***
Месяц начался относительно хорошо. Повышение, которое он получил ещё в январе не самым честным путём, теперь звучало рядом с его именем достаточно красиво. Как сказал Губанов, когда он был младшим лейтенантом, над этим шутили девушки с отделения и улыбались кокетливо. А чего Вове до этих кокетливых улыбок, которые и правда были? Пред ним стоит лейтенант. И он его. Полностью. Захочет Вова утром воскресенья понежиться в кровати — получай. На работе Лёша отмажет. Хочешь адреналина? Обнимай покрепче прямо в кабинете. С этим стало как-то капельку проще, однако, Губанов себя зачастую чувствует не в своей тарелке. Вова это видит и старается почаще улыбаться, но делает это неискреннее, выдавливая, потому что сил поднять себя нет, что уж говорить про других? — Ты спички купил? — Лёша, остановившись в коридоре по пути на кухню, обернулся на красноухого, замёрзшего младшего лейтенанта и сложил руки на груди. — Нет, — парень остановился с поднятой на уровень колена щиколодкой, виновато поглядел на мужчину и фыркнул коротко. — возьми мою зажигалку. Потом как-нибудь куплю. Жизнь обоих как-то изменилась. У Губанова, вроде бы, ничего такого не произошло, однако, в зимнюю тоску он погрузился похлеще Вовы. Вечно серое, невыспавшееся и недовольное лицо, но алые от мороза щёки и горящие глаза. Внешне он жив, но посмотри на его душу, так самому не по себе станет. А Вова жить перестал. Он понимает, какие у него настали будни, он понимает, что знакомство с лейтенантом и вынужденность служить молодой стране хорошо ударили по карману. Еле хватает на топливо для машины, еле хватает на оплату налогов и другой поеботы, с которой Вова и раньше сталкивался, но не замечал. Нужно выходить из спячки. Весна близко, и не воспользоваться этим — грех. Нужно связаться с Васей, разъяснить ситуацию, сложившуюся после смерти парней, и наконец попросить помощи, чтобы элементарно заработать прежних денег. Вова бросил две монеты на стол, опустошив тем самым карманы полностью. Его усталое лицо нахмурилось, переворачивая серебристые решкой вверх. Десять рублей — деньги хорошие. Целые три пачки сигарет, но на два дня. Курить он стал больше, пить меньше, а вот что-то тяжелее табака пробовать чаще. Новая привычка. Вова загулялся. И Лёша вместе с ним. Младший лейтенант как мальчишка ищет выход, стараясь забыться в курении чего-то неизвестного, в наикрепчайшей выпивке, а утром как молоденький паренёк возвращается, превращаясь снова в убитого прошлым мужчину. А Губанову ничего больше не оставалось, как идти за манящим к себе игриво Вовой. Одному-то ему не хотелось убиваться, а с лейтенантом хотя бы весело немного. Но вот заметить то, что сам Лёша начал выпивать на квартирах и делал это с большим желанием, чем сам Вова, он не смог. Простить себе смерть тех двух оболтусов он не может даже сквозь месяца. Каждый десятый день любого месяца он загибает очередной палец и опустошает бутылку водки, не в силах понять что именно эта теперь пустая склянка может изменить в его сознании, чтобы он не винил себя. Ничего же не изменится. — Сегодня суббота, — невзначай начинает Лёша. Он не оборачивается, убирает чайник с плиты, кое-как, не без помощи Вовы конечно, поджигая конфорку. — Знаю, — Вова так и остаётся у плеча лейтенанта, прижимаясь к нему щекой. На его плечах до сих пор пальто, шарф болтается на шее. Он шмыгает чуть замёрзшим носом, вскидывает брови и глядит на невозмутимого Губанова снизу вверх. Вова эти слова понимает, но в лице не меняется, только укладывает голову на чужое плечо, наблюдая за костлявыми пальцами, что будто по привычке ставят