***
Семенюк еле сполз с полки, проверил наличие пистолета и вышел из вагона, зевая. Ступил на перрон и вдохнул полной грудью. Питер даже запах свой имеет: в воздухе сырость, свежесть после дождя, пьянящая не хуже портвейна и вызывающая зависимость похлеще сигарет. Он смотрит по сторонам, обводя взглядом навесы над перронами и путями, наблюдает за птицами и грустно усмехается серому небу. Утро в Петербурге радует. — Вов? — тихо зовут его, так жалко и еле слышно, что Братишкин хмурится, оборачивается назад и видит перед собой Куданову. Та смотрит на него добро, а в глазах радость в перемешку со страхом. Вова молчит, слышит гудение поезда и смотрит в напуганные глазёнки девочки. Может с ним что не так? Вроде все раны зажили, нос вправили с последней драки в московском переулке. Значит что-то случилось, и бледная Даша даже сказать не может что именно. Он обводит взглядом перрон в поиске Васи, Гвина или Джойна на крайний случай, но из знакомых только Даша, стоит и трясётся. — Гайка, — выдавливает Братишкин и чуть не падает, когда на него кидаются с распростёртыми руками, крепко обхватывая грудину. — ты одна что ли здесь? Она кивнула тихонько. Братишкин знал, что слёзы она лить не умеет, их ей заменяют порывы нежности. Её обязательно нужно было обнять, иначе никак. Стиснуть в объятьях и просто молчать. — Ты на трамвае, метро? — тихо спросил Вова, положив свою ладонь на макушку девушки. Костяшки все в шрамах, царапинах, руки затекли в одной позе. Он вечно складывал их между ног, засыпая, сворачивался в калачик, чтобы не мёрзнуть. Он потянулся, когда Даша сделала шаг назад. Хоть немного размять бы мышцы после узкой койки. — Я на твоей, — отводит взгляд Куданова. Братишкин оставил ключи от машины Васе, наказал их никому не давать, хранить, как зеницу ока, но Быстров то ли сдался, то ли понял, что дать сейчас кому-то ключи — это лучшее решение для быстрого уничтожения какой-то проблемы. Гаечка молчит упорно. — Что случилось? — давит Братишкин и осторожно сжимает плечи Даши. Та смотрит на него холодным взглядом, вытаскивает ключи из кармана пальто и суёт старшему. Руки чуть дрожат. Поезд, на котором приехал Вова, тихо двинулся в сторону депо, быстро уполз, словно змея, и Братишкину с Гаечкой открылся вид поезда, готовящемуся к отправлению с другого пути. — Поехали домой, — бурчит она, когда поезд издаёт истошный визг, оповещая о своём отправлении, разгоняя провожающих от путей, но им плевать. Они продолжают, бежать, махать рукой и кричать. Вова принимает ключи с знакомым брелком, хмурится и глядит на удаляющуюся Дашу. Свою Бэху он любит больше, чем себя, но не больше восемьдесят девятого. С этими конченными ничего не сравнится. Куданова вывела его на Уткин, попетляла между машинами и подошла к чёрной. Братишкин обошёл её кругом, улыбнулся еле заметно и сел на переднее пассажирское, кинув ключи на водительское. Даша стояла перед капотом, смотрела на него виновато, но за руль села. Пристегнулась, в отличие от Братишкина, и вставила ключи в зажигание. Брелок звякнул, и Вова отвернулся, когда они тронулись с места. Даша обещала получить права за лето, а она, как известно, слова на ветер не бросает. — Как Москва? — спрашивает Даша, поворачивая на Невский. До этого ехали в тишине, и Вова был благодарен за это. У него было время снова осмотреть Петербург и снова влюбиться. Даша специально повезла его через центр. — Как всегда — скучно и серо, — пожимает плечами старший и, смотря не на тротуары, что переполнены людьми, а на парапеты, водосточные трубы и на окна, дивится красоте. — И