Москва. 23 августа 1998г. 1:32
Время от времени пробивает летний ночной холодок, от которого содрогается всё тело. Сырая голова начинает замерзать. Никогда он не любил дожди, особенно летом. Вся одежда вымокла до нитки. Странно видеть на человеке, который всё время рядом, точно такой же плащ, такой же сырой и потемневший от этого. Ещё непривычнее видеть, как подол этой одёжки развивается, пока чужое пьяненькое тело что-то выплясывает. Вова лыбился в потолок подземного перехода, крутился, поймав случайно ритм песни. Сердце его так быстро билось, что хотелось скакать, прыгать, танцевать. Нет, этому человеку точно не двадцать шесть. По нему и не скажешь, что за пазухой у него ствол, за спиной тяжелейшие года, а впереди невесть что. Не скажешь, что он не сошёл с ума, потому что выглядело это именно так: чёрный, тонкий, незаметный на фоне плаща проводок тянулся к ремню, а музыки не слышно, она играет очень тихо, однако парню это совершенно не мешает. Он кружит и кружит, странно, что до сих пор не потерял равновесие. — Пошли, — игриво закричал он, вытягивая в центр перехода ленивого, усталого Губанова. Пару минут назад они вышли от какой-то семейки, которая знала Вову с пелёнок. Таскали его всё детство на руках, а сейчас напоили непонятно чем, что парня так несёт на танцы. Безумные глаза торопили надеть протянутый наушник. Вова так и не мог успокоиться, скупая все кассеты, которые только видел в столице. Как они поедут в конце недели домой? С двумя чемоданами, хотя приехали в Москву с пустыми руками, даже без пакета, с одной кассетой, двумя стволами и вовиной пачкой сигарет. — Давай, щас припев будет, — затараторил парень, когда Лёша уже надел эту странную штуку. Его руки вытянули так, что танцовщицы вальса позавидовали бы. На самом деле Губанов ещё по молодости так много танцевал этих вальсов, что тело до сих пор помнит каждое движение. А вот Вова, старательно пытаясь правильно встать, ведь постоянно пропускал эти репетиции в школе, знатно ахуел, когда вытянутую левую руку мягко сжали, а правую руку приказали положить на плечо. — Шаги помнишь? — на последних секундах перед припевом спросил Губанов, и, получив положительный, но немного неуверенный кивок, улыбнулся привычно-тепло. — Левую назад, приставляешь, потом правую в бок Мелодичные звуки пианино сладко лизнули уши вновь, и завывающий голос начал мягко тянуть слова припева. Понятно, почему Лёшу потащили танцевать это именно здесь и сейчас.Танцы вдвоём. Странные танцы. День переждём, не будем прощаться, А ночью начнём странные танцы. Танцуй под дождём в переходах подземных станций
Душу коротко щемит от рвения парня найти везде романтику. Найти её в жёлтых лампочках перехода, в еле слышном отсюда шуме дождя. Вова двигается плавно, но вопреки правилам вальса не держит дистанцию. Он кладёт пьяную голову на плечо, которое крепко сжимает своей ладонью, а у Губанова не получается держать ладонь на чужой лопатке. Рука соскальзывает на талию, крепко сжимая тело в объятьях. Крапивный шампунь вперемешку с запахом дождя стучит по рецепторам молотком. Хочется вдыхать этот необычный запах постоянно. Хочется дышать только этим, но песня уже заканчивается. Заканчивается последний припев, и, кажется, заканчивается неожиданно возникшая в сыром переходе идиллия. — На квартирник пойдём? — Вова говорит это в шею, заставляет себя отлипнуть от Губанова, но не может. Как будто прирос. — Когда? — Двадцать пятого, перед самым отъездом. Конечно же Губанов согласен. Его уговаривать не надо. Это первое их лето. Лето, проведённое в Москве. Здесь хотелось постоянно куда-то идти, как-то себя развлекать, посещать всё, куда звали и не звали. В свои тридцать два он в какой-то мере активнее, чем двадцатишестилетний парень. Наверное, года, проведённые в одном и том же кабинете, в одной и той же коммуналке, дали о себе знать. Губанов стремится наверстать упущенное. — Знаешь чего хочу? — парень наконец отклеился от чужого тела, вздохнул и опустил глаза в пол. — я жёстко огурцов солёных хочу, прям пиздец, пошли домой? Я заебался. Меня эта тётя Лена заебала, у неё только хлеб этот чёрный, салат непонятно из чего и водка, фу, — высказав своё недовольство, парень подтащил к себе за плечо Лёшу и снял наушники, оставляя кассету в плеере крутиться дальше. — Давно ли ты водке «фу» говорить начал? — С сегодняшнего дня. Она у них палёная или что, но меня с рюмки тошнить начало. Я единственное что за свою молодость не пил — это тормозную жидкость, и то мне кажется, что с неё мне не так плохо было бы. — Удивительный ты человек, младший лейтенант Семенюк. — Да иди ты со своими «лейтенантами», лейтенант Губанов. Сам-то почти до старшего лейтенанта дослужился, а на меня пиздит что-то, — наигранно возмущается парень, легонько толкает в бок локтём, но после этого только сильнее жмётся. — Если бы не ты, то я бы уже капитаном к этой зиме был. — Если бы не я, ты бы так и остался лейтенантом, и был бы им ещё лет пять. Вспомни, какими жертвами я тебе старшего лейтенанта выбивал прошедшей весной, — горделиво начал Вова. — Да ты просыпал постоянно, какие там жертвы, — хохотнул в свободный кулак мужчина, наконец отдохнув от жёлтых лампочек перехода. На улице до сих пор темновато, однако, сереть начинало. — Я сном ради тебя жертвовал, это достойная жертва. А вообще, нас бы и так судьба свела, даже если бы Денис не попался на хуйне. — Почему ты так решил? — А помнишь, когда мои мальчики погибли, — Семенюк замолчал на секунду, улыбнувшись странновато. — Дело автоматом повесили на тебя. Думаешь, я бы не пришёл к тебе после этого и не начал бы рвать и метать в этом отделении? Если бы ты не смог это дело раскрыть, то я бы тебя за яйца повесил. — Эта информация для общего развития? Меня бы потом также терроризировали, как Козакова? — Считай, что да, — парень снова помолчал немного, переходя дорогу на мигающий жёлтый. — Прикинь, как бы Вадим ахуел от цикличности событий, если бы я второй раз припёрся орать на весь отдел с той же самой проблемой. — Там бы и я ахуел. Почему-то пережёвывать прошлое они оба любили, хоть и было это больной темой. Губанов не любил вспоминать годы службы, а Вова не любил вспоминать, как он часто стал выражаться в последнее время, своих мальчиков. Однако, темой это было любимой. Так пообсуждают перед сном, перемоют кости всему отделу, где работали уже, кажется, давным-давно, да улягутся наконец, заснут. Только Вова постоянно просыпается, смотрит в стену и хочет только одного — вернуть беззаботные две недели перед похоронами, перед ужасной ночью, когда не только спать не хотелось, видеть никого не хотелось, да и вообще жить. Совесть его поедает до сих пор, но уже не торкает так сильно, как зимой. — Кстати, в Петербурге будем, я сразу на кладбище поеду. Там мои, скорее всего, хозяйничали много, надо хоть посмотреть, что сделали. Оградку новую хотели поставить, памятники, столик небольшой. Хуй знает, чего они там наворотили. За нежелательными воспоминаниями, в тишине, прерываемой время от времени рёвом машин на реконструированном недавно МКАДе. Москва цвела, Москва росла, однако все эти обновки столицы видеть уже не хотелось. Хоть здесь и прошли три месяца беззаботной, даже счастливой и спокойной (отчасти) жизни, но назад, в серость, в волнение и в сырой климат хотелось до посинения. Правда, встречать в этот раз некому. Ключи от машины остались в вовином кармане, а Вася всё носится с этими сраными рынками и точками. Остальные — его подопечные. Дела до Вовы уже нет. Вова как будто не считался верхушкой айсберга, однако, уважение к нему сохранилось и он всё ещё в огромной доле, за счёт которой он сейчас сидит и уминает свои ебаные корнишоны. — Вот смотрю на тебя и хочу по шапке дать, свинота блять, — возмущается Губанов. Он только проснулся, спал погано, и вообще у него настроения почти нет. Хочется подушнить, но заёбаные и сонные глаза Вовы это желание убивают полностью. Ну как можно злиться, вредничать, когда на кухне сидит, сгорбившись, Семенюк в одних трусах и с таким наслаждением запихивает в себя огурцы, что всё в мире ему простишь. — Да уберу я, че ты начинаешь опять, — вздыхает Вова, накалывая очередной маленький огурчик на зубцы вилки. — Да че мне твоё «уберу»? Я, может, тоже хочу. Сидит, втихаря ест, а меня позвать? — Ты спал крепко, я бы тебе оставил. Блять, с тобой жить невозможно. — Кто бы говорил. Утренний конфликт окончен. Такое бывает нечасто, но такие мелкие, можно сказать, бытовые ссоры были нормой. Иногда до смеха глупые, высосанные из пальца, но никто никогда друг на друга не обижался всерьёз. Так, построят кислую мину около минуты, а потом лезут друг к другу щипаться. Одному четвертый, другому третий десяток, а повадки детские и глупые. Кто послушает их диалоги, кто понаблюдает за ними домашними, так у виска покрутят и пойдут дальше, причитая за мужеложство. Квартира у них в хрущёвке. Им пришлось её снять ещё в начале июня, через неделю после приезда в Москву. Смущать мать, которая сейчас находилась на законном отпуске в Крыму, Семенюк не собирался, да и Губанов выглядел рядом странновато. Вове, если честно, хочется в этом снятом клоповнике только повеситься. Потолки ужасно низкие, кажется, что давят, проходы узкие, коридор — сущий ад. Любителя простора и свободы посадили в клетку. А Губанову нравится: «главное — не коммуналка». Не общая ванная, не общая кухня, всё своё, хоть и съёмное, но уютное. Полы не скрипят, когда на них смотришь, обои не в четыре слоя, в окна не дует, будто они нараспашку. Семенюк так не может. Хочется, чтобы дуло, чтобы окна приходилось заклеивать, чтобы старые половицы скрипели, но сохраняли свой облик. Он никогда не сможет жить в новых домах. Слышите, ни-ког-да. Если его спросить, променяет ли он свою квартиру в Петербурге на квартиру в центре Москвы (которая, кстати, стоит раза в два дороже), то он покрутит у виска пальцем, плюнет и уйдёт от этого идиота, который предложил эту поеботу, куда подальше, да ещё смеясь так громко, чтобы весь мир услышал и больше не общался с этим человеком. Губанов это знает, и когда у Вовы спрашивают про переезд в Москву, то усмехается, какой концерт сейчас может разразиться в помещении. На тему жилья к Вове можно обращаться только в том случае, если хрущевку нужно обосрать. Тут парень разворачивает весь свой лексикон, стараясь подобрать слова так, чтобы выразить всю свою нелюбовь к таким домам. — Так домой уже хочу, — тянет грустно парень, вспоминая свою спальню. Так тянет на ту подушку, от которой пахнет табаком, тянет к любимой кружке с трещиной на боку, тянет в Петербург. Именно не в Питер, не в Ленинград, а в Петербург. — Ну подожди ещё два дня. Губанов тоже немного подзаебался от Москвы. Весь криминал почему-то начал стягиваться в столицу, объясняя это тем, что «Москва — наше будущее, туда нам надо». Будущего в Москве Лёша не видел, потому глядел на небольшой календарик с Заячьим островом и вздыхал. Такая миграция остолопов в столицу им только на руку. Пока все они в большом, развивающимся с каждым днём всё больше городе, в Петербурге наконец станет чуть спокойнее. Может быть пропадёт даже кровь, проливаемая при войнах между преступными группировками, и Вова говорит, что такого количества крови больше не будет. Ему приходится доверять, ведь он довольно ясно объяснил, что сейчас вся невоспитанная мелочь сбежит, и останутся только самые крупные группировки. Крупные — значит умные, потому все дела будут решаться переговорами. Войны, кажется, кончаются, и Вова с усмешкой говорит, что Быстров сто процентов сейчас прыгает и хлопает в ладоши, ведь такой ярой делёжки ларьков больше нет. Да и вообще, каждая крупная группировка сейчас занимается совсем не этими мелочами. Все они лезут в политику, создают предвыборные кампании. Губанов как-то в шутку спросил, будет ли Вова заниматься такой хуйнёй. Ответ получил тут же: «я не долбоёб, я жить хочу. Если я туда полезу, то меня хлопнут в тот же день, как я об этом подумаю. Да и зачем мне это, не хочу быть как это стадо — слепо следовать моде. У меня до сих пор вместо дисков кассеты, о чём ты вообще, какие выборы?». Больше такой разговор ни разу не поднимался. В этом и нужды не было. Все эти выборы достали. Каждый баннер, каждое объявление — это лица знакомые, лица известные ранее, и все с глупыми лозунгами.«братва рвётся к власти»
Так звучал один из лозунгов. Лицо было отчасти знакомо, но плюнуть в него всё равно хотелось. — Вандал, — вздохнул и покачал головой Губанов, когда плакат оказался в ближайшей урне. — а люди старались, печатали, клеили. — Пусть постараются найти другое, достойное занятие. В политике должны быть умные, а не люди со связями.***