чайник на своё место. Какие бы самокрутки он не поджигал, какой бы виски он не пил, он хочет тепла. Хочет утешения. Хочет внимания, и не такого, как обычно. Не просьб остановиться пить после неадекватной выходки у всех на виду и этой усмешки со словом «дурачок» после насмешливых предположений о причине смерти человека. Вова хочет человеческих отношений, но так и не решается. Во-первых, оба они парни, и какие бы вбросы по поводу ебли в жопу не были частыми, это всего лишь шутки, которые только между ними и мелькают, и то если Вова уже заправился водочкой по самое не хочу. Во-вторых, оба в отношениях ни бэ, ни мэ, ни вэ. И эти нежности, которые по традиции должны присутствовать, как-то упускаются. Последний раз Вова впился клыками в чужую шею, кусая так больно, что отхватил по макушке и по рукам, а потом с бодуна рассматривал синяк на руке и думал, не лишнее ли это было. Но вскрик неожиданности до сих пор помнится. Сейчас он делает это чуть нежнее, обнимая чужую руку, чуть ли не повиснув на ней. Ждёт, когда Лёша подаст хоть какие-нибудь признаки жизни. Томный вздох. Это уже прекрасно. Никогда он таким не промышлял на трезвую голову. Какая дикость. Это ему нравится намного меньше, и он отлипает, большим пальцем левой руки убирая следы своего маленького преступления, оставившего еле заметное красное пятнышко рядом с позвонками. Вова сверлил взглядом чужой затылок, стараясь понять, оплошал он опять или подал ясный сигнал. Лёша до последнего не давал никакого ответа, оборачиваясь и через плечо глядя на младшего лейтенанта, сверкающими глазами поглядывающего то на закипающий чайник с шумящим под ним газом, то на привычные черты лица. Ждать уже не представлялось возможным. Вова развернул, может быть, немного нагло лейтенанта к себе лицом и притянул, по-прежнему нерешительно припадая к чужим, готовым к любым испытаниям губам. Именно испытаниям, ибо Вова прочувствовал всю прелесть происходящего и влился в нечто, по его мнению, прекрасное. Хорошо, когда можешь выразить свои чувства с помощью подобных действий. Хорошо, когда отвечают. Когда на ощупь убираешь чайник с плиты, потому что оторваться не можешь. Риск. К нему Вова пристрастился, и рисковать для него — играть в русскую рулетку, где только половина барабана пуста. Он тянет руки вниз, нерешительно поднимает шов футболки, уже касается пряжки ремня, расслабляясь, но запястья сжимают как можно крепче, и всё тот же невозмутимый взгляд попадёт на его чуть растерянное лицо. «Торопишься, родной». Вова отчётливо читал эту фразу в чужих глазах, и отступал. — Налей и мне, — просит равнодушно Вова, уходя с кухни, попутно снимая с сутулых плеч пальто. Губанов считает, что им пока что рано таким заниматься, да и не нужно от слова совсем. Это им ничего не даст, да и в мыслях это представляется немного противно. Лёша понимает, что случись между ними такое — дальше общаться будет просто невозможно. Он же сгорит со стыда. Вздыхает и отворачивается к тумбе.***
Музыка была негромкой. Вова ломал язык и пытался поговорить с иностранцем, будучи уже под градусом, а Лёша слушал этот пустой разговор и не понимал ни слова. Да и плевать ему было на этот английский. Он болтает ногой, всё время задевая позвоночник сидящего у самых ног Вовы, и видит, как тот время от времени вздрагивает от таких действий. — Бай, — мямлит Вова наконец, щурит один глаз и машет рукой, когда иностранца утаскивают поставить другие кассеты или диски. — тупые американцы, — фыркает Семенюк и слышит, как усмехается чужим мыслям вслух Лёша. — Поверь, он думает точно так же и о нас всех, — улыбается