это ты говоришь про столицу, приехав в Питер? — удивляется девушка, жмёт на тормоз и становится на перекрёстке, внимательно наблюдая за светофором. Красный еле горит, но у Кудановой зрение орлиное. — Да, — кивает Вова и отрывает взгляд от фасадов, переводит его сначала на светофор, что горит уже ярким жёлтым, а потом на Дашу, когда они трогаются с места. — типа не в этом смысле. Москва — серый город на окраинах, но для меня она вся серая. — Верю, — кивает девушка, улыбаясь сдержанно. — зачем ты посадил меня за руль? Ты же не доверяешь её никому. — Ну во-первых, ты сюда как-то доехала, значит едь обратно, а во-вторых, — Братишкин оглядел салон машины, достал из кармана водительского сиденья пистолет. Повертел его в руке и кинул ближе — в бордачок. — я хочу посмотреть как ты водишь, да и город тоже. — Приятно, — усмехается Даша. Она была такая маленькая, что, казалось, еле видит дорогу. Братишкин предугадывал повороты, засмотрелся то на Казанский, то на Дворцовую, но предчувствие чего-то плохого не отпускало, давило сильно на грудь и свободно вдохнуть не давало, будто он в ледяной воде. — Я вижу, что что-то случилось, Даш, — Вова устремил взгляд на Неву, и они тут же повернули направо, уткнувшись в дворцовый мост, огибая голубое здание Эрмитажа. Маяки вдали, набережные… Он глядел на это всё и застывал, вспоминая об отце. — Случилось, — согласно кивает, вздыхает, будто сейчас всё расскажет, но молчит. Братишкин замер в ожидании, но ни звука от увлечённой дорогой девушки слышно не было. — Ладно, потом, — Вова достаёт пару купюр, а следом пачку сигарет и коробку дешманских спичек. — по приезде, — закуривает, выбрасывая подпаленую спичку в прикуриватель. Куданова молчит. Едет по Дворцовой, а Вова смотрит на Петропавловскую, наблюдает за спокойными волнами Невы, и неспокойной Дашей. Она бегает нервно глазами по разметке, следит за каждой обгоняемой машиной и ведёт аккуратно на довольно большой скорости — сто. Для Питера, особенно центра — это много, но Гаечка, как и Братишкин, скорость любит и с ней на ты. Они проезжают по Кирочной, вдоль сплошных домов и бесконечных окон, Вова смотрит на них, но уже не так радостно хлопает глазами, а немного грустно, крутя в голове все причины такой подавленности. И в голове только самое ужасное — смерть кого-либо из сквада. Страшно об этом даже думать. Они поворачивают на Таврическую, проезжают пару кварталов и заворачивают во двор тридцать пятого дома. У парадного курит Вася, серьёзный как никогда, и Жожо стоит спокойно рядом. Это ему не свойственно. Такой внимательный и умный взгляд… Машина медленно катится по двору, останавливается наконец, и Вова выскакивает из неё. — Братишкин! — Пешков наскочил на него, чуть не снеся с ног. Вова улыбнулся или рявкнул бы добро на пацана, если бы на его лице была улыбка. Жожо был подавлен, как и Гайка, как и следом идущий Вася. По фамилии никто друг друга никогда не называл. Просто опасно. Везде уши. Вову пару раз чуть ли не брали из-за лишних слов, поэтому он предпочитает вообще не называть имён при разговоре. Словно в сталинские времена. Вова оглядел всех и с вопросом глянул на Васю. Тот стоял, поджав губы, кивнул в знак приветствия и улыбнулся меленько. Братишкин опустил глаза, пожав Дрейку руку. Тишина во дворе нагнетающая. Жёлтые обшарпанные стены были все сырые, дожди идут не переставая, асфальт просыхать не успевает. Вова оглядывается, расстёгивая пуговицы своего длиннющего плаща и смотрит в окна. Все молчат. — Что случилось-то? Хули молчим? — воскликнул Вова наконец, опустил глаза на