молодых и сильных мужчин выводили под охраной для работ. Они убирали завалы и облагораживали улицы. Немецкие офицеры стали обживать новгородские дома. Дашкин понравился некому гауптштурмфюреру. У неё, и вправду, был очень хороший домик. Вот он и с радостью занял лучшую комнату и спал на кровати хозяйки. От такого соседства с офицером Даша не зазналась. Наоборот, ещё больше бегала ко мне и на посиделки к себе звала. Мол, приходи подружка, Тилике друга пригласил. Я отказывалась. С немцами водить дружбу не хотелось. Итак косо смотрели, а тут, вообще, загрызут. Но, однажды я всё-таки пришла. Не на посиделки и не вечером. Я пришла к Дашке за помощью. Она крутилась возле печки. Готовила для своего офицера. Увидев меня, Дашка, всплеснула руками:  — Батюшки! Кто пожаловал? Сама Елизавета Ярцева! — ёрничала она. — Что же это случилось?  — Может, прекратишь, — сказала я, сев за стол. — Я по делу.  — А ты ко мне, по другим вопросам не ходишь, подружка. Только по делу. В радости я тебе не нужна, — в её голосе была обида. — Как раненных подбирать — это мы, пожалуйста, вместе. А как с немцами сидеть, так, ты Даша сама. Я Лизка, не гордая. Я с ним счастлива! Они не все звери. Он хороший. Не знаю, откуда у неё было столько обиды на меня. Я не говорила ей, что осуждаю эти отношения. Наверное, она сама чувствовала вину за связь с немцем. Вот и надумала себе, что я бойкотирую её, как и другие.  — Угомонись. Ты не так всё поняла. Не до веселья мне. Майя Исааковна в гетто. Я даже увидеть её не могу. Всё думаю, думаю, что делать. Ничего на ум не идёт. Поможешь?  — А ты к нашему бургомистру сходи, — с ходу предложила она.  — А толку? Я его ещё до войны знала. Трус. Он и пальцем не пошевелит. За помощь евреям расстреливают. Жизнью и должностью рисковать не будет. И меня сдаст.  — Ты, права, — задумалась Дашка. — Тут надо кого-нибудь жадного поискать. Для кого карман, дороже жизни... Ты к Казимке сходи!  — Кому? — не поняла я. Она покачала головой, удивлённая моей неосведомлённостью.  — К Казимке. Казимиру Янычу. Он теперь главный полицай. Наполовину поляк. До революции служил в жандармерии. Его оттуда турнули и обратно не взяли. Мерзкий был тип. Видно, для немцев репутация была не важна. Главное, что у Казимира Яныча был якобы опыт службы в органах правопорядка. Плюс он пострадал от коммунистов и горел желанием послужить на благо Рейха. Идеальная биография предателя. Пристрастие к алкоголю тоже не сыграло огромной роли в назначении на должность начальника полиции. Все русские пьют. Эта наша традиция, думали, наверное, немцы. Все пьём, но каждый по-своему. До поросячьего визга и полного забвения напивались только хронические алкоголики. Их нетрудно было вычислять из общей массы людей, по красным носам. Таких алкашей при Советах снимали с должностей, а не назначали.  — И чем мне этот алкаш поможет? — сомневаясь, спросила я.  — Как чем? Выкупи её.  — И сколько он возьмёт? Дашка, ничего не говоря, встала. Ушла в другую комнату. Когда вернулась, положила на стол золотую подвеску.  — Вот думаю, за немощную старуху этого хватит. Я была изумлена.  — Откуда? — спросила я, вертя образок с девой Марией. Она улыбнулась.  — Мамка на чёрный день оставила. Я была тронута её поступком. Только этого не надо было. Аня все подарки от нелюбимого мужа мне оставила. Но я их не трогала. Колечки, серёжки, два браслета.  — Спасибо, Дашка, но чем выкупить Майя Исааковну у меня есть. Сама не бедствую, — вежливо отказалась я.   — Ну, смотри. Если что у меня найдётся парочка безделушек. В дом вошёл тот самый гауптштурмфюрер и нарушил нашу бабскую идиллию. Тилике пришёл на обед. Дашка закудахтала, как несушка, вокруг него. И оладушки попробуй. И сметанки побольше положи. И молочка тебе козьего. От молочка немец, скривив гримасу, отказался. Я козье молоко тоже не любила. От одного его запаха меня воротило. А вот Даша пила его литрами. Хвалилась, мол, смотри, какая я розовощёкая, пышногрудая. Всё от чудесного молочка. Немецкий офицер поглядывая то на Дашку, то не меня, принялся выкладывать на стол консервы с тушёнкой, кофе и шоколад. Мне предлагал банку. Только с таким видом благодетеля, будто не угощает, а милостыню подаёт. Я отказалась. Да, отказалась! Да, гордая! Нам с матерью пока и нашего огорода хватало. Я никак не могла понять их такого отношения к нам — славянам. Их превосходство над нами чувствовалось во всём. Даже в обычном разговоре. Это потом, увидев сытую Европу, до меня дошло. Мы действительно жили по сравнению с ними, как нищие. Нам всегда чего-то не хватало. Мы жили в вечном дефиците. Метались в поисках чего-нибудь качественного и полезного. А там всё просто. Деньги есть — ты покупаешь. Денег нет — ты экономишь. К полицаю я решила пойти утром. Надела самое красивое платье, которое досталось мне от сестры, сделала высокую причёску, специально открыв свою тонкую шею. Красота в переговорах стоит не на последнем месте. Я так полагала, до встречи с Казимкой. Взяла сумочку, заранее положив в неё два золотых кольца и серебряный браслет. В девять утра в городе было немноголюдно. Несколько немецких солдат возле бывшего райисполкома, охраняли покой правительства. Парочка горожан спешащих по делам и я, идущая к бывшему зданию милиции. Теперь полиции. Чем ближе я подходила к некогда работе отца, тем больше во мне росло чувство брезгливости. Возле милиции стояли военные с винтовками и автоматами. Я уже начала жалеть о своём виде. Надо было надеть балахон, а не милое платьице. Вот бойся теперь, чтобы ничего плохого не вышло. Только заметив меня на горизонте, немцы оживились.   — Ah, so eine schöne Frau! — просвистел первый.  — Komm her, du kleines, süßes Ding! — облизываясь, выкрикивал второй. Я ускорила шаг и прошмыгнула, словно мышка, в дверь. Не оглядываясь, я бежала по лестнице на второй этаж. Мне всё казалось, что кто-то из них пошёл за мной. На моё счастье, они ограничились только словами. Я сделала всего пару шагов и остановилась напротив кабинета отца. Открыть дверь не решилась. Папу я бы там не нашла. Закрыв на мгновение глаза, я позволила себе провалиться в прошлое. Интерьер его кабинета я помнила до мелочей. Стол два стула. Портреты Держинского и Сталина. Бюст Ленина на сейфе. Шкаф. Буйно цветущий кактус. Даже слеза скатилась по моей щеке. Почему-то именно в этот момент я остро ощутила, как мне его не хватает. Ещё минуту я простояла у двери. Вытерла слёзы. Потом привела себя в порядок и постучала.   — Ну, кто там?! Заходи! — послышалось оттуда. Я вошла. Да, кабинет не изменился. Только привычных портретов не было. На том месте висел огромный портрет Гитлера. За столом сидел Казимка. Развалившись на стуле, он с важным видом смотрел на меня.   — Ну, чего тебе?   — Я к вам по личному делу, — начала я. Он махнул рукою, указывая на стул.   — По какому? — улыбнулся главный полицай в свои щербатые зубы. Ну, что ходить вокруг да около. Этот мужик интеллектом не блистал. С ним надо было по-простому. Без метафор и игры слов.  — Хочу выкупить Майю Исааковну. Средства у меня есть. Золото. Глаза Казимки округлились то ли от моей наглости, то ли от удивления.  — Еврейку старую?! Ты сума сошла?! Твою мать… Иди отсюда, и никому не говори, зачем ко мне приходила. А то сама там окажешься, за сочувствие к жидам. Ясно! — предостерёг он меня, как представитель закона и порядка.  — Я отдам вам всё, что у меня есть!  Ну не могла я больше терпеть. Резко став честным, он разбил мои надежды. Я думала, что уже сегодня ночью увижу Майю Исааковну. Для меня была невыносима мысль, что она останется там. Казимка переменился в лице.  — А ну, пошла прочь отсюда, дрянь! А то сейчас парней позову. Они тебе все дыры закроют. И рот тоже, — тяжело дыша, сказал Казимка. Дважды мне повторять не пришлось. Я была догадливая. Не покинь я его кабинет, немцам будет с кем поразвлечься сегодня. Громко хлопнув дверью, я вышла из кабинета. Вышла и тут же столкнулась с двумя солдатами. Они обступили меня, да так, что ни вперёд, ни назад. Вот стой, не двигаясь.  — Куда-то спешите, фрау? — ухватил меня за талию один из них. — Вас проводить? Я попыталась выкрутиться, но вмешался второй. Они вдвоём прижали меня к стене. Один из них полез целоваться, а другой задрал подол платья. Я вцепилась руками в лицо самого наглого. Мои ногти оставили ярко-красные борозды на щеках. Он взревел отскочив. И тут, совсем неожиданно мне на помощь пришёл голос.  — Прекратить! — резкий командный. Армейцы отскочили от меня, как ошпаренные.   — Что здесь происходит?    — Штандартенфюрер, — замямлил самый смелый, отдавая честь старшему по званию. — Эта фрау нарушила режим, проникнув в полицейский штаб.   — Свободны. Только сказал офицер и солдаты ломанулись к лестнице. Конечно, страху-то сколько. Начальство СС пожаловало. В немце чувствовалась порода и амбициозность. Он стоял, гордо вскинув волевой подбородок. Весь его вид выражал одно превосходство и несгибаемость характера. Высокий лоб, длинный прямой нос, прочерченные скулы, сжатые в одну полоску губы. Всё это выдавало в нем бойца, кровавого война с острым, аналитическим умом. Копны волос под фуражкой я у него не наблюдала. Коротко подстриженые виски были явно тёмные. Он статен. Военная форма всегда придаёт мужчинам некую харизму и сексуальность, а на нём она чуть ли не кричала этой сексуальностью. Так много достоинств перекрывал собою один изъян. В его глазах не было тепла. Они холодными синими льдинами смотрели на меня.  — Вы говорите по немецки? Его взгляд заставил меня оцепенеть, но в ответ я всё же утвердительно кивнула.  — Кто вы? — не вопрос, а допрос.  — Елизавета Ярцева, — стараясь сохранять спокойствие, назвалась я. Но, боже, как же это было сложно. От каждого его слова по мне бегало стадо мурашек. — Зачем пришли сюда? — опять вопрос. — По личному вопросу, — сглотнув слюну, ответила я.   — Вопрос решён? — тот же жёсткий тон. Я снова кивнула.   — Идите, — дал своё разрешение породистый ссовец.   — Спасибо, что остановили их, — выдавила из себя я слова благодарности. Всё-таки если бы не он, то меня бы изнасиловали в этом коридоре. Он ничего не ответил. Надменно подняв свой арийский подбородок ещё выше, пошёл дальше. Его подкованные сапоги звонко отбивали, чуть ли не чечётку о деревянные полы коридора. Я поспешила удалиться из этого фашистского гнезда. С этим штандартенфюрером было трудно общаться. И опасно. До него, я, считай, не говорила с настоящими немцами. В этом пародистом офицере чувствовалась внутренняя сила. Таких невозможно сломать. Он скорее разотрёт тебя в порошок, чем позволит тебе как-то повлиять на него. ССовец одним своим видом внушал страх и благоговение. Когда я вышла на улицу, меня не встретили пошлые возгласы германцев. Солдаты смирно стояли в шеренге. Штандартенфюрер придирчиво рассматривал кадры, с которыми ему придётся работать. Не нужно быть провидцем, чтобы ощутить их страх. Все боялись. Гауптштурмфюрер Тилике стоял рядом и держал курительную трубку штандартенфюрера, увидев меня, он даже улыбнулся. В его улыбке не было ничего двусмысленного или обидного. Обычная дружелюбная улыбка. А вот штандартенфюрер, сразу заметив неположенное, бросил мрачный взгляд в мою сторону и закурил. Все его действия излучали неприкрытый скептицизм. Не знаю, отчего, но на душе стало как-то спокойнее. Приставать ко мне немецкие солдаты больше не будут. Приказа не было…