он, зачёсывает волосы назад, чтобы ничего не лезло в глаза, и опускает взгляд на Вову, который навалился спиной на чужую голень и щёлкал пустой зажигалкой в попытке получить искру для сигареты. — Ну и пусть думает, долбоёб, — всё-таки поджигает, делает тягу и роняет левую руку на пол, правую держа на уровне груди. Эта расслабленная поза, которую принял сейчас Вова, не остаётся без пристального внимания лейтенанта. Он рассматривает ноги, согнутые в коленях, смотрит на чужие ладони и мелко улыбается чему-то. Позади скрипит дверца печки. Долго копошатся, смеются, а потом подбрасывают полежку. На потолке танцуют мелкие тени, полумрак и часто бегающие по стенам бледные огоньки дают немного отдохнуть глазам. Вова уже прикрыл их расслабленно, ощущая себя в полной безопасности. Такое теперь случалось нередко. Он просто засыпал на таких квартирах и просыпался только тогда, когда его толкает лейтенант. И всегда исключительно рядом с Лёшей. Губанов оглядывается назад. Две девушки отскакивают от печки, отряхивают руки и неспешным шагом уходят куда-то за угол. Люди крутятся у стола, у окна, сидят вдоль стен и говорят без остановок, с каждой минутой делают музыку громче. Начинается главная часть вечера, и хорошо, что Вова не дожил до неё. Обычно в это время является пара человек и своим хорошим знакомым отваливают пару грамм запрещённых веществ. И даже те самые самокрутки, на которые положил свой глаз Вова, мелькают в их руках. Лёша знает их в лицо. Наблюдает за одним таким парнем, что с презрением обводит взглядом комнату, замечает знакомых и тут же льнёт к ним, практически незаметно обменивая вещества на купюры. Он видит и Губанова, направляется к нему, доставая из внутреннего кармана самокрутку. Его походка была бодрая, движения резкие и взволнованные, речь невнятная и быстрая. Лёша только смотрит на него, не подавая голоса, и качает отрицательно головой. Такого добра успокоившемуся и уже заснувшему Вове не нужно. И никогда не надо было. — Он оплатил уже, — агрессивно плюётся парень, продолжая совать в руку Лёши сигарету. — возьми и не еби себе и мне мозги, давай. — Забери и уйди, — Лёша тянется к ремню, поднимая край свитера, и вытягивает приклад пистолета, надеясь на то, что парень всё поймёт и быстро уйдёт. — сам употреби и съебись. В секунду у кресла оказалось пусто. А Вова даже не пошевелился. Чем раньше он напивается и засыпает, тем лучше. Алкоголь не так ломает здоровье, как курение какой-то травы неизвестного происхождения. Рука опускается на чужую макушку, пальцы зарываются в сальные пряди и перебирают их заботливо, будто в Лёше проснулся какой-то материнский инстинкт. Любить, защищать, помогать. Издалека эта картина была достаточно мила, чтобы пара девушек с прокуренными голосами выразили тихонько своё восхищение. Головы их пусты, совсем не соображают после прихода известного паренька. И Лёше это на руку. Он сколько хотел, столько и перебирал чужие пряди, задевал поначалу случайно, а затем нарочно лоб. Если бы Вова умел мурчать, он бы обязательно сделал это. Сквозь поверхностную дрёму он мало различал песни, которые часто повторялись, лишь бы ощутить весь вкус композиции, голоса. Он лишь с прикрытыми веками закатывал глаза от удовольствия и сравнивал себя с каким-то ёбаным демоном, который без конца творил хаос, убивал, делал деньги на смертях и кражах, а тут попал в капкан и не мог больше вершить себе подобными. Да и не особо хотелось как-то. Он отрывает спину от чужих ног, разворачивается и льнёт щекой к угловатым коленям, поудобнее устраиваясь. Он засыпал в разных местах квартир: на полу, у