— Блять, ну хули я маленький такой, — хнычет по-детски Вова, но тут же строит серьезное лицо и выпрямляет плечи, горделиво себя осматривая. — ладно, похуй, маленький да удаленький. — Как же ты себя любишь, — Губанов натягивает на себя свитер и краем глаза поглядывает на парня, красующегося у зеркала. — Ну а че, я неправильно говорю? Смотри, ты если рядом станешь, — мужчину мягко притягивают к себе, останавливая у себя под боком. — то мы, блять, как два брата. Даже шмотки одинаковые почти. — Кто же виноват в твоей любви к моему плащу, — Губанов отмахивается, уходя обратно к шкафу. Он роется в редких вещах, ища достойный ремень. Задача у них наисложнейшая: нужно и вещи, которые в Петербург перевезти надо, в стопку одну скинуть, и на вечер одеться. Ещё и квартиру по-быстрому освободить. Дел невпроворот, а Вова занят — собой любуется, отвлекать нельзя. — Ну я же тебе точно такой же купил, размер в размер. Тебе возмещён и материальный, моральный ущерб. — Если мне каждый раз моральный ущерб такими поцелуями возмещать будут, то у меня губы отвалятся через месяц. — Не ссы, это была одноразовая акция. — Жаль, — только и отвечает Губанов, скидывая на диван пару рубашек. Одна вовина, которую он ни разу не надел, а вторая лёшина, серая в воротнике. Эта серость, увы, не отстирывается. А ещё она пропахла одеколоном так, что хозяйственное мыло уже не справляется со своей задачей. — Всё, сворачивай лавочку, поехали, — Вова замахал руками, отвлекая мужчину от дела. Ему вот эти вещи в хуй не упёрлись, ему главное, что они сейчас поедут развлекаться, а на следующую ночь уже будут в Петербурге. У него осталось меньше двадцати четырёх часов в Москве, и эти часы почему-то хочется провести в веселье. Вова знает, как на него накатит романтика в Петербурге, как на него повлияют здания и проспекты, что он не будет вылезать из своей квартиры неделю, будет как медведь в сказках: только есть сладкое, чаёвничать и отсыпаться в своей самой лучшей кровати вместе с человеком, с которым они сегодня будут не переставая пить. Ну, Вова не уверен, что Губанов будет пить так же сильно, как он, но всё равно надеется. Когда ты пьян — это весело, а когда пьяны вы оба — то это вдвойне веселее, как бы странно не звучало. Дорога до этого странного квартирника была не очень долгой, но Вова весь изнылся: то ему в туалет хочется, то выпить, то музыку послушать. Вообще, туда они направляются не ради творчества юных групп, а ради выпивки и танцев. В Москве все начинают путаться: девушки виснут на своих подругах, танцуя явно не дружеский танец, а парни начинают в шутку между собой заигрывать и утирать сопли от смеха. Для Вовы в этом прикола не было, он не понимал таких шуток. Единственный плюс, который он видит в этих ситуациях — Россия начинает скидывать с себя гомофобство, и общаться с Губановым на какие-то личные темы становится уже не так страшно. Квартира представляла собой двушку в сталинке. Неудивительно. Вова примерно такого и ожидал: алкоголь на столе, битком напиханные в квартиру люди, импровизированная сцена, отделённая от основной комнаты скомканными старыми шторами. Странная атмосфера последних московских квартирников не тронула Вову. Это всё не то! Ну как объяснить, что настоящие квартирники — это топящаяся печь в углу комнаты, наркотики, странная музыка и сырой, питерский запах плесени. Расстроенная гитара и томительное ожидание начала совершенно незнакомой мелодии. Тянет домой, безумно хочется увидеть высокие дома Невского, Кирочной и родной Таврической. Глянуть на Финский залив, помочить там ноги и улыбнуться безумной улыбкой городу, стоя спиной к воде. Больно щемит сердце, но эту боль быстро заливают парочкой глотков пива. Скоро, совсем скоро он увидит Петербург, а сейчас лучше насладиться последним днём в Москве. Губанов как всегда берёт на себя роль няни и контролирует чуть ли не каждое слово и движение парня. Не хочется ему, чтобы Вова что-нибудь не то спизданул в незнакомой компании или что-нибудь разнёс. Но парень ведёт себя достойно даже с двумя стаканами водки внутри: не лезет ни к кому со странными, сомнительными вопросами, не понтуется пистолетом перед незнакомцами, а самое главное — не лезет обниматься к Губанову. — Ну ёбаный твой рот, Мих, — слышит Вова перед тем, как ему по плечу сильно хлопают ладонью. Вова вздрагивает, отвлекаясь от диалога про «любимую» власть и смотрит наверх, обнаруживая над собой странного парня. Тот рыжий, веснушчатый настолько, что всё лицо усыпано этими точками, даже немного лоб. «Я вроде не Миша, не настолько я пьяный же, что представился кому-то чужим именем и не заметил этого?» — думает Вова и хмурится. — Простите, — говорит он, и до Вовы, слава Богу, допёрло, что этого парня зовут Миша. — Пошли, блять, домой уже, — молится кто-то позади этого Миши и ставит парня ровно, потянув за рукав. Оба кабаны: тот что рыжий — под два метра, а за ним другой, с крашенными волосами, тоже от него в росте не отстаёт. Достаточно приметные, но до этого момента Вова их не замечал. — Простите, он перепил, такое бывает, просто я из виду упуситил — оправдывается перед парнем незнакомец. — Валер, десять минут ещё давай посидим, а потом поедем, — просит с сомнением Миша, почему-то уверенный в том, что ему откажут. — Только не пей больше, — со вздохом просят рыжего и уходят в сторону балкона, доставая из кармана что-то отдалённое похожее на косяк. Только потом Вова замечает жёлтый фильтр и убеждается, что это простая сигарета. В кругу стало как-то тихо. Миша уселся рядом с Семенюком, потянулся за бутылкой вопреки запретам друга и отхлебнул немного, косясь на соседа. Губанов наблюдал за этим действом и тихонько посмеивался в кулак, забыв про карты в своей руке. Однако, после того как Миша слился с компанией, оживлённый разговор снова начал звучать в стенах комнаты, но уже без участия Вовы. — Ты москвич? — звучит неожиданный вопрос из уст рыжего (почему-то Вове нравилось называть его именно так, несмотря на то, что имя этого парня он уже запомнил). — Петербуржец. — Коренной? Тебя как сюда занесло? В столицу-то? — Отпуск у меня такой. Ежегодный. Смотрю на Москву и всё больше влюбляюсь в Петербург. — Не погано, мені б так жити, — мечтательно тянет Миша с таким ярким украинским акцентом, что Вова вновь поворачивается на нового знакомого. — А ты с Украины? Акцент такой чистый, — Вова усмехается, услышав знакомую речь. Бабушка была украинкой, и этот чистый акцент Вова с момента её смерти нигде и никогда не слышал. — Ага, приехал в Москву с другом, он с Беларуси, теперь хуй знает как домой ехать, не хочется вообще. — А что, в Украине так плохо? — Там нормально, просто здесь люди другие как будто. Да и с Валерой прощаться не хочется, пиздато с ним потаскаться по таким мероприятиям. Ну да