Liebe ist kein Laster

      С каждым новым днём положение на фронтах было тяжелее предыдущего. Тяжело было и в оккупации. Фашисты и коллаборационисты кричали на каждом шагу, что ещё немного и Москву возьмут. Но, мы-то точно знали, врут! Будь у них всё так хорошо, на фронт не шли бы неиссякаемые эшелоны с провизией, зимней одеждой, оружием и солдатами. Гитлер надеялся на свой любимый блицкриг. Только молниеносно Союз захватить не получилось. Армия забуксовала сначала из-за отчаянного сопротивления. Потом плохие дороги и распутица на них осенью притормозили продвижение. Ну, а ранние морозы добивали не по сезону одетых солдат в окопах. Фашисты дохли от рекордно низких непривычных температур быстрее, чем пуля настигала их. В Европе зима помягче. Экономика Германии начала делать первые шаги в пропасть кризиса. Фронт требовал помимо оружия и продовольствия ещё и зимнее обмундирование. Форма должна была соответствовать зимним условиям России. Это лишние затраты. Где-то надо было урезать финансирование. Значит, кто-то недоест или недоспит. А Германия не Советы. Это мы будем работать на одном энтузиазме, жуя, не отходя от станка, идею о счастливом будущем. И этими крохами мы будем сыты. Немцы так работать не будут. Там капитализм как-никак. За всё надо платить! Война, как дорогая женщина. Чем больше раскрываешь перед ней кошелёк, тем больше возрастают её потребности. Войне требовала подпитки из эшелонов. Армия ничто без снабжения. Отруби подпитку, и всё. Фашисты потеряют свою мощь и начнут отступать. Наши партизаны это понимали. Диверсии на станциях и железнодорожных узлах проводились регулярно. Но, чтобы точнее и масштабней ударить нужна информация. Все необходимые знания добывались простыми людьми. А самая лучшая форма шпионажа, использовавшаяся ещё с незапамятных времён — постель плюс женщина. Что только не болтают в нежных порывах мужчины. Меня к себе позвала Дашка. Ничего странного я в этом не увидела. И так много времени проводили вместе. Особенно когда в кинотеатре показывали кино. Я оставляла два билета на самые незаметные места. Даша смотрела, как заворожённая, а я шёпотом переводила ей с немецкого. Так, что это приглашение было обычным, как и все до этого. Когда я пришла, подруга уже кружилась возле стола. Не на стол накрывала, а складывала нижнее бельё Тилике.  — Это ты его выгоняешь? — пошутила я.  — Не. Это я его в баню собираю. Любит он баньку. И меня в баньке, — без смущения поведала мне Даша свой интим.  — А меня ты до кучи позвала? Дашка вставила руки в бока, изображая гнев.  — Ай, негодница! Небось мужика моего захотела! Да, он на тебе синяков о кости набьёт! Мы обе засмеялись. Её Тилике мне и даром не нужен. Даша часто называла меня костлявой. Я была за это не в обиде. До её форм мне себя никогда не раскормить.  — Чем помочь?  Она бросила собирать бельё и села рядом.  — Выручай, Лизка. Я по-ихнему и слова не знаю. Ну, пару, что Тилике в койке бормочит. Читать, вообще, не умею, — придвинувшись ближе, зашептала. — Тут он придёт. Надо пока я с ним в баньке парюсь, бумажки в портфеле глянуть. Глянуть, да на листик скопировать. Ясно? Наверное, мои глаза походили тогда на совиные. Такие же большие. Дашка предлагала мне в личных вещах гауптшутрмфюрера порыться.  — Что? — не веря собственным ушам, переспросила я.  — Что? Что? — она повторила за мной, как попугай. — Копии накладных мне нужны. Я долго по-ихнему переписываю. А тут времени в обрез. Минут двадцать, тридцать. Не успею я. На тебя одна надежда. Успеешь? Я смотрела на бегающие глаза Дашки, и до меня медленно, но доходило. Она и раньше копалась в его вещах. Вот она кака любовь! А со стороны будто, и вправду, по Тилике сохла. Так уж она опекала его заботой женской.  — Зачем тебе это?   — Так это не мне надо, а партизанам, — гордо призналась Даша и приготовила бумагу с ручкой. Она спрятала меня в кладовую. Когда пришёл Тилике, Дашка без труда затащила его в баню. А какой мужчина откажется?       Пока подруга веником хлестала немца, я копошилась в его портфеле. Да, Тилике был ещё тот педант. Его страсть к порядку мне была на руку. Все бумаги и накладные ровненько лежали в папочке. Рассортированные по датам, времени, номерам составов и грузу любо-дорого было читать. Три накладные меня очень заинтересовали. Если во всех написано, какой груз и сколько, то в этих цифры и буквы. Походило на шифр. И подпись с печатью не гауптштурмфюрера. Скопировав всё, я сложила так же аккуратно бумажки в портфель. Я не спеша уходила от Дашки. У меня ещё даже оставалось минут десять в запасе, куда спешить. Погладив лениво виляющую хвостом кошку, я пошла домой. Наутро подруга сама ко мне явилась.  — Ну, давай сюда бумажки! — с порога потребовала она, протянув руку. Я вытолкала её из дома. Не хотела, чтоб мать узнала о нашем предприятии по шпионажу.  — Ты, что орёшь, — возмутилась я. — Мать услышит.  — И что? — не понимая моего опасения, спросила Дашка.  — Как что?! Не хочу её волновать. Итак изводится. По ночам не спит. А узнает, что мы у немца в портфеле шарились, так за сердце схватится. Дашка покачала головой, согласившись. Тетю Машу ей тоже не хотелось расстраивать. Я вытянула из кармана сложенные пополам листки и отдала подруге. Та, распахнув пальто, принялась пихать их в женский тайник всех времён и народов. Время и так поджимало. Половина одиннадцатого. Темнеет зимой быстро, а путь по сугробам неблизкий. Я просилась с ней пойти. Очень боялась, что Дашка по лесу одна расхаживает. А если зверь, какой? Она посмеялась, мол, что мне зверь, людей опасаться нынче надо. Не взяла. Вот, упёртая! Разрешила только до края нашего огорода проводить. Как дошли, Даша, мне говорит:  — Там с партизанами Анька была. Про вас с матерью спрашивала. Может передать ей чего? Аня. Ой, дура всё-таки. Не послушала меня она. В партизанский отряд добровольцем пошла. Передавать я ей ничего не стала. Решила не торопить события. Если нам суждено, то мы встретимся. Дорожки соприкоснутся, и свидимся. Но нет. Мы ходили вокруг да около, а так и не встретились. Вроде рядом, но далеко. О судьбе родной сестры я узнаю от Ивушкина в сорок пятом. Пробираясь по сугробам, не оборачиваясь, Дашка крикнула мне:  — Я всё же скажу ей, что ты за неё спрашивала! Про мамку тоже скажу! В конце сорок третьего Дашка попадётся. Её повесят на площади с табличкой «партизанка». Но тогда я не придам значения своей осведомлённости о лазутчиках. Позже это выйдет мне боком.