ванной, на диване или стульях, запрокидывая голову и открывая рот, лишь бы дышать при заложенном носе, но никогда не погружался в сон подле чьих-то ног. Но, должен признать, пальцы в своих волосах он желает ощутить ещё раз. — Пошли домой? — спрашивает тихонько Вова, понимая, что курить ему больше совсем не хочется. Да и нечего уже: сигареты кончились, а угрозу Лёши он слышал, но, правда, будто с залитыми водой ушами. — Спи, — бормочет, наклоняясь. На кресле в углу комнаты, спиной ко всему хаосу из накуренных и напившихся тел, они сидят молча. От всей и городской, и подобной суеты они уже давно устали, и неясно зачем сюда ходят. Главное, что вдвоем. Красно-жёлтые дни их помотали конкретно. Зима их добила, и Вова возлагает все надежды на весну. Надеется, что и он, и Лёша проснутся наконец, оклемаются от холодов. Тепла хочется. Хочется наладить отношения со сквадом, снова выйти на контакт, вопрос: как? Вова не хочет. Может, хватит бегать? Пора уже осесть и спокойно, размеренным шагом идти к старости. Идти к бедности и неизвестно к чему прийти в итоге. Отдать этот рынок и не ебать себе мозг, но совесть загрызёт. Сквад этим рынком живёт. За счёт него питается, бухает. Вова жмурится и утыкается носом в чужие колени, замолкая на часа два. Только потом будят чужие ледяные руки, пытающиеся нащупать пульс. Вова рыкает, прогоняя девок, и оставляет спящего лейтенанта на месте, отходя по своим нуждам. Вова видит, как тасуют карты, видит, как умелые пальцы только так справляются с ними. Ему становится плохо от одной улыбки девушки, которая готова поставить на кон всю мелочь из кармана. Семенюк отнекивается, мямлит про то, что его тошнит и убирается куда подальше, складывая руки на согнутые в коленях ноги. Закуривает, думая о том, как бы не откинуть сейчас копыта. Его и правда вот-вот вывернет наизнанку, а Лёши и не видно нигде. Дышит глубоко, так, что кружится голова. — Тяжёлый случай, — коротко стриженная девушка опускается прямо перед ним, улыбается кривенько и располагается поудобнее рядом. Вова поднял свои жалостливые пьяненькие серые глаза, что сейчас отливали бирюзовым из-за ярких огоньков, будто детские, и нахмурился. — Младший лейтенант, ты бы потанцевал, — она будто ластится. Если бы Вова это понимал, начал бы издеваться, насмехаться, но с больной головой даже улыбался он через силу. — Чё тебе нужно? — Вова убирает чужую руку со своего колена и странно поглядывает на рыжеватые, выжженные волосы. Он уже не задаётся этим вопросом типа: «откуда некоторые знают его, да ещё плюсом и звание?» Сам же он и растрепал где-нибудь, а потом пошла цепная реакция сплетен. — тебя трахнуть? Не ко мне. Семенюк наперёд знал все варианты, что могли предложить девушки на подобных сборищах. Он на них не вёлся. — Жёстко ты, — фыркает чуть обиженно девушка, но не уходит, прислоняясь к тёплой стене спиной. — если бы мне это надо было, я бы напрямую и сразу сказала, а так мне вот эта твоя «любовь» не нужна. — А чё тогда пристала? — Вова начинал закипать. Он зыркал время от времени на неё, ощущал, как с каждой минутой сильнее хотелось ссать и к тому же блевануть куда-нибудь. Не уходил из-за капли уважения к девушке. Странно вообще, что оно есть. — у меня нет ничего. — Как будто я только из-за надежд на выгоду здесь сижу, — снова обижается, но не уходит, хотя Вова искренне надеялся на это. — я просто поговорить хочу с представителем закона, спросить как у вас там. — У другого спроси. Вова неожиданно поднимается на ноги, суёт ладони во все карманы с желанием найти хоть ломанную сигарету, половину, треть, но хоть немного