ладно, не об этом я разговор изначально хотел завести. Ты не знаешь случайно, где нормальные вещества здесь достать? О каких веществах говорит Миша стало понятно сразу. Семенюк с ухмылкой покосился на парня, затем отвёл взгляд на стол и немного залип. Карты летали по столу только так: сначала короли, потом вдруг Лёша стал отбиваться от шестёрок тузами. Кучка выбывших из игры карт росла, мигала изредка лампочка торшера, а из другой комнаты грохотала музыка. — Нет, парень, не знаю. Я таким не балуюсь. Были у меня такие знакомые, так не стало их. После этого даже слышать о этой хуйне не хочу. Тоже косяками баловались, в итоге заснули в парадной, а их прирезали. Кажется, этой короткой историей он немного напугал Мишу. Тот притих на целую минуту, видимо, обдумывая слова, сказанные Семенюком. Вообще, кто Вова такой, чтобы его слушать? Однако рыжий кивнул самому себе и извинился за такой вопрос. Он теперь тоже наблюдал за игрой в карты, поглядывая на игроков. Сначала засмотрелся на симпатичную девочку слева от Вовы, потом перевёл свой взгляд на Губанова и смотрел внимательно теперь только на него. Вова это замечал и тихонько вздыхал, понимая, что не один он такой, который засматривается на Лёшу и не может отвести взгляд. Нет, он вовсе не ревновал, а наоборот, любил смотреть на людей, которые засматриваются на бывшего лейтенанта. У некоторых глаза лукавые, у некоторых восхищение в радужке плещется, а у последней группы людей простое равнодушие. Таких людей он не любил. Ему больше нравилось, когда к Губанову проявляют какие-то эмоции. Хотелось смотреть и думать, что Лёша нравится не ему одному, однако сам мужчина принадлежит только ему и никому больше. — Твой друг? — снова неожиданно спрашивает рыжий, дожидаясь, когда Вова отлепит свой взгляд от мужчины. — Ага. И снова молчок. Интересно, конечно, диалог с этим рыжим вести. И не заёбывает, и вопросы нормальные, не все конечно, но всё же. Этот парень будто растворяется в атмосфере квартиры, становится совсем незаметным, и Вова вспоминает о нём только когда его снова тянут из квартиры домой. Хочется защитить рыжего, попросить неизвестного Валеру остаться ещё, ведь куда торопиться, центр, такси всегда ходит, да и веселье только начинается, но вдруг понимает, что, может быть, они не хотят этого веселья. Может быть, им хочется немного спокойствия сейчас, иначе почему Миша так быстро замолк, немного поникнув головой, а когда вернулся его друг, то немного взбодрился, без особых отговорок соглашаясь на возвращение домой? Вова поднимается с подушек, когда еле-еле хлопает дверь. Шагает к почему-то пустому балкону и открывает пачку сигарет, вынимая одну. Действительно уже поздно: луна начинает наклоняться к горизонту, а небо сереет. Последняя ночь в Москве всегда давала какое-то странное настроение. В этом году она давала надежду на лучшую жизнь. Предыдущие лишь кидали в память всякие дела, в последнюю ночь Вова строил планы, которые в любой момент могли порушиться. Как и в прошлом году. Он стоял тогда на улице, точно так же курил, смотрел в такое же серое небо и планировал, планировал, планировал… Но все эти планы вмиг канули в лету. Прошлая осень выбила Вову из колеи и кардинально поменяла жизнь парня. Что случится в этом году? Бог его знает, может Вова вообще погибнет? Как-нибудь глупо, как-нибудь трагически, или переживёт максимально спокойно? Неважно как, главное с кем и в каких цветах. Вова всё ждёт красно-жёлтые дни, но вернётся он со щитом или на щите? Этого знать ему не дано, потому Вова впервые не строит планы. Он просто будет плыть по течению, надеясь на собственную соображалку. Он выходил сухим из воды в таких ситуациях, что вспоминать страшно. — Ты чего тут? — шепчут мягко на ухо, когда под балконом Вова замечает две фигуры. Одну пьяную, а другую ровно стоящую и прямую. Такие высокие, что тень от подъездного фонаря тянется на пару метров вперёд. — За ними наблюдаю, смотри, — Вова тихонько указывает вниз пальцем, улыбается и чувствует пальцы сначала на своём плече, а потом на талии. Тело пробивает дрожь. — они так на пацанов похожи. — На Серёжу с Денисом? — всё так же на ухо, но таким басистым, низким голосом, что к дрожи добавляются мурашки. — Ага, один дурь ищет, украинец, а второй, с Беларуси, домой тянет. Денис не очень любил где-то ошиваться, а Пешкову только бы зависнуть где-нибудь, да и вообще… На моменте, когда Вова начинает вспоминать былое, Валера властно хватает чужой подбородок и впивается губами в чужие. Ступора у Миши не было, и это ещё сильнее шокирует Вову. Вот что бывает, когда не оглядываешься ради безопасности. Всегда найдётся какой-нибудь слишком любопытный Вова и с ухмылочкой посмотрит на этих голубков. — Понятно, а я думаю че он на тебя так залипал, — Семенюк довольно лыбится и через плечо смотрит на мужчину, одновременно с этим глубоко затягиваясь. — Ну вот, видишь, не одни мы такие, — Губанов усмехается, трётся щекой о чужую и кладёт голову на опущенные, усталые плечи. — Что-то мне подсказывает, что мы и до зимы не одни такие были. — Думаешь? — Да мои что попало творили, и до такого дойти могли. Ты бы видел их взаимоотношения последний месяц их жизни. Как только Денис вышел из-под стражи, так ни секунды в разлуке не были. Не чисто там всё было, только до меня это дошло только через год. — Дети своего отца, — Губанов всё ещё липнет к парню, укладывает голову на плечо поудобнее, острым подбородком тыкаясь в мышцы плеч. — Знаешь, мы такие же, только ты не веществами, слава Богу, балуешься, а алкоголем и только по таким праздникам. — А какой сегодня праздник? — Вова смотрит в чужие глаза и немножечко виснет, вновь впадая в оцепенение от чужой красоты. — Как будто завтрашнее возвращение домой для тебя не праздник?***
Санкт-Петербург. 26 августа 1998г. 14:45
