«Издеваться Какой-то Бог задумал надо мной, Тебя ко мне пославший.»
— Ради всего святого, — говорю. — Будь собой, ладно? Я могу прочитать «Перикла», когда захочу. Слышатся шаги, и кто-то справа от меня садится на песок. Моё сердце сходит с ума и тяжелеет. Мои пальцы не могут не дрожать. — Оливер, — говорит Джеймс, медленно, твёрдо, как он всегда говорил. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, и вот он. Правильно ли я помнил, как его голос ловит моё имя? Цвет его глаз и черты его лица? Возраст сидит в них как-то некомфортно — в линиях вокруг его рта, которые я не помню, в тенях под глазами, которые я не узнаю. Он всё ещё мальчишка, но в то же время он выглядит на все сто лет. — Здравствуй, — я говорю, и — Джеймс, — я говорю, потому что больше сказать нечего. — Ты правда с этого решил начать? — Был вариант «Ромео и Джульетта», — Джеймс говорит. Теперь, когда я повернулся к нему, я не могу перестать смотреть на форму, которую принимает его рот, на напряжённость его глаз и его костлявые, грациозные руки. Он проводит одним пальцем по другому, сгибает своё длинное запястье. Я зарываю пальцы в песок. — «Двенадцатая ночь» тематически неуместна. Вообще-то я собирался зачитать что-то из «Гамлета», но запаниковал. Я хотел сказать ему, что это не важно, потому что слова произносит его голос. — Я бы предпочёл «Гамлета», — говорю вместо этого. — Я могу, знаешь ли, отличить сокола от цапли, когда дует южный ветер. — Я не знал, придёшь ли ты, — говорит Джеймс. Вина или что-то подобное уродует его лицо. — Не глупи. Тебе не идёт. Джеймс прекрасно знал, что я собирался сделать. Как только я понял правду, спрятанную в его письме, я понял и вторую, фундаментальную истину. — Я не хотел быть самонадеянным. — А что? — Я спрашиваю с любопытством. — Что бы ты сделал, если бы я не пришёл? — Я рыскал по пляжу каждый день на протяжении двух месяцев, — Джеймс говорит, и его глаза переключаются с меня на океан, и снова на меня. — Я уж начал подумывать о той штуке. Виола, может, или Гермиона.— «И в этом снова сотни клятв я дам И сохраню их в сердце так же прочно, Как прочно свод небес в себе хранит Огонь, что день от ночи отделяет.»
— Что-то такое, да, — Джеймс говорит. — Я пришёл, потому что хотел, — я говорю и не вздрагиваю, когда Джеймс встречает мой взгляд. Я долго сидел — годами — и ничего в моих чувствах больше меня не пугает. То, что я вижу в его лице, не пугает, не смущает и не удивляет меня. Это в прошлом. Не теперь. — И потому что мне нужно знать ответ. Нужно. Всё не так уж и сложно. — Нет, это сложно, — Джеймс говорит, и внезапная волна эмоций захлёстывает его лицо. Он подвигается ко мне, и в одно короткое мгновение его пальцы обхватывают моё запястье. Болит одну секунду, но не больше. Моё сердце в моём горле. — Потому что я соврал. — Не впервой. — Ты поверил, что я говорил правду? — Голос Джеймса впервые содрогнулся. — Другие поверили. — Не знаю, — я говорю. — На мгновение. — Прости, — говорит Джеймс, и это так странно и нелепо, что я неожиданно смеюсь. Смех вырывается из меня. Джеймс выглядит обеспокоенным, и он не убирает руку. — Не извиняйся, — я говорю. — Было поэтично, хотя и несколько неуклюже. Смерть трагического героя. — Это не я, — Джеймс говорит. — Я не трагический герой. — Я знаю, — говорю. Когда я встаю, он следует за мной. Солнце давно зашло. В темноте океан становится как будто ближе. Я сую ноги обратно в ботинки, и, когда Джеймс отворачивается от воды, я отстаю всего на шаг. Входит: ДЖЕЙМС ФЭРРОУ, или человек, однажды носивший это имя. Возможно, вы оказались актёром не той роли, которую ваша жизнь дала вам. Вполне возможно, что жизнь неправильно распределила роли. Вообще-то, я думаю, что это самая вероятная вещь в мире; и единственная настоящая ирония возникает, когда вы осознаёте, что это произошло, и ты ничего не можешь с этим поделать. То есть, это то, что я пристрастился себе говорить в любом случае. Обстановка: Комната, неопределённая. Может быть вообще где угодно и принадлежать кому угодно. Её выделяющиеся черты: полные книг шкафы и КРОВАТЬ в одном углу. — Как Мередит? — Джеймс спрашивает, когда он открывает дверь-ширму в крошечное здание, к которому он нас вёл. Это кажется мне более мстительным, чем необходимо, хотя, может, и по существу. Чем сильнее вещи меняются, я думаю, тем вернее они возвращаются к старым версиям себя. В его голосе чувствуется колкость, и я всё равно бы пошёл за ним хоть в свои, хоть в чужие дали. — У неё всё хорошо, — я говорю. — Ей хорошо одной. Я осматриваю комнату: она темная, маленькая и наверняка арендованная. Не думаю, что мертвецы платят ипотеку. Комната напичкана книгами, кровать не заправлена. С улицы доносятся звуки движения, ветер стучит в дверь-ширму. Звуки моря. — Я видел её выступления, — Джеймс говорит с иронией. — Я тоже. Их играли в общей комнате. Ну, знаешь, в тюрьме. Фраза вышла без необходимости мстительной, но мне всё равно. Я хочу, чтобы он знал, что теперь у моих слов есть преимущество. — Она тебя навещала. — Не вопрос. — Навещала. — И она не сказала, что я сделал. Но он ничего не сделал. Поэтому я и здесь. — Не сказала. Не сразу, по крайней мере. — Я мог бы винить её за это, но не стану. Я понимаю Мередит, почему она плохо думает о Джеймсе, даже если я этого не делаю. — Я уже начал думать, что ты не поймёшь, — Джеймс говорит мягко. Он снимает обувь и куртку, закрывает дверь и раскрывает жалюзи по привычке. Как будто мы до сих пор живём вместе. Я не могу отвести взгляда. Он нервно перебирал пальцы на своих элегантных руках. — Я уже начал думать, что сделал то, что не смогу исправить. — Не впервой. — Тебе лучше знать. Это меня рассмешило совсем немного. Мы обсуждаем его смерть и что привело к ней так, как обычно обсуждают погоду. Он улыбается мне из другого конца комнаты. Я не в состоянии сложить два плюс два. Завершение того, что, я думал, я знал, и отчаянное желание найти что-то — что угодно — чтобы разуверить себя. И вот Джеймс, стоя спиной к двери, улыбается мне, как он делал это тысячу раз раньше. Как он не делал ни разу до этого момента. Я хочу запомнить новые тени под его глазами, знакомую линию его носа, тембр его голоса в пятистопном ямбе. Я не могу перестать смотреть. Я был бы счастлив просто смотреть на него до тех пор, пока он не отвернётся. Это всё, чего я хотел. Быть уверенным. Он не отворачивается. — Я бы тебе сказал, — Джеймс говорит серьёзно. Всегда серьёзный, даже сейчас. Каким-то образом, я подумал, смерть придала ему некую легкомысленность. — О Ричарде? — Это меня смешит. — Нет, не сказал бы. — Не о Ричарде, — Джеймс говорит упрямо. — О… — И он запинается. Слова покидают его, и он двигает рукой в пространстве между нами, заставляя меня приблизиться, заполнить пробел. Я чувствую своё сердцебиение в этом пространстве, в собственных ушах и в долгих десяти годах. Он двигает руками снова, кладёт их мне на грудь. Жест элегантный и пустой. Наводит на мысли о птице или о тени. И пугает, потому что я вполне уверен, что у него нет слов, и он одолжит их у кого-нибудь. — О тебе — Джеймс говорит, наконец, мягко. — И… о мне. — Нет, — я говорю и ступаю ближе. — Не сказал бы. Это не осуждение. Это факт. Я много об этом думал за последние десять лет. Когда знаешь самую ужасную часть человека, новые осуждения не появляются. Больше нечего знать о нём. Интересно, знает ли Джеймс самую ужасную вещь обо мне. Хотя знает. Конечно, он знает. Поэтому я и сделал то, что сделал. — Расскажи мне историю, — Джеймс говорит. Приказ, не вопрос. — Как ты её видишь. Я думаю над этим. Долгое время думаю. Я думаю об истории, которую рассказал Колборну, ведь она максимально близка к правде и фактам, которые я могу предоставить. Но это неверный ответ, потому что ту историю Джеймс знает. Он сам мне её рассказал. — Я пришёл сюда не истории рассказывать, — я говорю. И я шагаю ближе, и он шагает ближе, и его губы накрывают мои. Мы