сквад, хлопнув ладонью по крыше авто. Он выглядел грозно, пальцы его крепко схватились за опущенное стекло, оставляя отпечатки. — Рынок хачи берут, Джоин в больнице, — коротко отвечает Вася. Он сунул руки в карманы, задрав спереди свитер крупной вязки. В нём рыжий выглядел типичным семьянином, работающим в такси и приносящим деньги домой, чтобы оплатить коммуналку и прокормить детей. Но Быстров — это член крупной банды, человек, ни разу не задумывающийся о создании семьи и поиске работы. — А чего бездействуем?! — снова воскликнул Братишкин. Выхватил у Васи банку пива и отпил немного, садясь на сырую скамейку. — это хачи, с ними легко, потому что люди их не любят. Они дерут больше со стариков. Вова упёрся локтями в колени, схватился двумя руками за полупустую банку и глядел сосредоточенно на свои чёрные, затассканные кроссовки. — Что у Джоина? — плюётся, резко поднимая голову. — Пуля в голень вошла, — быстро отвечает Дрейк и взбирается на спинку скамейки, ногами становясь на сидение. — жить будет. — У него раны затягиваются быстрее, чем у собаки, — бурчит Вова. — когда это было? — Дня два назад, — тоже Дрейк. Семенюк кивает, втягивает воздух в лёгкие и достаёт пачку. Не лучшие новости по приезде, хотя другого он, честно говоря, и не ждал. — утром рано. Братишкин затянулся, так и оставив сигарету у самых губ. Выдыхал дым носом и бегал глазами по треснувшему в нескольких местах асфальту. И остаётся выдохнуть, осознав, что Сашу могли пристрелить, и тот бы свалился замертво на такой же противный и серый асфальт, как в этом дворе, а так поваляется в больнице пару деньков и дело с концом. Вова корит себя, что не сорвался на пару деньков пораньше, но впереди ещё вся осень, зима, и целая весна, чтобы отбить рынок, чтобы решить все проблемы и ещё девять месяцев для того, чтобы найти убийц. Последних уже может и в живых нет, но знать кто это был — нужно. Но об этом позже. — Завтра об этом, — махнул рукой Братишкин, затянулся в последний раз и услыхал сигнал блокировки дверей авто. Даша зазвенела ключами, улыбнулась и кивнула на парадную, мол, зайдём или нет? — пошли, расскажете о новостях. Не только же в последние дни что-то интересное произошло? Нежно-голубые стены и разбитые временем ступеньки провожали до третьего этажа. Братишкин отворил деревянную, старую дверь и улыбнулся высоким потолкам, паркетному полу и узким коридорам. Вот его дом — эта квартира на Таврической улице. Она совсем небольшая, но Братишкину хватало с головой. Ремонт здесь не делали, наверное, ещё с шестидесятых, оттого всё старое, скрипучее, и из нового и дорогого здесь — телефон, да телевизор с игровой приставкой. Братишкину последняя просто понравилась, и он спустил на неё достаточное количество денег. И достаточно много спустил на кассеты: Сплин, один альбом Мумий Тролля, пару альбомов Наутилусов, ДДТ, и все альбомы его любимой группы Кино. Без кассет с песнями Цоя Вову представить нельзя. Спроси у любого его знакомого, так у всех Братишкин ассоциируется с ним. — Ты разбросал всё перед отъездом, — вздохнула Даша. — я прибрала немного к твоему приезду. — Я искал кассету одну, — бурчит Вова, вытаскивает её из кассетника на поясе, и возвращает на место последнюю недостающую. — нашёл в минуту выхода. Вова усмехнулся, вспоминая день своего отъезда, и рухнул на диван, прикрывая глаза. — Я ездил недавно на кладбище, — начинает Вася, открывая окно. В квартире душно, хочется раскрыть все окна нараспашку и никогда их не закрывать, чтобы не задохнуться. — крест твоего отца снова покосился. — Завтра разберусь, — отрезает