От вида серого неба и купола вокзала захватывало дух, но Вова старался этого не показывать. Неужели, у него есть слабости? Петербург — одна из них. Так странно ощущать эту свободу в городе, где чаще всего ощущал себя в опасности и скованности. Не описать словами тот зародившийся ураган в душе, который набирает обороты с каждым шагом. Впереди чуть ли вприпрыжку не бежит Губанов, желая поскорее спрятаться от огромного количества народу. Да, в мае столько людей не было, как сейчас. Цветастые береты женщин мелькают в толпе, иногда поблёскивают лысины мужчин, кожаные кепки или густые, кудрявые волосы. Глаза разбегаются. — Да погоди ты, куда стартанул? — Вова нагоняет Губанова только на ступеньках. Запыхавшись, он одёргивает мужчину за рукав и чуть ли не валится на него сверху. — от нас квартира не убежит, я тоже очень домой хочу, но давай помедленнее. Губанов согласен на «помедленнее», но ему так некомфортно находится в стенах вокзала, что хочется поскорее отсюда сбежать. Людям плевать на тех, кто также спешит выйти на улицы, и Губанова подхватывает этот поток. Ему всё равно кажется, что на него все смотрят как-то осуждающе и непонятно за что. Странное ощущения сковывают плечи. До блевоты. Помнится Вове, что ровно год назад он возвращался в Петербург с таким же настроением, но в этот раз всё равно чувствуется что-то другое, хоть и желание попасть в этот город настолько же сильное. Наверное, всё изменилось из-за впереди спешащего Губанова. В прошлый раз Семенюк возвращался с долькой мерзкого чувства, что после длительного отдыха снова придётся возрождать в себе силы пойти и добывать себе пропитание, отстаивать то, что даёт доход. Строить планы и постоянно контактировать с кем-то, чтобы держать авторитет, чтобы держать себя. Сегодня же этого чувства не было, было странное облегчение и предчувствие сладкого продолжения отдыха. Вове недавно сообщили, что ничего практически не изменилось, кроме Гвина. Тот замечтался и наконец решил бросить пить пиво и гонять в баню в любую свободную секунду времени. Ну и потрачено какое-то количество на облагораживание могилок пацанов. Батину он трогать не даёт. Не такими деньгами должен строиться памятник на его могиле, не грязными, а совершенно чистыми, но их Вова пока добыть не может. Если Вова и ездил на троллейбусах, то всегда садился с левой стороны. Туда он и плюхается. Губанов садиться отказывается, становится в проходе, держась за поручень и как бы закрывая своим телом Семенюка от всяких взглядов. Они едут на восток, поворачивают на Смольную набережную и оба глядят не в окно, а в потолок. Что там интересного? Вова не знает. Просто мечтательно смотрит вверх и надеется, что жизнь теперь — это тонкая нить, которая натянута, просто привязана к колышкам и по ней можно будет бесконечно ходить туда-сюда, никогда не теряя равновесия и не падая в лужу под этой ниточкой. Знакомый двор-колодец, в котором Вова и рос, и первый раз разбил колени, и чуть не умер уже в зрелом возрасте, сильнее будоражит кровь. Ещё буквально минута и он наконец окажется дома. Вбежав по ступенькам вверх, ещё и обгоняя Губанова, он отворяет двери и влюблённо смотрит на собственный коридор. Стоит ли вспоминать, сколько раз он и ненавидел это место и желал отсюда сбежать, а в конечном итоге прирос к этой квартире, как сорняк? Парень даже как-то сказал, что если он умрёт, то дух его здесь будет хозяйничать до того момента, пока дом не снесут под каким-нибудь предлогом. Так он описал свою любовь к этому месту. Губанов в тот вечер улыбнулся, понимая эти чувства. — Ну что, лейтенант Губанов, снова чувствуйте себя как дома, — произносит Вова, оборачивается и ловит короткий устало-весёлый взгляд на себе. — Знаешь, что мне больше всего хочется сделать в стенах этой квартиры? — Что же? — Сначала проверить всё, — парень заглядывает на кухню на наличие чего-то странного, но чего именно, Губанов не понимает. Быстро обходит другие комнаты, вдыхая душный аромат сырости. Видимо, лето в Петербурге выдалось не очень солнечным, раз сыростью пахнет рама каждого окна. — а потом, убедившись, что никакие нежданные гости не использовали мою квартиру как гостиничный номер в центре города, засосаться прямо тут. — Интересная у тебя хотелка, — мужчина ухмыляется, но наклоняется, чувствуя, как губы Семенюка наглеют с каждой секундой всё больше. Этот поцелуй почему-то не отдаёт страстью, хотя Вова своими действиями приписывает ему прилагательное «страстный», но почему-то он таким не ощущается. Его целуют с напором, однако ощущается он больше как поцелуй влюблённого подростка, который соскучился по таким моментам и ощущениям. Сладко тянет в паху от рук на пояснице, но и Губанов не отстаёт. Сжимает тонкую талию и тянет её на себя, чуть ли не сбивая парня с ног. От неожиданности он испуганно шипит «блять» в самые губы и продолжает своё дело, периодически вздыхая жарко. Ему так хорошо не было с осени.***
— Ты куда? — Губанов только продрал глаза, глядит с недоверием на одевающегося Семенюка и пытается проморгаться от сонной пыли в глазах. — Пока дождь не полил, на кладбище съезжу, потом ещё к другу заехать надо, в общем, отпуск кончился. Он щёлкает бляшкой ремня, потуже её затягивая, перед этим надев кобуру на сам ремень. У него всё складно, всё нужное под боком и так удобно расположено, что одно движение локтя — и пистолет уже у него в руке. Этим Губанов готов вечно восхищаться, но не сейчас. Сердце как-то странно ёкает. — Погоди меня, сейчас я оклемаюсь и вместе поедем. — Зачем? Мошек кормить? Всё нормально, сам съезжу, — парень ставит одно колено на постель, тянется через свою половину и снова впивается в губы, властно хватая чужой подбородок ладонью. Обычно так делал Губанов, и Вове эта власть над ним нравилась и вообще непонятно почему. Просто нравилась и точка. Может быть потому, что он желал быть хоть где-то слабым. Хотя бы в отношениях поддаваться чужим рукам и давать делать с собой всё, что захочет Губанов. Раньше такой властью обладал Вова, когда по молодости гонял девчонок на квартирниках или барах. Сейчас же всё как-то переменилось, и ему это нравится больше, чем кутёж по молодости. — Давай, родной, я погнал, не скучай. Губанов ничего не ответил, сделался таким серьёзным, будто оказался перед собственным врагом. В глазах ровно секунду плещется утренняя игривость, которую Вова видел так редко, что сразу и не узнал её. Когда парня насильно потянули на себя, уронив на постель грудью, кровать скрипнула и даже чуть сдвинулась с места. — Ты чего, старый, обнаглел с утреца? — спрашивает взбалмошено Вова, улыбается в самые губы, на которые чуть не упал. — ещё изнасилуй меня тут. — Да скорее ты мне мозг изнасилуешь, чем я тебя, — хитрая морда Губанова подкосила бы ноги, если бы Семенюк сейчас стоял на них. А так он просто вскидывает поражённо брови, до сих пор улыбается странновато и внимает каждому движению чужих глаз. — Так чего, дед, отпустишь по делам срочным и важным? — Шуруй уже, но с одним условием. — Каким? — Сильно не гнать, я знаю, как сильно ты по машине соскучился, давай без выебонов, — просит Лёша и получает короткий поцелуй в щёку с обещанием, что не будет