никотина. И чуть ли не выворачивает их под недоумевающий взгляд. Семенюк чистит карманы именно так каждый раз. Самое страшное — найти игральную карту, которую он не клал туда. В ту секунду он вдруг представил, как девушка, заговорив его ерундой, прячет одну такую в его карман, но там пусто. Паранойя часто одолевает его, но короткими волнами. Она исчезает тогда, когда он оказывается дома вместе с Губановым. Зачем он ходит на квартиры, если боится? Да чёрт его пойми. Его жизнь — русская рулетка. Рискует, чтобы получить удовольствие, облегчение, а если не повезёт, то что теперь поделать? Откинет коньки раньше, чем хотелось бы. Хотя уже ничего не хочется. Вова смотрит в зеркало и видит мертвеца. Без цели и желаний. Опустел. Но хватается за жизнь неизвестно ради чего. Что-то всё-таки держит. Может быть Лёша, а может быть привычка. — Лёш, — чуть ли не лижет ухо лейтенанта Вова, случайно наваливаясь на чужое плечо. Ноги не держат. Его голову всё также водит кругами, и ноги будто потеряли способность держать тело. — домой пошли? Пожалуйста, — молящие глаза блеснули, заставляя Лёшу всё-таки прогнуться под их давлением. Он и сам уже вымотался этой суетой.***
Вова достаёт отмычки. Вася коротко пробегается глазами по лестнице, по осторожным движениям шефа и потирает руки, то ли согревая их, то ли готовясь к большим богатствам. Хотя, из квартиры в таком районе мало чего можно вынести. Семенюк такую выбрал специально, чтобы его отдел вроде как и нёс ответственность за ворованное имущество, но в то же время ему было похуй. Вот эта как раз подойдёт. Замок щёлкает, дверь отскакивает, и Вова, подтягивая штаны, быстро пробегается взглядом по пустому коридору. На кухне, прямо на столе валяются дешёвые, вроде даже не золотые цацки, которые легко уйдут как «позолоченные». Они летят в карман. За ним дорогая зажигалка. С гостиной утащена шкатулка, с маленького бумажного конверта, спрятанного в кармане пальто, пару крупных купюр, и даже статуэтка, за которую нихуя не дадут. Семенюк проверил её донышко на наличие каких-нибудь подписей или бумажек, но ничего не нашёл. Оно ему на руку. Просто, быстро, чисто. По-иному он описать это не мог. Ушёл на обед, а вернулся вдохновлённым на новые свершения обладателем забавных цацек и аккуратных колечек. Одно он надевает на большой палец и хвастается перед Васей не более пяти минут, а потом уезжает, отблагодарив рыжего. У него даже сердце не ёкает. Привык, обнаглел, осознал, что он избегает любого наказания за свои деяния. А сейчас так тем более. Кто покажет пальцем на милиционера и скажет, что он преступник? Да никто. Вова знает: улики они не оставили. Украли понемногу и с многих мест. Сам же темноволосый эти все дела и не будет принимать, закроет да плюнет на всё это. А рядом с Лёшей останется всё тем же одуванчиком. «Двуличная мразота», — довольно шипит под нос Вова. — Только что заявление прилетело. Сердце пропускает удар, как только Вова является в кабинет. Он, как ни в чём не бывало, облизывает засохшие, искусанные до крови губы и идёт до своего места, попутно снимая шарф с шеи. Однако, быстро люди реагируют. С первой вскрытой квартиры прошло минут сорок, а заявление уже лежит на столе Губанова. Если честно, Семенюк сейчас чувствует себя как школьник, который нашкодил, а директор пока понять не может, что перед ним стоит виновник. — Молодцы, люди времени зря не теряют, — вздыхает лейтенант, разрывая ненужные листы бумаги и выкидывая их в урну. — берут, пока горячее. — Завидуешь им? — Немного. Лёгкие деньги, за которые нет наказания. Это звучало обиженно-грустно, с опущенными