слишком близко, слишком быстро, и ни один из нас не знает, что делает. И всё нормально поначалу, но потом — нет. Когда читаешь об этом, это всегда поэтично, но в реальности это просто неловко. Многие вещи не соответствуют бардовской аппроксимации — мне уж точно знать. Не много людей могут сказать, что прожили убийство, ошибочное опознание, потерянную любовь. Джеймс снимает мою рубашку довольно быстро, но, как только он это сделал, он понятия не имел, куда деть свои руки. Свои же я не мог заставить прекратить трястись. Я хочу быть везде, и вот на мгновение я нигде, сокрушенный перспективой языка Джеймса Фэрроу в моём рту. Я хочу сказать ему замедлиться. Я хочу разорвать его на клочья. Я без понятия, как начать. Тем не менее, мы это делаем. Джеймс пристально смотрит на меня незнакомым взглядом. Он выглядит, как будто увидел привидение. Я думаю о «Гамлете» и нежданных фигурах в саду, и это отнюдь не то, о чём я должен думать. О, душа пророка. Я хочу сказать Джеймсу, что это нечестно, что, в конце концов, это он мёртв. Солнце почти исчезло, пока спускалась ночь, и Джеймс не смотрит мне в глаза. Я изучаю его нагие плечи, пока он отворачивается от меня в незаправленной кровати. Я вижу в тени, как его рёбра движутся под кожей. Я до сих пор не способен найти, что сказать, когда наступает тишина. Я не могу не думать о том, как всё это разочаровывает. — Не будь таким непристойным, — Джеймс говорит, и я нахожу это весьма уморительным, учитывая, что всё ещё ощущаю его вкус на нижней губе. — Тюрьма привила мне чувство юмора. — Боже, Оливер. Его плечи напряжённые и воинственные, и я уверен, что сделал что-то не так каким-то образом. Я никогда не был хорош в сексе, его специфике и концепции, и страх, что я совершил ужасную ошибку, растёт во мне. Так легко позволить своему миру вращаться вокруг невидимого убеждения. Вот, кем он был все эти годы — литанией воспоминаний. Я помню, каково было просыпаться рядом с ним в кровати дома моих родителей. Я помню, как было больно, когда он перестал навещать меня. Но — его рот, его руки. Нет, это не было ошибкой. Мне нужно было знать. Между мной и Орфеем царит взаимопонимание. — В чём дело? — Зачем ты об этом шутишь? — Он обвинительно рявкает. — За тем же, зачем люди шутят обо всём остальном. — Лучше не шути так. — Я не хочу просто лежать в тишине, Джеймс. — Я вообще ожидал, что ты уйдёшь. — Уйду? Уйду куда? — Обратно. К Мередит. К тому, как было раньше. Я не уверен. — Я думаю, тебе нужно умерить твои ожидания, — говорю. Джеймс встаёт, отшвыривая одеяло. Оно ударяется об изголовье с грустным стуком, и он пристально смотрит на это, и на стену, и на свои босые ноги. — Я проделал ужасно длинный путь ради быстрого свидания с призраком, — я предлагаю. Взгляд Джеймса становится более пристальным, его красивое лицо — разочарованным, изуродованным злобой. — Лучше не говори так. — Почему? И ты это сделал. Разве это не смешно? — Нет! С голыми плечами он расхаживал по маленькой комнате, будто заучивая строки, прожёвывая диалог. Эту энергию в нём я не узнавал, угрюмая внутренняя ярость, направленная только на себя самого. Меня озаряет, что я не видел эту энергию, потому что он развил её, когда перестал навещать меня. Десять лет ощущались как невозможный океан времени, слов, расстояния. Я уже достаточно тратил их впустую. — Ты хочешь, чтобы я на тебя разозлился? — Я скинул одеяло со своих ног, из-за чего понял, насколько комната холодная. Я это игнорирую. Я чувствую себя глубоко неуверенным, но это я игнорирую тоже. Я также подавляю желание просто натянуть одеяло на голову, как саван, и метаться голышом, крича, как Король Лир. — Да, — Джеймс огрызается. — Что ты хочешь? Поговорить? Или чтобы я ушёл? — Нет. — Угрюмо. Ребячески. — Тогда, хочешь, чтобы я на тебя накричал? — А ты не хочешь? В его голосе колкое отчаяние и растерянность. — Ну, я могу, если это поможет. Нужно сначала надеть брюки. — Не поможет, если это будет не