превышать даже на трассе. А Губанов в ответ коснулся заключительно губами чужой щеки и упал на постель снова, кутаясь в одеяло с головой. Оно казалось таким родным, таким приятным телу, что хотелось всю жизнь провести в этом коконе из ваты и непонятной наощупь ткани. На улице изредка светило солнце, но тяжёлые, грубого серого цвета облака всё сильнее и сильнее затягивали небо. Любоваться этим парень мог долго, однако нужно уже ехать, нужно к Васе, нужно наведаться к парням и положить свои последние сигареты из пачки на их новые памятники. Северное кладбище было дальше всех, однако, выбрано было именно оно. Вова выходит из машины, ловя плечом первую каплю дождя. Стало немного мерзко. Не хочется ходить сейчас между неизвестных могилок под моросящим дождём, удваивающем тоску. Да, атмосферно, но прохладно и погано. В своём плаще он начинает подмерзать на полпути, но этот факт парень старается игнорировать. У него есть единственное правило: если он на кладбище, то сначала к отцу, а потом уже к парням. С гвоздиками, пахнущими так, что дурманит разум, он подходит к калитке с облупленной на ней синей краской и опускает руки, глядя на ровно стоящий крест. Непонятно почему, но на лице всплыла чуть виноватая улыбка. — Привет, бать. Аккуратно тут у тебя как-то, — парень хмурится, не понимая, почему могилка так аккуратно убрана, а вокруг оградки нет ни намёка на выдернутые сорняки. — Кто тут у тебя хозяйничал без меня? Красиво так… У креста лежат конфеты, стоит маленькая, свечка со сгоревшим фитилём. Вова отворяет калитку, чуть скрипнув, она открывается и пускает парня на небольшую территорию. Теперь ровно стоящий крест начинает его напрягать. Табличка с именем вымыта, столик тоже. Решив проигнорировать эту чистоту, скинув всё на добровольцев, иногда прибирающих могилки, он присел у креста и глянул на именную табличку. — Лето прошло целое, снова в Москве был. С Губановым. Наверное, ты знаешь уже всё, видишь же с высока. Маме легче, она работает, подругами обзавелась. Вспоминает о тебе часто, но не суть. Я так, повидать тебя приехал, прибраться, но меня уже кто-то опередил. Ты не держи на меня зла, что я задержался в этом году. На мне и так грех мужеложства висит. В своё оправдание скажу только, что я чувствую себя в безопасности. Мне хорошо в нынешнем кругу людей, — Вова вздыхает, понимая, что всё это говорит вслух на могиле собственного отца и немного вздрагивает от стыда. — Нашёл твоих убийц. Мерзкий старикашка, но ты уже наверное видел наверху. Можешь считать мой поступок негуманным, но по-другому поступить я, честно, не мог. И за это тоже зла не держи на меня. Такая теперь тут у всех линия жизни, ничего с этим поделать нельзя. Если бы я мог что-то изменить, то давно бы изменил себя в первую очередь, но я просто не могу, прости. Цветы были аккуратно возложены у самого креста, табличка ещё раз протёрта оголённой ладонью. Ему безумно стыдно за свои слова, стыдно за то, кем он стал. Смотрит на крест и чувствует, как к серым, потемневшим глазам подступают слёзы. Не хватало ещё здесь расплакаться, потому Вова закрывает калитку на небольшой крючок и уходит, оставляя в своих руках остаток гвоздик. Походка его стала мягкая, неуверенная, как у ребёнка, получившего двойку и плетущегося домой с полным карманом украденных из чужих пальто монет. В горле ком невообразимого размера, он часто срывается на тихие вздохи, чувствует, как сердце рвётся от одной лишь мысли, что сейчас с ним происходит. Где он и кого навещает. Хочется исколоть грудь деревянными, точёными пиками, а лучше ножами. Острыми, прям блестящими. Невозможно тяжело. Подходя к могилкам мальчишек, Вова совсем не мог стоять на ногах. Он плёлся, стирая со лба капли дождя, а с щёк ещё и слёзы в придачу. Надрываясь, он поднимает глаза на знакомые могилки и так крепко сжимает стебли цветов, что на ладони остаются отметины. Каково помнить лишь две могилки, стоящие рядом с друг другом, а прийти на место и увидеть вместо этих двоих сразу три? Семенюк останавливается в пяти шагах от широкой оградки, смотрит на памятники и боится перевести взгляд на вздыбленную землю и табличку на свеженьком кресте. Куданова Дарья Олеговна 17.01.1980 — 14.08.1998 — Ты то куда, солнце, девочка ты моя, — Вова чувствует, как трясутся руки. Чувствует, как на спине оседает холодок. Из груди рвётся болезненный стон, но парень его сдерживает, как может. Вот они, слева направо: Куданова, Пешков и Шевцов. Все, кого Вова называл своими детьми. — ты-то как сюда?.. Солнышко мое, как же ты?.. Калитка открывается без скрипа, ведь абсолютно новая. Такая же новая, как и два памятника. Новая, как и могила Кудановой. Парень падает на сырую землю коленями, касается свежих венков и что есть мочи сжимает их, плачет, уже не сдерживая себя. Плачет так, как плачет ребёнок, наконец осознавший ценность людей в своей жизни, которые уже ушли по лестнице в небо. Плачет так, как только может: надрываясь, он утыкается лбом в колючие ленточки на венке, его выгибает от уже рыданий, не чувствует тела, только тяжёлое, еле бьющееся сердце и больные глаза. Вот почему могилка отца была убрана. Быстров, видимо, сразу после похорон навестил ещё и отца Вовы, убрался и оставил гостинцы. — Вот оно как бывает. Можно прийти на похороны своих друзей, а почти через год оказаться рядом с ними, под землёй, да, солнце? Так всё страшно, — Вова шепчет это в землю, чуть ли не целует мелкие камушки, и всё всхлипывает, истерически улыбаясь. Дождь лил, одежда вся стала грязная, а парень, не имея сил уйти, прятался под металлической столешницей, обняв себя всего. Перед ним три могилки, и вид каждой бросает его то в жар, то в холод. Вове даже начало казаться, что он сходит с ума. Если с пацанами всё понятно, то что стряслось с Кудановой? Что увело её в могилу? Или кто? Сердце вновь разгоняется, сотрясая всё тело. — Вам же по восемнадцать только исполнилось, куда вы, под землю-то? — голос глушил шум дождя, мерное постукивание капель по столешнице. Да и сам голос был таким сиплым, что Вова сам себя не слышал. — Зачем вы там?.. Ответа на этот вопрос никогда никто не даст, Вова понимал, что он риторический, но так хотелось узнать ответ, что внутри всё сворачивалось в трубочку от недопонимания. Вова перестал понимать мир. Обычно, с возрастом всё происходит наоборот, но Вова как всегда выделяется на общем фоне, шагая в противоположную сторону. Смерть она такая: путает, морально давит и доводит до белого каления. Как же много