***

      Вечером, после наших покапушек в портфеле Тилике, в Новгороде произошла диверсия. Взорвали два эшелона для фронта. Один с провизией и обмундированием, а другой с оружием. Сильно разворотило рельсы. Быстро восстановить железные пути немцам не удавалось. В наказание за такую порчу германского имущества похватали жителей. Фашисты брали в основном женщин и стариков. Объявив их заложниками, закрыли в камерах гестапо. Так фашисты хотели показать, кто теперь главный на нашей земле. Ну, и народ припугнуть, чтобы лишний раз думали, прежде чем помогать партизанам. Пришли и за мной.  — Собирайся, тебя в штабе ждут! Мама побледнела. Её глаза смотрели то на меня, то на солдат.  — За что? Если честно, я тоже испытала страх. Но, не за себя. Только увидев врагов в нашем дворе, я подумала, что это за матерью. Выйдя вперёд, я спросила:  — Почему я должна с вами идти?  — Ты глухая, что ли? — подал голос другой солдат.  — Может, и глухая, — огрызнулась я на гостей по мою душу. На меня наставили дуло автомата:   — Одевайся, а то так потащим! Мама вскрикнула в ужасе. На её дочь и оружие наставляют. Она замолила:   — Меня забирайте! Девочку мою не трогайте! В чём хотите повинюсь, только не дочку!   — Штандартенфюрер приказал привести её на допрос. Мать заголосила и бросилась ко мне. В дом влетела Дашка. Вставив руки в бока, как обычно, с ходу закричала:  — А ну, что здесь твориться?! Что надо, ироды?! Я сейчас Тилике скажу! Ох не позавидую вам потом! Разошедшаяся баба их решительность поубавила. Тем более что Даша умеет одним криком вводить в ступор.  — Был приказ. Мы выполняем. Когда на пороге появились немцы, я сразу поняла, кто их прислал и зачем. Видно, штандартенфюрер Ягер ждал, что я сама приду, но не дождался. Сопровождение прислал. В Новгород он часто наведывался. После его визитов всегда кого-то вешали или расстреливали. Ягера боялись все: солдаты, офицеры и простой люд. Холодный, решительный и непредсказуемый.  — Я сейчас. Только оденусь. Дашка кинулась за мной. Хватая за руки, останавливала.  — Ты, что сумасшедшая? Гони их! Я вас к Аньке в отряд проведу. Пока эти сообразят. Вас уже и след простыл, — уговаривала она. Даша чувствовала вину передо мной. Она думала, что это наша с нею шпионство в портфеле Тилике привело фашистов ко мне.  — Ну? Это она про побег. Натягивая своё любимое платье, я ничего не отвечала. И так всё понятно. Раз одеваюсь, значит, не побегу. Год прошёл, а платье, как влитое. Рассматривала я своё отражение в зеркале. Мне его сшили на заказ в ателье. Чёрное платьице и белый кружевной воротничок. Оно выгодно подчёркивало мои губы и глаза. Причёску я тоже сделала. По-быстрому высоко подняв волосы, уложила шпильками. Я подумала, если само СС заждалось, то уж буду встречать свою судьбу во всеоружии. В моей ситуации во всей красе. Из вражеских стен выходили только на виселицу или к стенке. Как говорится, умирать так с музыкой. Страшной замухрышкой стоять у стенки я не хотела. Почему-то на душе было неспокойно. Пробежав глазами с зеркала на Дашу, я мысленно простилась с ней. Дашка поймала мой блуждающий взгляд.   — Всё будет хорошо, — словно прочла она мои мысли.   — Будет, — я обняла её. Стащив руки подруги, я вышла в переднюю к своему конвою. Не дожидаясь, когда меня вытолкают в спину, я пошла сама вперёд. Солдаты за мной. Мама вышла следом. Провожала меня. Дружок разрывался лаем. Бегая на цепи взад и вперёд, пытался прогнать чужих со двора. Я чуть замешкалась возле собаки. Хотела в последний раз посмотреть на пушистый комочек. Фашист чуть толкнул меня подгоняя. Хвостатый защитник, заметив посягательства на хозяйку, оскалился, стал кидаться на наглеца. Слюни потекли из пасти. Он, словно озверел. Давился, но всё равно не оставлял попыток добраться до моих обидчиков. Это произошло в одно мгновение. Я услышала щелчок затвора. Уже оборачиваясь, меня оглушил выстрел и сразу же визг Дружка. Моё запоздавшее:   — Нет! Дружок ещё был жив. Вздрагивая и поскуливая, он смотрел на меня. Подбежав к нему, я опустилась на колени. Гладя по мордочке шептала:   — Пушистик мой. Дружочек… Чёрные бусинки закрылись навсегда под моими ладонями.  — Сволочь, собаку за что? — поднимая полные злости глаза, спросила я.   — Чтоб не рявкал. Ненависть переполнила меня. Смотря на убийцу исподлобья, я процедила сквозь зубы:   — Дерьмо ты, фашист. От дерьма своего и подохнешь. Он замахнулся и ударил меня по лицу. А я вскочила и вцепилась ему ногтями в рожу. Солдат взревел. Оттолкнув на кровавый снег, наставил автомат. Моя мама, стоявшая в стороне, подскочила к немцу. Вцепилась в оружие. Хозяин положения выстрелил. Слава богу, второй выстрел никого не убил. Он толкнул мать ко мне.  — Я вас всех на тот свет за псом отправлю! Охладил его пыл напарник:   — Опусти оружие!   — Ты слышал, что сказала эта русская шлюха?  — Да мало ли что она говорит, — подойдя ближе, меня схватили за шиворот и одним рывком подняли на ноги. Обнять маму на прощание мне не позволили. Вытолкали за калитку и перед матерью захлопнули её. Дашка вышла на порог, только как всё утихло. Кивнула, мол, прощай подружка. А я ей. Больше мы не встретились. Немец обогнал меня и пригрозил:  — Я с тобой ещё поквитаюсь.  — Не доживёшь, — огрызнулась я.  — Ведьма!  — Заткнитесь! Оба! — гаркнул второй немец. — А, ты, — это он напарнику, — забыл, что Ягер сказал? Он тебе сам напомнит, когда её увидит. Я замолчала, но не от страха. По ним я уже поняла: в штабе меня ждут живой и невредимой. Так, что могу хоть на голове ходить. Ничего эти фашисты мне не сделают. Единственное, что они смогли себе позволить это мать толкнуть, собаку застрелить и меня слегка ударить. Вот и всё их своеволие. За меня-то им задницы ещё надерут. Ох, как же я обрадовалась. Кого-то ждали камеры гестапо, а меня сам штандартенфюрер Ягер. Это же, какой чести я удостоилась. Я шла гордо по дороге. В этот раз мне это удавалось. Мои ножки обуты в сапоги, а не в большие валенки. Даже соседи вылезли во дворы. Надо же посмотреть, как Лизку Ярцеву фашисты забирают. Такое событие! При советах НКВД не приехало, так при немцах за ней пришли. Во двор бывшей школы я входила гордая. На меня смотрели, разинув рты, немецкие солдаты. Их глаза следили за каждым моим шагом. Я сама шла. Меня не волокли. Не толкали в спину. Я не плакала. Я шла так, как-будто не по завеянной снегом дороге иду, а по дворцу. Смотрите, снизошла до вас смертных.  — Шевелись. Там тебе лицо подкрасят. Попытают с пристрастием, — послышалось из-за спины, когда уже шли по двору.  — Пытают дур, а я сама всё расскажу, — с уверенностью заявила я. Но мой энтузиазм немного приутих, когда на ступенях с беспечным видом стоял и раскуривал свою трубку штандартенфюрер Ягер. Тилике мёрз где-то рядом, но старался внимать каждому действию начальника. Ягер затянулся напоследок и передал трубку гауптштурмфюреру. Заложил руки за спину и горделивой походкой, не спеша, направился мне навстречу. На его лице красовалась сдержанная ухмылка. В глазах по-прежнему никаких эмоций. Холод. Если бы не это подобие дружелюбности, я бы вряд ли поняла, как он мне рад. А штандартенфюрер был