Вова, давая понять, что сегодня он никуда не собирается, сидит дома и дышит пылью и сыростью, пьёт отвратный подпольный самогон и курит столько, что дышать будет только дымом. — какой калибр у пистолета в машине? — Там девятые, — не задумываясь отвечает рыжий, садится на кресло и включает кассетный магнитофон. Братишкин не фанат дисков, они хрупкие какие-то, упаковки у них странные, а кассеты самое то. Вася вставляет первую попавшуюся, проверив плёнку, и нажимает на кнопку. Вова слова наизусть знает, но не подпевает. Сидит и молчит, наслаждаясь знакомыми голосами, обсуждающими всё, кроме рынка и Джоина. Сказали завтра — значит завтра, а сегодня только веселье.***
Шесть утра, над кладбищем стоит туман. Сосны вдали прямо горят от восходящего солнца, а само светило слепит, не даёт взглянуть на горизонт. Вова чувствует ещё лёгкое опьянение, но всё равно за руль сел. Голова кругом от дурманящего аромата скошенной травы, от свежести. Вова петляет между оградками, крепко сжимает в руках букет бордовых гвоздик и хмурится, ступая на сырую траву. Идти уже не долго осталось, а сердце бьётся дико, и вина в нём кипит. Чёрное ограждение, осевшая могилка и перекрашенный крест. Земля здесь потрескалась, дождей в этом краю почему-то не было долго, и Вова смотрит на эту картину, задыхаясь. — Я к матери уезжал, в Москву, — тихо говорит он, отворяя низкую калитку. Трава ползёт упрямо на оседающий бугорок, венок развалился совсем, и вся она в таком плачевном состоянии, что сердце пропускает удар. — поэтому не приходил. Но ты, наверное, знаешь. Братишкин оставляет букет на столике, подходит осторожно к кресту и поправляет, облокачивает его на оградку и обещает себе, что заменит ветхий крест на новый или поставит памятник… да что угодно. Всё, лишь бы отец наверху был доволен. Вова осторожно дёргает траву, убирает за пределы оградки старый венок и садится перед крестом на колени, так крепко прижимая букет к груди, что сладостный аромат бьёт в нос. — Вернулся в Питер снова, на всю осень, зиму и весну, — шепчет, чтобы даже деревья его не слышали, чтобы только отец. В детстве ему кто-то в шутку сказал, что на кладбище деревья всё подслушивают, потом ветру передают, и тот разносит. И до сих пор привычка на кладбище только шёпотом говорить. — как там плохо мать, знал бы ты. А я держусь, — кивает Вова в подтверждение своим словам. — ищу уже пять лет убийц твоих, и всё никак. Шмыгает носом, жмурится и замолкает. Он так зол на себя… хочется рвать и метать, наказать, пригрозить, посадить, убить их, да что угодно. Но Братишкин даже на их след наткнуться за пять лет не смог, что же рыпаться сейчас, когда через пару лет новое тысячелетие? Вова возложил цветы, убрал последние мешающие травинки и поднялся. Колени сырые от росы, края плаща тоже, но не оттряхается, бросает грустный взгляд на подгнивший крест и уходит, закрывая калитку. Как повернулась бы жизнь, если бы после развала СССР его не убили? Неизвестно, но Вова уверен, что ничего плохого бы никогда не было. Но ведь кому-то Сергей не угодил. Начальник цеха — должность хорошая, особенно в сорок пять лет, и её нужно было уступить. Уверенно двигался по карьерной лестнице, но путь этот прервали пулей второго декабря тысяча девятьсот девяносто второго, почти ровно через год после развала советского союза. Вова молился тогда, чтобы их семью разбой не коснулся, но, видимо, плохо молился. Братишкин садится за руль и чувствует себя совершенно трезвым. Курить не стал, уселся поудобнее и прикрыл глаза устало. Он не выспался, но тратить время на