загадок, которые парень до конца жизни решить не сможет. Да не то что Вова, никто не сможет. Сколько лет философы бьются над одними и теми же вопросами, но безрезультатно. У каждого своё мнение, и Вова туда соваться не хочет. Как только дождь немного стихает, он выбирается из укрытия, раскладывает оставшиеся гостинцы по могилкам и напоследок оставляет последние цветы. Пришлось сырым, грязным и немного чумазым вернуться к часовенке, купить ещё один цветок под странный взгляд женщины, и вернуться, возложив верное количество на свежую могилку. К такому он не был готов. Он не то что представить не мог, он до сих пор не полностью это осознаёт, всё время напоминая себе, чтобы привыкнуть к этой новости, что Даши не стало четырнадцатого августа. В город он возвращается уже измотанным, уставшим, грязным и грустным. Когда Быстров видит такого гостя на пороге, то тут же всё понимает, и, не брезгуя, обнимает парня. — Почему я не знал? — бурчит в чужое плечо парень, в пустую содрогаясь. Слёз уже не было, все остались на кладбище. — Я пытался и дозвониться, и писал даже, но ни письма, ни звонка, видимо, не дошло. Я звонил целый день, но твоя мать не брала трубку. — Она уехала в начале августа в Крым и до сих пор не вернулась. Вот почему ни письма, ни звонка я не получил, — размышляет Вова, наконец отлипая от Быстрова. — Как хоть она?.. Озвучивать слово «смерть» совсем не хотелось. Оно вставало поперёк горла, давило морально и ни в какую не хотело быть озвученным. Семенюк смотрел в чужие зелёные глаза, совершенно ничего своими не отражая. Ни печали, ни утраты, ничего. Только пустота, по которой можно лишь догадаться, почему глаза у парня заплаканные, а сам он еле стоит на ногах. — Разбилась. Купила же в начале лета себе Ямаху, на радостях поехала к Павлову с Корибой, выпила до этого и не доехала, — мужчина, опустив голову, развернулся, молчаливо приглашая Вову пройти в глубь квартиры. — знал бы ты, в каком состоянии она была, ты бы из квартиры её не выпустил. Просто в зюзю. Маленькая дурочка. Ладно, о покойниках плохо нельзя. Мужчина зазвенел кружками на кухне, пока Вова возился с грязной обувью, не зная, куда её пихнуть. В самой квартире ничего не изменилось, кроме трёх портретов на полках шкафа-стенки. Три улыбчивых человека на разных фотографиях глядят в камеру, одеты в Вовины вещи, которые все принялись мерить у шефа года два назад. И всё это в квартире Семенюка. И все фотографии перевязаны одинаковой чёрной лентой в левом углу. — Выпивать не предлагаю, бросил вместе с Саней, сидим на чае и газировках, а тебе сегодня водичка с пустырничком, — в руке Вовы оказывается гранёный стакан, из которого год назад он хлебал водку. Выпив залпом содержимое, он усаживается на диван, прикрывает усталые глаза и выпускает весь воздух из лёгких, а с ним и панику, тревогу, злость и обиду на весь мир. — На этом жизнь не заканчивается, надо это понимать, поэтому берёмся за основные точки и живём дальше. — Ты как всегда прав, — Вова кладёт под поясницу диванную подушку, стараясь прогнать отрицательные эмоции, но огромный, тёмный осадок остаётся на душе. С этим он разберётся потом. — Что там по выборам этим? Кто остался в Петербурге? Кто экономически опасен для нас сейчас?***
Глядя в свои окна, Вова понимает, что не хочет домой с такими душевными ранами. Он хоть и выпил целый стакан успокоительного, но нервная система сегодня так качнулась, что даже три стакана не поставят её на место. Небо, до сих пор затянутое тучами, становится совсем мрачным, и смотреть на него становится всё страшнее и страшнее. — Лёш, — голос Вовы так и не смог восстановиться. Он зовёт Губанова, как провинившийся, чумазый ребёнок, который чуть ли в луже не купался. И правда парень ощущает себя ребёнком. Таким же беспомощным, непонимающим окружающего его мира и его устоев. — я свинота. — Я вижу. Ты где такую грязную лужу нашёл и зачем в ней купался? — мужчина вышел в коридор с книгой в руках, и, опешив от внешнего вида Вовы, отложил её на прихожую. — Ты чего такой расстроенный? Что с голосом? Вова молчит и, поддаваясь напору чувств, кладёт до сих пор тяжёлую голову на чужое плечо и тычется носом в приятно пахнущую шею. Этот запах не был вызван одеколоном, это чистые феромоны, которые по факту должны были возбуждать и притягивать полового партнёра, но сейчас они наоборот успокаивают и дают надежду на то, что всё будет хорошо. Что ушедшие в мир иной закончили написанную для них уникальную историю, что смерти бывают и глупые, и не по вине погибшего. Смерти бывают разные и настигают они абсолютно всех. Нам остаётся только смириться со всем этим и жить дальше — вот что понял Вова, ощутив родное тепло. Быть может, когда-нибудь потеряют и Вову. Интересно, что тогда будут чувствовать люди? Кто-то облегчение, кто-то даже бровью не поведёт, а кто-то будет так же не верить до последнего, обливаться слезами и шептать под нос, что такого быть не может? Вова не хочет, чтобы по нему плакали. Не хочет уходить в мир иной по лестнице в небо, как сделали это трое молодых ребят, по которым он неистово скучает. — Знаешь, приехал утром на кладбище, а там могила отца ухоженная, прополотая, с гостинцами там, со свечкой, думаю, кто такой добрый? А это друг. Хоронил Дашу, — Вова тычется сильнее, сгребает чужое тело в объятьях, но, на удивление, не плачет. Видимо, слёз не осталось. Он стоял с закрытыми глазами, боясь расслабить руки — ноги не держат. — Какую Дашу? Сестру твою? — Губанов говорил тише, нежно перебирал волосы на чужом затылке и позволял парню ластиться. В голосе слышалась странная нотка. — Она мне не сестра, если честно. Можешь обижаться, но я тебе соврал. И Денис мне не племянник. Я врал, чтобы прикрыть их жопы. Они просто часть группировки. — Я бы удивился сейчас, если бы пару месяцев назад не размышлял об этом. Я допускал такой вариант, — Губанов помогает стянуть грязную обувь, плащ, вынимает из кобуры пистолет и откладывает его на прикроватную тумбочку, пока Семенюк мешком валится на чистую постель. — Знаешь, я смотрю на тебя и думаю, насколько ты любишь грудью прикрывать всех и винить себя за всё плохое в этом мире. Это не плохо, но страдаешь от этого ты. И врёшь ты во благо. Похуй, что иногда очень много, но благодаря твоему пиздежу держится вся твоя жизнь. И говоришь ты правду только тем, кто её достоин, — Губанов садится на край кровати, смотрит на чужую напряжённую спину, на взъерошенный затылок и вздыхает тяжело, подбирая слова поддержки. — Мне льстит