искренне. — Джеймс гневается всё больше и больше, и я устаю от этого, от его ненависти к себе. — Как ты узнаешь? Я всё ещё актёр. Полагаю, у меня всё ещё есть право называть себя актёром. Некоторые вещи в наших сердцах не меняются даже со временем. — Ради всего святого, Оливер, — Джеймс говорит. — Ты должен злиться на меня, ты должен- Я смотрю на него. Он шагает. Его взгляд блуждает: на моё лицо, на его руки, на окно. — Разве?! — Я говорю. — Тебе уж точно знать, как я должен себя чувствовать. Ведь мой монолог- — Чёрт тебя дери! — Ну вот я злюсь, да? На тебя. Какая у меня мотивация? — Ты отсидел десять лет, — голос Джеймса цепляется за слова, — в тюрьме. — Верно, — я говорю. Я начинаю мерить комнату шагами, издеваясь, и его взгляд следует за мной. По крайней мере он перестаёт двигаться. — Но, знаешь. Я ведь отсидел, да? Какая у меня мотивация? — Я сломал тебе нос, — его голос дрожит ещё больше. — О, на это я злился. Хорошо. Отличное начало. Теперь, давай придадим всему большей глубины. — Ты не слышишь меня- — Ты трус, — я говорю. Кричу, по правде говоря. Джеймс замирает на середине предложения, на середине мысли. Это было шуткой, но теперь уже нет, и я чувствую, как гнев внутри распаляется из ничего. Джеймс — пронизывающая аудиторией, толпа из одного человека. Я вижу море людей, простирающееся передо мной, ждущее моего следующего слова, и я — центр внимания. Это больше не ощущается нестандартно — быть центром чего-то. Правда, это сильно переоценено. — Ты трус сейчас, — я говорю сильно и лаконично, — и трусом был всегда. Ты прятался за жестокостью своих поступков, и за моими чувствами к тебе, и за собственной ревностью. И послать мне это письмо! — Моя кровь уже остыла, и настоящей злобы во мне почти не осталось. — Если ты хотел прощения, ты мог бы попросить. Если ты хотел, чтобы я тебя нашёл, ты мог бы пригласить. Я сделал бы что угодно ради тебя. Я и сделал. И сейчас ты хочешь, чтобы я злился? Оттолкнул тебя? Удачи. Нам всем приходится жить с нашими выборами. Даже тебе. Когда я заканчиваю, мне приходится перевести дыхание. — И снято, — я говорю холодно и отвешиваю поклон. Аплодисменты из-за кулис. Аудитория бросает цветы. — Мне от этого не легче, — Джеймс говорит, наконец. Он звучит истощённо. — Я не удивлён, — вздыхаю. Я пересекаю комнату и надеваю брюки. Я не оборачиваюсь через плечо, чтобы взглянуть на него, хотя хочу. — Если сделаешь нам ужин, будем квиты. — Квиты за десять лет в тюрьме? — Джеймс шипит. Я пожимаю плечами: — Там было много плохой еды. — А тебе не кажется, что это — и вообще всё — просто сумасшествие? — О, абсолютное, — я говорю и иду в другую комнату, так что он вынужден следовать за мной. Так он и делает, и теперь он на два шага впереди. Он всегда был на два шага впереди, пока однажды больше не был, потому что я прыгнул, не предупредив его об этом. Он преграждает мне дорогу, одна рука на моей ключице. Он смотрит на меня. — Ты не видишь проблемы, — Джеймс говорит. Утверждение, не вопрос. Мы обменялись многими утверждениями сегодня, начиная с чувств друг друга, вместо того, чтобы спросить о них, будто мы знали ответ. И мы знаем ответы до того, как произнесём их вслух. — Если бы видел, я бы не пришёл, — говорю. — Всегда есть момент в рассказе, — Джеймс колеблется. Его глаза направлена на пол, а не на моё лицо, и я вижу, как пульсирует вена на его виске. Я хочу прикоснуться рукой к его пульсу. — Где у героя есть выбор. Тяжкое испытание или награда. Двигаться вперёд или назад. Я обхватываю его лицо своими ладонями. — Я не герой, — я говорю. — И, мне кажется, ты неправильно помнишь путь героя. Почти уверен, что есть момент откровения, а не момент выбора. Страдание не подлежит обсуждению. — Оливер, — Джеймс говорит, и его голос тёплый и хрупкий; я никогда его таким не слышал. Что имя значит? — Повтори, — я говорю. Я целую его прямо под правым глазом, где его деликатные скулы встречают тёмные ресницы. — Оливер, — Джеймс говорит