в стол глазами. Вова всю эту обиду на несправедливость прекрасно понимал. Губанов старается на благо государства, смотрит с отвращением на трупы, но не с таким как у обычных, не видавших таких картин людей. С другим отвращением. Отвращением ко всей работе и государству. Наверное, он уже напомогался, хватит с него. — Потому что всем похуй и на преступников, и на пострадавших, — кивает Вова согласно, присаживается на край чужого стола и берёт в руки заявление. — нужно ехать? — Для приличия нужно. Вова улыбается мелко, больше усмехаясь, и оставляет бумажку на том месте, откуда взял. Он тоже разочарован во всём, что происходит в органах внутренних дел. Примерив на себя роль честного гражданина, который работает ради того, чтобы прокормить детей и прожить самому, он понимает, что цель у правительства не поддержать подобных людей, а истребить. Волей-неволей они это успешно делают, и Семенюк, точно так же, как и все в то время, ругался на газеты и телевизоры, но ничего не делал, чтобы это исправить, улучшить положение. А что исправлять-то? Поздно рыпаться. Хотя, может быть, у всех такая учесть? Погибнуть, будучи непонятым народом и государством, за которых голову на пень укладываешь. Эгоизм, видимо, приходит вместе с властью и деньгами. Вова его в себе не видел. — Нет совершенно никаких улик, — сообщает младший лейтенант женщине и видит краем глаза, как Лёша согласно кивает.***
Май греет. Щёки обжигает жаркими лучами, а Вова прячется от них под козырьком музыкального магазина. Он прячется от любых резких звуков, от людей. Солнце уже собирается заходить, правда, зная майский питерский день, Семенюк не выдыхает облегчённо, а тут же сосредотачивается на себе и окружении. Окон здесь мало, и Семенюку это даже на руку. Всего час-два и солнце взойдёт снова, если, конечно, небо не затянет. Вова искренне надеется на дождь, ибо футболка уже липнет к спине. Ему снова страшно. В одной его руке кассета со списком песен на обратной стороне, а в другой игральная карточка, заставляющая тело дрожать, будто при полном погружении в наслаждение от травы или от игривого голоса Лёши над самым ухом. Но эта дрожь по другому поводу. И Семенюк вроде бы готов, он морально точил себя полгода, припоминал слова Марины и усмехался нервно, с каплей жалости к самому себе. Он не помнит ни одного момента, когда к нему кто-то вплотную бы подходил. А может он потерял бдительность в какой-то момент? Если только ещё зимой. Сердце бьётся в диком ритме, и руки сжимают пластмассовую коробочку всё сильнее. Она вот-вот даст трещину по всему своему корпусу. Наконец он убирает это всё в карман джинсов, вздыхает измученно и выходит неуверенно на Кирочную, опасливо оглядываясь. Его колотит с каждой секундой всё сильнее, и он понимает, что никогда такого не испытывал. Может быть, потому что не был никогда предупреждён о такой атаке, а может потому что теперь есть, что терять. На душе тяжесть. Он не может спокойно смотреть на кивающего носом Губанова. Его мучает совесть. Он глупо пялится в его сторону, уже не пытаясь снять с ног обувь, и чувствует вину. Если бы не он и его нос, который он обычно суёт, куда не нужно, Губанов работал бы себе преспокойно, всю весну не жалуясь. Семенюк понимал, что и он подкидывает Лёше работу по неаккуратности, то сам лейтенант на себя много берёт, оттого он устаёт намного быстрее, изматывается и иногда даже винит себя во всём подряд. Вова суёт в карман руку, вместе с кассетой вынимая картонку, и отходит от дверей, неуверенно вышагивая до стола в гостиной. Губанов куда-то делся, и Вова этому даже рад. Он прячет