сон он сегодня не намерен. Потом и выспится, и пропадёт где-нибудь, но только после решения проблем с Сашей Джоином и рынком. Всё потом, в первую очередь — решение проблем. Вставляет ключи в зажигание, проворачивает, и газует тут же, разрезая спокойствие над кладбищем. Вова вернулся в Петербург, значит весь город на ушах. К этому привыкнуть надо. Мчит домой по ещё пустым улицам города, мелко поглядывает по сторонам и давит на газ посильнее. В квартире всё та же тишина, что и ночью, только стало в разы светлее, лучи прямо в окно падают, освещают тёмную гостиную, и Братишкин смотрит на солнце вновь, прячет руки в карманы и стоит тихо, не дыша. Глаза его светятся, и сам он начинает улыбаться новому дню. Даша на кровати спит укрытая, Жожо уснул на полу в странной позе. Вася улёгся на диване, а Дрейк подпирает кресло. Так и хочется каждому настучать по голове за нерешительность, но так он к ним привязан, так он их любит, что даже руку поднять не сможет, какую бы хуйню мелкие не творили. А главное — без него они ни шагу.***
— Я не хочу вас здесь больше видеть, черножопые, — выдавливает Вова, прижимая ногой грудину мужика. Он больше Братишкина, но под страхом словить пулю ты будешь лежать смирно даже под хрупкой девушкой, не дёргаясь. — этот рынок мой. Услышал? Мой! — завопил парень. Редкие птицы разлетелись, крича. Братишкин своё не упустит, попытки утащить что-то у него из-под носа он не простит. Смотрит с неприязнью на мужика, и так хочется плюнуть в нерусскую немытую морду, что Вова не сдерживается. — Съебался в горы, обезьяна, — пинает в бок с размаху, прячет пистолет и улавливает болезненный стон. Попал по печени. В подворотне он один, без восемьдесят девятого, но держался крепко, умело уворачивался и в итоге наставил пистолет. Пришлось. В Питере мало кто любил приезжих, особенно с юга. Они не знают границ, вытесняют местных и такие жадные, что Вова диву даётся. Им мало всегда. Вова посмотрел на мужика, отлично понимая, что это не конец, что словами и пистолетом их не напугать, а действиями можно. Братишкин достал пистолет снова и проверил наличие пуль. Две осталось. Одна попала прямо в колено, и мужик взвыл. — Жизнь — это бумеранг, макака, — присаживается рядом. Плащ таскается по пыльному асфальту, свитер немного задрался. Вова глядел на мучения с прищуром. Вот они — питерские будни! Прострел колена врага, противная ухмылочка на лице Братишкина и тяжёлый пистолет в руках. — кинешь его, и, вроде, дело с концом, но он ведь вернётся. Не к тебе, так к твоим сородичам. От мужика ни слова. Здесь ловить больше нечего. Вова поднялся на ноги, отряхнулся по привычке и вышел со двора, спрятав по пути пистолет под тонкий свитер. Он прошёл три квартала на юг, вышел на перекрёсток и завернул во двор. Сел на переднее сидение и выдохнул, нахмурившись. — Покоя они нам не дадут, — выдохнул Вова, достав последние пули из бардачка. Они кончаются, и нужно просить Гвина достать новые. — я его хотел припугнуть, в итоге сорвался на пулю в колено. Даша повернула голову на него, улыбнулась меленько и уронила руки на руль. Вова ещё вчера разрешил ей место за рулём. — Ничего нового, — вздыхает девушка. — хорошо хоть не в голову. — Старый я, старые привычки, — смеётся Вова. — поехали домой, надо с Васей кое-что обговорить. — Что именно? — Будем давить на главного: найдём его, отправим кого-нибудь следить, ограбим квартиру и пустим по миру всё добро, что у него на хате, — буднично, лениво отвечает Братишкин и зевает. — И как он поймёт, что это мы? — Даша отрывает взгляд от дороги, смотрит на