рад. Это точно. Раз устроил тет-а-тет. Допросная в бывшей школе организована. И судя по довольным рожам моих провожатых на высшем уровне. Штандартенфюрер Ягер встал на моём пути. Мне всегда было тяжело смотреть ему в глаза. Не знаю, почему, но рядом с ним страх приобретал реальные черты. Его черты. Я старалась скрывать истинные чувства к опасному немцу. Скрывать свой страх за улыбкой или безразличием. Всё зависело от обстоятельств наших встреч. Но, с каждой встречей, я понимала, он ощущает мой страх, как хищник. Я ещё только поднимала глаза, а моё обоняние уловило лёгкий приятный аромат одеколона. На морозе этот запах стал особенно интригующим. Как и всегда, гладко выбрит. Жаль, что только взгляд не изменился. Его глаза синими льдинами смотрели на меня.  — Вы, кажется, говорили, что вам нравятся женщины приходящие сами, — пряча снова страх под маской сарказма, напомнила я ему.   — Нравятся, но иногда можно сделать исключение, — говорил он, вынимая платок и поднося к моим губам. — Платок с моим вензелем. Ого, нотки юмора в голосе штандартенфюрера. Ну, почему мы всегда встречаемся вот так? То спасает, то платки суёт.  — Уже и не спрашиваете, нужен ли он мне.   — Ты откажешься, — не отводя пытливого взгляда, сказал немец.   — Да, откажусь, — подтвердила я его догадку.   — Поэтому и не спрашиваю, — он приложил край нежной материи к уголку моего рта. Я отвернулась. Шёлковый платок вскользь пробежал по моим губам. Не хватало ещё, чтобы нацист снова прикасался ко мне. Хотя, это было приятно. Так много внимания и всё для меня. Видно, моя наигранная брезгливость привела штандартенфюрера в бешенство. Я проигнорировала его помощь. Вот обидно-то как стало Ягеру. Настроение ухудшилось. Улыбка сползла змеёю с некогда довольно лица. А чего он хотел?! Увижу платок и растаю? Нет! Не сахарная, не растаю. Как я могла ответить на его ухаживания? Для меня он был врагом. Пусть таким манящим и красивым, но всё же врагом. Надо было на ком-то сорваться. И штандартенфюрер Ягер выместил гнев на солдатах.  — Я приказал привести её, а не избивать, — с раздражением произнёс он. Они заскрипели снегом, переминаясь с ноги на ногу. Ответить не спешили. Думали, наверно, как лучше соврать. Утереть губу поклоннику не дали, так он опустил взгляд ниже. Его глаза сузились в попытке рассмотреть мои руки. Нахмурив лоб, штандартенфюрера будто передернуло.  — Чья кровь? Надо же заботливый какой. Он тут знаки внимания пытается мне оказать, а его нацисткие недоумки всё испортили, убив кого-то из близких мне людей. И на что ухажёру надеяться после такого? Видимо, такое своеволие фашистов в его планы не входило.  — Дружка, — ответила я, всё ещё смотря в другую сторону.  — Что еще за друг?! Ревность? Я не ослышалась, в его голосе отчётливо прозвучала ревность. Лицо и глаза по-прежнему не выражали ни одной эмоции, а голос сдал с потрохами. Штандартенфюрер не понял разницы. «Дружок» кличка и «друг» статус в отношениях. Мы были не настолько близки, чтобы он имел право меня ревновать. Несколько слов. Вот и весь разговор. Платок и рука помощи. Вот и всё общение. Минуты, проведённые рядом с ним, мне были неприятны. Я не считала себя обязанной высокочинному немцу за моё двукратное спасение от его же подчинённых. Он вообще мой враг. Он фашист! Я не должна кокетничать с ним. Я могла быть более уступчивой ему. Могла, но не обязана.  — Собаку застрелили, штандартенфюрер! — оправдался в постройке смирно солдат. — Кидалась. Бешеная была. Бешеная? Наш Дружочек был самым добрым и преданным псом. Кто здесь бешеный, так это фашисты. Вспомнив чёрненькие глазки умирающей собаки, я резко повернулась.   — Это ты бешеный! Зверь! — закричала я, уставившись на немецкого солдата. Он отступил, смотря на меня, как на сумасшедшую. Я восторжествовала от своей маленькой победы. Меня испугались немецкие прислужники. Но потом, я поняла, кого они в действительности боятся. За мной стоял Ягер. Он был недоволен не своими солдатам, а уже мной. Штандартенфюрер здесь царь и бог и право ругать только у него. К тому же никто никогда при нём не повышал голос. Ну, а повернуться спиною к такому великому господину это самое страшное преступление для его самолюбия. Проще говоря, я нарушила все табу его реальности. Кара не заставила себя ждать.  — Елизавета Ярцева, — в его голосе уже метал. Внутри меня всё похолодело, но я всё рано не повернулась к нему. Нервно сглотнув, продолжала стоять спиной. Сердце заколотилось в груди, когда на мои плечи легли его руки. Он развернул меня к себе лицом. Ого, а глаза уже не такие холодные! Только от этого мне не лучше. В ледяных очах штандартенфюрера злость, нет, ярость.  — Я разговариваю с тобой и хочу видеть твоё лицо, — выразил недовольство немец. Мне бы прикусить язык и в смирении пялиться в снег. Но, нет! Я же, ох, какая смелая. Глупая… Я решилась показать ему зубки. А почему бы нет? Имею право знать, почему и зачем меня притащили сюда. Не я же эшелоны подрывала! Стараясь не выказывать страха, я смотрела на Ягера.  — А я не хочу видеть твоё лицо! — высокомерно выпалила я. — Я ничего не сделала, чтобы лицезреть тебя ещё раз в своей жизни. Твои фашисты ударили меня! Толкнули мою мать! Убили мою собаку! Притащили на допрос! Я хочу знать, за что и почему?! Солдаты попятились назад. Я не видела этого, а услышала по хрусту снега. Ретировались на приличное расстояние. С лица штандартенфюрера слетела маска превосходства. Желваки нервно ходили на его скуластых щеках. Задела. Я его очень задела и, похоже, за живое. А живое у такого сверх-арийца только авторитет. И этот авторитет до меня здесь был незыблемым. Штандартенфюрер выпрямился и, глубоко дыша, посмотрел на меня. Вот выдержка. Молчал и нервно играл мышцами челюсти. Мне захотелось закрыть глаза и не смотреть на Ягера. Но, нет, я смотрела в ледяные налитые гневом глаза. Он отступил на шаг в сторону и спокойно приказал солдатам:  — В камеру её! — а мне тем же тоном, — Ты меня ещё увидишь, Елизавета Ярцева. Допрос только предстоит.  — Не сомневаюсь, герр штандартенфюрер, — уже не так вызывающе произнесла я. В момент, когда я проходила мимо, во двор бывшей школы въехала машина. Дверца её щёлкнула, и захрустел снег.  — Клаус, в какую дыру тебя занесло? Еле доехали! — раздался громкий возглас. Я не видела ещё этого человека, но его голос заставил меня остановиться. Словно сама судьбы связала мне ноги невидимыми путами. Мягкий, чуть гортанный голос действовал на меня гипнотически. Мужчина с таким голосом не может быть без души. От каждого его слова меня с головой накрывало волной жара. Наверно, тогда я поняла, мои ожидания были не напрасны. Секунды. Наша встреча в тот день длилась несколько секунд. Я обернулась именно в то самое мгновение, когда он смотрел на меня. Наши взгляды зацепились друг за друга… И были только мы. Немец стаял возле машины и смотрел сквозь, приближающего к нему, Ягера. Он испытал те же чувства. Штандартенфюрер обнимал друга, а друг улетал со мной в другую реальность. Солдат пихал меня в спину. Я не ощущала этих пинков. Я была с незнакомцем в его глазах. Мгновения решили всю нашу судьбу. Подумать только опоздай я на минуту, и мы разминулись бы навсегда. Или он приехал бы раньше и не встретил меня никогда. Всё предрешено в этом мире. Наши судьбы давно написаны. Я ждала именно его. Я не знала его имени. На нём была форма нацистского офицера. Он был другом штандартенфюрера Ягера. Он мой враг! Его страна вероломно напала на мою. А я стояла, как вкопанная, и тонула в бирюзовых глазах незнакомого немца.  — Я ждал тебя раньше, Вольф! — донеслось до меня, когда солдат, убивший Дружка, больно ударил в спину.  — Дороги замело! Чертов снег. Он у них повсюду, — отвечал уже знакомый офицер. Его имя я расслышала. Вольф. Друг Ягера не сводил с меня своих глаз. Жаль, мне пришлось опустить свои. Солдаты толкали меня уже в двери немецкого штаба. Дверь захлопнулась. Полумрак когда-то школьных коридоров поглотил меня. Я захотела закричать во всё горло. Не от страха перед этой темнотой и неизвестностью. Я испугалась, что больше не увижу Вольфа. Мужчину, заставившего одним только взглядом испытать все оттенки чувств, поглотивших меня. Настолько сильным было моё впечатление о нём. Я не влюбилась. Чтобы влюбиться одного мгновения недостаточно. Я захотела узнать его поближе. Услышать ещё раз этот гипнотический голос. Увидеть глаза цвета ясного неба. Меня, словно магнитом, потянуло к Вольфу. Меня тянуло, а между нами стены, полицаи и Ягер. Ах, как же я не хотела сидеть взаперти по прихоти штандартенфюрера. Вот именно сейчас, мне захотелось жить, а меня в клетку. Посиди подумай! Так, что ли? Меня грубо втолкнули в камеру. Лязг засова за моей спиною разлетелся эхом по камере. Странно. В маленьком квадратном помещении и яблоку негде было упасть. Женщины сидели на полу, друг к другу прижавшись. Где-то около тридцати, а, может, и больше. Через заколоченные окна свет проникал сквозь щели. Этих тонких лучей не хватало, чтобы осветить всю камеру, когда-то бывшую классом. Переступая осторожно через ноги-преграды, я старалась не наступить на спящих женщин. Как же в камере холодно. Людей было не продохнуть. Воздуха не хватало, но дыхание трёх десятков не грело кирпичных стен. Поджимая ноги под себя, я тысячу раз пожалела, что не обула валенки. Разоделась, черт возьми! Для кого и зачем? Штандартенфюрер Ягер… Будь он неладен! Ночью мне не удалось поспать не только от холода. Когда мне казалось, что вот-вот мозги отъезжают в небытие, то обязательно кто-то будил. Совсем молоденькая девчонка плакала в метре от меня. Её всхлипывания даже начали уже раздражать. Ну, что ныть? Слёзы горю не помогут и ничего не решают. Мой гнев сменился на милость, рассмотрев её получше. Школьница. Лет пятнадцать, не больше. Одна, без родителей. Да, ещё и в фашистской обители. Тут не только плакать будешь. Голову расшибёшь себе о стену. К её слезам я привыкла. А вот к молитвам одной верующей нет. Эта боговерка уже и последователей нашла. Возле бдящей псалмы женщины, сидела кучка баб. Они, сложив руки, повторяли за ней хвалу Господу. Вот так и наступила моё утро под плач, молитвы и чей-то храп. Дверь камеры отворилась и охранявший нас солдат громко крикнул:  — Ярцева!  — Я здесь! — отозвалась я, чуть поднимаясь на онемевшие ноги.   — Собирайся! Штандартенфюрер командовал привести тебя! Распахнув настежь дверь, солдат наставил на женщин автомат. Чтобы не кинулись бежать, наверно. Они бы не побежали. От страха женщины попрятали лица. И только когда услышали моё имя, зашептались. Не их будут пытать, а Лизку Ярцеву. Но я выходила из камеры с улыбкой. Герр Ягер, может, и фашист, но меня пытать не будет. В этом я была уверена.