Рыжий-рыжий оруженосец

      Возни с заговорщиками было много. Пока их, связанных и закованных в кандалы препроводили в Багерлее, пока прибыл сам обер-прокурор, пока шли допросы, Лионель не мог выкроить и минуты для других дел. Более суток без еды и сна. Лица, лица, слова, клятвы и обвинения, доносы и бумаги на подпись. Все вертелось в какой-то бешеной круговерти. Но, едва освободившись, граф поехал не к себе домой, а в особняк с танцующими фламинго. Хотя от голода и недосыпа слегка кружилась голова, а вид и вкус шадди вызывал дурноту.       Гроб еще не привезли, хотя тело уже обмыли и одели в розово-зеленое, по традиции. Лионель подумал, что еще пару дней назад считал это сочетание образчиком безвкусицы. Сейчас же не мог смотреть на того, кто вчера ночью поймал «его» пулю. С волос смыли кровь. Сейчас Константин казался спящим. Его положили на кушетку, но не укрыли с головой, как обычно делают с покойниками. А рядом сидела мать – Мария Манрик. Она гладила тщательно уложенные волосы убитого сына и тихо напевала: Рыжее солнышко спит в уголке Край одеяла зажав в кулачке А дождик пусть ходит за окнами, дождик вечерний Он на цыпочки встал, и в окно зашептал Что не кончится он никогда Дождик-дождик, шуршалка притвора Ты обманщик, ты кончишься скоро. Вот мы двери запрем, сладко-сладко уснем Пусть по крыше нам дождик стучится А нам солнышко рыжее снится. Пусть подремлет оно на подушке На носу у него есть веснушки…       Она не слышала того, как вошел эр Лионель. Она сейчас не слышала и не видела ничего, напевая песенку – ту самую, которую пела когда-то своему сыну. Подошел отец Константина. Вдвоем они вышли из комнаты, а за спиной все слышался негромкий голос женщины. И - слова незатейливой песенки про рыжее солнышко. Лионель понял, что не может подобрать слова и молча, стоял перед графом Эммануилсбергом. Что сказать сейчас? О том, что соболезнует их горю? Что его оруженосец погиб, как герой, заслонив собой того, кому принес клятву? Пожалуй, в первый раз со дня гибели отца Лионель чувствовал себя потерянным. - Знаете… отпевать будут в храме святого Франциска, туда все придут попрощаться. И друзья, те, кто в Олларии остался. А на похроны только самые близкие. Но вы тоже приходите, господин граф… Если пожелаете. И еще… Фридрих сглотнул – слова давались тяжело. - Я прошу прощения за мою несдержанность. Там, во дворце… Когда генерал церемониймейстер узнал, что его сын убит он подошел к Лионелю и сказал только: - Будьте вы прокляты. А затем, не дожидаясь ответа, повернулся и ушел. - Вы ни в чем не виноваты, - заверил его Савиньяк, - вас можно понять. Такое горе. - Да, - отец Константина кивнул, - первый сын… Титул перейдет к Лео-младшему… И вдруг зарыдал беззвучно, закрыв лицо руками. Лишь плечи вздрагивали. Лионель словно почувствовал его боль, его утрату. - Не могу представить, что его нет, - шепнул он отчаянно-горько. И вновь Лионель не нашелся с ответом. Сколько слов было сказано – четких, правильных, а вот сейчас стоит и молчит. А что тут можно сказать, чем утешить? - Да, я приду… Обязательно. Голова закружилась, он оперся рукой о стенку, пальцы скользнули по холодным завитушкам.       В беседе с Его Величеством именно Лионель настоял на смертной казни. Принародной. Как обычно, мягкосердечный Фердинанд решил заменить казнь ссылкой, но вмешался Дорак. Алва остался в стороне. Похоже, ловля «на живца» подорвала нервы у несокрушимого Ворона. Он выглядел подавленным – такого не было даже после Винной. «Все мы становимся старше» думал Лионель, глядя на Алву. Штанцлера поймали в кабинете, откуда был потайной выход в другой коридор, для прислуги, а оттуда, через подземный ход за городские ворота. Теньент Чарльз Давенпорт буквально схватил кансилльера за руку, как хватают за хвост змею, ускользающую в нору. Теперь почтенный старый Ызарг сидел в тюрьме вместе с остальными. Король вяло пытался возражать, что погибнут последние представители старинных родов. - И Раттон с ними! Гербы разобьют, и все! И Фердинанд был вынужден согласиться. Лионель был суров и страшен. Даже придворные шарахались от него.       Ли пил и его «не брало». Казалось, закрой глаза – и провалишься в спасительное забытье. Ан нет - едва он смыкал веки, видел окровавленное тело в ало-белом. И почему говорят, что на красном не видна кровь? Тогда кровь была повсюду. На паркете, на алатском ковре, даже на стенах и окнах. - Не изводи себя, - наконец сказал внутренний голос голосом брата -близнеца, - ты сам все понимаешь. - Я должен был предугадать… Предвидеть. - Как? Ты не предсказатель, и не холтийский шаман. Хотя, они все, по сути, просто лжецы. Пей, Ли. И прекрати сводить себя в могилу. - Больше – никогда. - Что – никогда? Никогда никого не назовешь в Фабианов День? Лионель кивнул, продолжая разговор с самим собой. - Понимаю. Знаешь, сейчас не поможет ни молитва, ни касера. И - никакие слова. Просто нужно время, чтобы рана заросла. А она зарастет, сам знаешь. Приехали из военного лагеря Эмиль и Арно. Олененок плакал, даже не стесняясь своих слез. Эмиль переживал за обоих братьев. Лионель казался высеченным из куска надорского утеса. Только Милле знал, как брат плачет по ночам, прося прощения у Константина. Плачет тихо, закрывшись у себя. На похоронах он был – и на отпевании в храме, и в особняке Манриков. И старался не смотреть на гроб с телом. В памяти было свежо воспоминание о том, как Мария Манрик пела песню убитому сыну, не веря в его смерть. Сейчас она держалась твердо – так же, как и обе девочки, одетые в траур.       Ли понял, что ему опостылела столица. И решился на то, чтобы поменять все и сразу. Пост капитана Личной Гвардии Его Величества перешел к Леонарду Манрику. Это все, что мог сделать граф Савиньяк для семьи оруженосца. Во дворце, при поддержке брата, Леонарду будет легче, чем на юге, в военных лагерях. А по ночам все душили слезы. До тех пор, пока не приснился Рыжик – такой, каким он был при жизни. - В Рассветных Садах очень скучно, - сказал он, - а я, как все оруженосцы, что заслонили собой сеньора, уходим туда. - Куда? – не понял Ли. - Ну, туда, - он неопределенно махнул рукой, - с Карлосом Алвой, и другими… Защищать Ожерелье. Проснувшись, граф Савиньяк понял, что впервые за долгое время его начало «отпускать» - словно ослабили тугой узел, мешающий дышать. А впереди было будущее, так что стоило попрощаться с прошлым.