снова. Шёпот, но я никогда не просил о большем. В этот раз он следует за мной и не колеблется. Есть что-то чудесное в переживании момента, о котором очень долго размышляешь. Оно отвечает на вопросы так, как хороший сюжетный поворот ответил бы. Ах, так вот чего мне не хватало. Я прослеживаю линию бровей Джеймса пальцами, и я касаюсь теней под его глазами, и я чувствую, как собственный пульс учащается, когда он своей ладонью накрывает мою ладонь, моё бедро, моё сердце. Он произносит моё имя в мой рот, медленно и с желанием, и я проглатываю его. Я рассматриваю это как компенсацию, и я уверен — всего на мгновение — что я заслужил этого.Финальное действие Оно того стоило? Это не твоё дело.
— Это не так сложно, как ты думаешь, — Джеймс говорит. Я чувствую форму слов, нежели чем слышу их, формирующихся, когда его рот двигается напротив моего плеча. — Закончить свою историю и начать другую. Я всегда любил шекспировские концовки. Особенно в трагедиях. — Что ты имеешь в виду? Но я знаю, что он скажет. Это было неизбежно. Джеймс хранил два секрета от меня, и теперь я знаю оба. Не знаю, сможет ли он когда-нибудь снова что-то от меня скрыть. — Ты тоже можешь это сделать. Исчезнуть, в смысле. Подумай над этим. Ты можешь исчезнуть, и мы оставим это всё позади. Начать сначала. Опустить занавес трагедии и сделать что-то новое. — Это несложно, когда ты делал это прежде? — Я спрашиваю. — Это недобро, — Джеймс говорит безо всякой злобы. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Его волосы чернильно-синие в тени, и его глаза чистые. Я провожу ладонью по линии его подбородка, потому что могу. Потому что на мгновение мне показалось, что больше шанса не представится. — Эта история неплохая, — я говорю. — С грамотной драматической расстановкой, может даже сойти за хорошую. — Доверюсь твоему опыту, — Джеймс говорит. Его голос непреклонный, но его глаза неожиданно неуверенные. Он и представления не имеет, я осознаю, каким будет моё следующее слово. Об этом я думаю тоже. Правда. Я ворочаю идею в голове, как переворачивают секрет внутри, пока его концы не станут гладкими. Но эту идею не нужно долго обрабатывать. Она подходит моей голове так, как подходят все лучшие идеи — те, что подкреплены уверенностью. Как признание. Или убийство. Написать конец для Оливера Маркса. Завершить сюжетную линию жизни плохих решений и расточения таланта, погружённую в кровь и сожаление. И найти что-то новое, фальшивое имя в новом направлении. Где-то далеко отсюда. На пляже, может быть. Где-то, где есть рассветы, и книги, и линия подбородка Джеймса. Было бы легко. Сбежать от конкретных аспектов того, кем мы являемся, от нашего прошлого и нашего сожаления, и жить жизни двух совершенно других людей. По-своему это было самой очевидной вещью в мире. Мы готовились к этому все свои жизни. Это единственная вещь, которую мы по-настоящему умеем делать. Вся жизнь — игра, кто-то сказал однажды. И каждый выход — это вход в другое место. И я думаю о моей сестре и её злобе. Я думаю о Филиппе и её постоянной компании, несмотря ни на что посещавшей меня каждые две недели на протяжении десяти лет. Я думаю о Колборне и о том, как я солгал ему и рассказал правду. И я думаю о цвете волос Мередит и её губах на моём лбу — её способ попрощаться без слов. — Смотря, — я говорю медленно, — конец это или нет. Джеймс хмурится. Если я что и выучил, так это то, что ты не можешь спрятаться от повреждений. Ты можешь лишь надеяться, что перенесёшь повторный толчок. — Расскажи мне историю, — он говорит снова, — как ты её видишь. И в этот раз я знаю ответ. — Тот, кого я люблю, боялся. Тот, кого я люблю, сделал что-то, чего не мог исправить. Я хотел ему помочь, и он мне позволил. Глаза Джеймса такие грустные и такие живые. Такой же и его пульс, когда я касаюсь пальцем кожи на его запястье, и его дыхание, когда я целую его в уголок рта. Он ничего не говорит о том, что я так и не ответил на его вопрос.Все уходят.