твоё доверие ко мне. Кажется, что Губанов несёт полную чушь, глядя на парня испуганно. Он говорит это всё лишь для того, чтобы отвлечь Семенюка от того факта, что на кладбище появился ещё один крест со знакомой фамилией. Октябрьская история повторяется, и Лёша должен был сразу взять себя в руки, ведь такое не впервой, но он вновь теряется, боясь сделать лишнее движение, сказать лишнего или не так посмотреть в серые глаза, которые своей пустотой напрягали ещё больше. Вова повернул голову к мужчине и чувствовал, как его тело проходит сквозь постель. Его так расслабил чужой тембр голоса, так приятны были слова, сказанные мужчиной, что под собой Вова ничего не ощущал. Он будто левитировал, при этом оставаясь прижатым гравитацией к кровати. Странное ощущение нарастало, когда голубые глаза с нежностью прокатились по небольшому, сжавшемуся телу. — Судьба злодейка, она и тебя, и меня заберёт. И неизвестно, когда. Это нужно понимать и всегда помнить. Сгорбленная спина вдруг выпрямилась, глаза лишь на миг опустились, и высокая фигура легла рядом так, чтобы глаза невозможно было отвести от серых, покрасневших и потерянных. — Бывает всякое, но найди силы это пережить. Тем более ты не один, я уверен, что за твоей спиной, в твоей группировке, — Губанов почему-то усмехнулся, пальцами аккуратно обводя острые скулы лица напротив. — есть люди крепче в плане сдерживания эмоций тебя, но, может быть, не такие сильные душой. Я не знаю их лично, но, исходя из жизненного опыта, никого крепче характером я ещё не видел. Вот теперь думай над моими словами и постарайся не убиваться. Сейчас слёзы лить напрасно. Их вообще лить напрасно, надо, чтобы ты не знал, что это такое. Губанов за этот год неожиданно для себя понял, что мужские слёзы проявляют себя только тогда, когда кажется, что выхода нет и никогда не будет. Мужские слёзы — это нормально, но вот только хочется, чтобы Вова их никогда больше не лил, даже когда очень тяжело. В голове всплывает вопрос: «А могу ли я как-нибудь защитить его?» Да. Губанов, честно говоря, готов грудиной закрывать парня, хотя ещё год назад всё было как будто наоборот. На самом деле так, как сейчас, было ещё при первом дне искренности и открытости. Было изначально, но Лёша осознаёт это только сейчас и смотрит в потолок, понимая, насколько всё в мире на самом деле сложно. Это тебе не в кабинетике сидеть или документы в архиве перебирать. Здесь всё так сложно и депрессивно, что если об этом всё дольше и дольше размышлять, то легко можно закончить, как это сделал Есенин. Его стихи, кстати, они оба не любили. В тот самый момент, когда под щекой колючее, но пахнущее чем-то родным одеяло, когда перед ним его личный вдохновитель на жизнь, Вова понимает, что смерть Даши — это очередное испытание, которое, как бы он ни хотел, придётся преодолеть. Придётся снова пройти все стадии принятия по новой, придётся снова взяться за воспитание себя и развить в себе холодное сердце, которое оттаивает только перед самыми близкими, в том числе и перед бывшим старшим лейтенантом. В том числе и перед ним самим. Ему двадцать шесть, Губанову тридцать два, и оба не знают, сколько ещё таких ночей, бессонных и нервных им придётся пережить. Может, это была последняя, может ещё около десятка, а может пережить их в одиночестве. Жизнь — это огромное казино, в котором ты испытываешь сильные эмоции, тебя затягивает в игру, но когда-нибудь ты обанкротишься. Но вот когда это будет? Когда выпадет та несчастная карта, которая положит конец всей игре? Никто этого не знает. В общем, Вова в очередной раз убедился, проверил на собственной шкуре, что выхода нет, придётся мучиться, играя, и ждать очередного рассвета, чтобы подняться, вернуть пистолет в кобуру и с лишь на вид уверенной улыбкой сесть в машину, повернув ключ зажигания. Но всегда помнить, что есть та самая отдушина, к которой всегда можно вернуться и уткнуться в шею, с которой можно неумело танцевать вальс в переходе, слушать одну кассету целый день и ссориться, но через пару минут помириться, признав свои ошибки. Есть человек, к которому Вова хочет поскорее вернуться, как из Москвы в Петербург. Хочет смотреть на него, как на ворота Михайловского парка и улыбаться. Хочет, как будет петь Земфира года через два, сладких апельсинов, вслух рассказов длинных и взорвать все звёзды, которые, на самом деле, не мешают спать. Оба так и не сомкнули глаз, пропиздели всю ночь и скрутили четыре кассеты с помощью карандаша до самого начала. Ещё, по подсчётам Губанова, Вовой было выкурены полторы пачки сигарет, выпито полбутылки водки и расцеловано чужое лицо ровно двадцать семь раз. И, самое главное, что осело в голове мужчины после бессонной ночи — это повтор странного танца, но уже в их спальне. Но они всё в том же хороводе огней, только они теперь не вокруг них, а далеко за окном, нежным светом попадают в комнату и создают мягкие, еле видимые тени на стенах и потолке. — Хуй я тебя до самой смерти куда отпущу, — Вова говорит это всё также в шею, да так серьёзно, что вперемешку с пьяным голосом становилось больше смешно, чем тепло. Но Лёша верил. — А ещё знаешь, что я понял? Парень отрывает голову от плеча и чуть наклоняет её вправо. Ледяные пальцы, знающие, что им никогда ничего не сделают, даже если они порядком заебут в какой-то момент, ложатся на щёку, причём аккурат так, что ладонь, смотрящая вверх, нежно охватывает подбородок, большой палец мягко лежит на левой впалой щеке, а остальные пальцы друг за другом ложатся на острые скулы. Этот жест кажется Вове каким-то волнительным, интимным, и, если честно, то он бы даже на спор так руку не положил на подбородок Лёши. Это только его, и глаза, полусонные, но одновременно с этим заряженные странной энергией, должны только наедине и только в полумраке так блистать. — Что скоро рассвет, выхода и нихуя нет, и мы все когда-нибудь вернёмся на щите, а не с ним, — говоря это, Вова почему-то улыбался. И ведь хуй пойми, чему именно: тому, что на него обращены два голубых, как лёд, глаза, или тому, что он до такого дошёл, будучи в глубоких раздумьях. Или о том, что все «вернутся на щите»? А может он просто обезумел? Дать ответ на эти вопросы не представляется возможным, да и голова уже не варит. От медленного вальса начинают гудеть ноги, и шея почему-то затекла. Он без лишних слов просто целует, не вкладывая в поцелуй ничего. Абсолютно ничего. Ни любви, ни страсти, не придавал им уверенности. Вова сам выберет, что ему сейчас нужно.