Вову воодушевлённо и давит на газ под широкую улыбку Братишкина. — Ну для начала пригрозим ему, а потом, если и это не подействует, обчистим квартиру. Там не поймёт только истинный дурак. — А если заявит в милицию? Что делать будем? Подозреваемые сразу есть — мы. — Всё хорошее, хотя такое у хача навряд ли будет, продадим по-быстрому, остальное выкинем в Неву, — а на словах ему никто не поверит, что какой-то малолетка им угрожал и заставлял убираться с его рынка. Прострел в колене где угодно он поймать мог, свидетелей там не было. Всё нормально будет. Малолетка, потому что в свои двадцать пять он выглядит лет на девятнадцать-двадцать. Совсем не меняется, как цели в его жизни, как времяпрепровождение, как друзья. Всё застыло, и он замер в этой поре. И совершенно не понимает: хорошо это или плохо? Хорошо, что все знакомые рядом, и отношения между ними не изменяются ничуть (только больше друг от друга зависимы), что всегда есть музыка в ушах, что всегда есть сигареты и вино. Плохо, что убийц отца он ищет всё это время. Может поэтому стрелки часов и застыли, не хотят бежать вперёд. — Ты слишком самоуверенный, — произносит холоднокровно Даша. — Не манди, солнце, — расплывается в улыбке Братишкин, закидывает руки за голову и обнимает подголовник, потягиваясь. — я всегда такой был, пора привыкнуть. — Самовлюблённый мудак ты, — смеётся Гайка. — как ты не устал ещё себя нахваливать? — Это не труд, чтобы уставать, это очень хорошая привычка, — подмечает парень. Куданова смотрит на него и качает головой. — всё, не ругайся на меня. Путь занял у них минут десять, Вася уже давно встал и даже начал читать нравоучения Дрейку (это стало привычкой для рыжего), а Жожо переместился на диван. Вова закрыл за собой дверь, пропустив Дашу вперёд, и прошёл в самый центр гостиной, оглядывая её вновь. Всё привыкнуть не может, всё не верится, что снова вернулся. — Вась, — кричит Братишкин, отрывая рыжего от наинтереснейшего занятия и привлекая всё его внимание к себе. — завтра целый день будем шататься по рынку, искать главного орангутанга, потому что с макаками невозможно: они молчат, нихуя не говорят и ловят в итоге пулю. Дрейк, позвони Гвину, пока я не забыл, возьми девятых побольше, — Семенюк махнул рукой на телефон и сел на место Дениса, сложил руки на груди и продолжил своё повествование. — план такой: его ловим, поговорим с ним, а если и это не поможет, то выносим хату. — Поговорим — это сколько пуль надо? — Вася изгибает бровь и со смешком смотрит в серые глаза напротив. — Пуль десять — по ногам постреляем, развлечёмся, — смеётся Вова, берёт кубик сахара со стола и кладёт на язык. — и дело с концом. Быстров опускает глаза, прокручивая всю поступившую от Вовы информацию в голове и молчит. Долго молчит, теребит в руках ложку, постукивает ей по столу, никак не отвлекаясь на бубнёж Дениса у телефона. Наконец он вскидывает голову, приоткрывает губы, выдыхает и согласно кивает. Нужно пробовать всё, чтобы отбить свою территорию. Долго думать нельзя. — Завтра в шесть подъём, — командует Братишкин. Быстров Семенюка как облупленного знает, поэтому вопросов даже не задавал. Каждый шаг его для Васи предсказуем. Можно даже сказать, они братья разных кровей. Вова с места не встаёт, рассасывает кубик сахара и смотрит в пол, гоняя мысли. Он сильно раздражён всей этой ситуацией, сжимает собственные локти, и в свитере ему становится жарко. Внутри кипит всё. Он, конечно, не выспался, но чувствует себя относительно нормально, хочется что-то делать, куда-то бежать и дожить до утра ему не терпится. Скорее бы.