карту обратно, передумав. Лучше будет сохранить это в секрете, он взрослый мужчина, ему уже двадцать шесть, и он имеет право скрывать всё, что посчитает нужным. И совесть не мучает. Значит, всё делает правильно. А Лёша старается делиться всем значимым или не очень за день, знает, что Вова выслушает это всё, скажет, что он тоже заебался, и посмотрит с еле заметной, знакомой любовью прямо в глаза. — Я сдал табельное, — вдруг звучит позади. Вова вздрагивает еле заметно, вздыхает и оборачивается с непониманием в глазах на источник звука. Лёша закатывал рукава своей рубашки, стараясь сделать всё аккуратно и красиво. — А я тогда курить бросил, — с непонимающией усмешкой произносит Вова. Верные мысли по-тихоньку догоняют его, брови поднимаются в неких сомнениях, но кроткий кивок уже бывшего лейтенанта ставит всё в голове темноволосого на нужные полки. — ну и дурак, — без доли злости или разочарованности тянет Вова. Сам он покинул рабочее место ещё недели две назад, беря обещание с Лёши, что тот не бросит это дело. На этот шаг Лёша решался не очень долго. Ему просто надоело, ему стало тяжело. Он остался в кабинете один. Он потерял навык забивать на чужие судьбы и пустые головы, он перестал быть эгоистом, коим был при существовании в одиночку. После дела Дениса и Серёжи он не решался подходить близко к месту преступления и брал чаще всего на себя миссию допроса, пока всё ещё хладнокровный до таких видов Вова вместе с судмедэкспертом склонялся над бездыханным телом. Губанов не видит больше перспективы развития в той области. Как странно это осознавать, вспоминая, что каких-то жалких двенадцать лет назад он готов был душу отдать, лишь бы получить диплом. Но сейчас, видимо, уже не время для драконов, и ему хочется другого, правда, чего именно хочется, — для него самого загадка. — И зачем? — всё так же, без укора спрашивает Вова. — станешь домохозяйкой и будем жить на мои три копейки? — Три ли? Копейки ли? — Лёша усмехается, сунув руки в передние карманы чуть закатанных брюк. Он стоял в дверях, навалившись плечом на косяк и чуть наклонив голову, полностью вливаясь в разговор. — по тебе же видно всё. — Что видно? — Джинсы сейчас стоят как почка, а они лежат в шкафу на дальней полке и пылятся. — Им лет больше, чем тебе, — отпирается Вова. — это ещё до ментовки было куплено, так что не заводись. Как думал Вова, Лёша после этих слов не будет доёбываться и выпытывать информацию. Вова хочет улизнуть, с биением сердца где-то в пятках он ныряет в спальню надеясь на то, что это были и правда последние слова. — И чем ты тогда до ментовки занимался? А что сейчас? Вова растерялся, чувствуя, как всё тело бросает в холод, как он раздирает душу и покрывает неприятным ощущением всю спину. Уши его в миг загорелись, сам он залился краской, румянцем осветил пытающего взглядом Лёшу. Да даже по ебалу можно понять, что биография его далеко не чиста и даже, может быть, залита кровью. Губанов коротко кивает, опуская подбородок. — Я же теперь не мент, расскажи, — утаивая предельный интерес, Лёша произносит это хладнокровно больше для того, чтобы Вова почувствовал себя ещё более виноватым, ощутил себя не в своей тарелке. Ощутил себя обведённым вокруг пальца и пристыженным. — откуда машина? Квартира? Ему не отвертеться. Он зажат в тиски совестью и Лёшей, стоящим над душой и в дверях, перекрывая выход из спальни. Он глупо, умоляюще смотрит на Губанова, что сжалиться не сможет. Ему нужна правда. — Квартира от родителей, — Вова выпалил это настолько быстро и резко, насколько только мог, ибо молчание — палево. — А машина? Бэха не дёшево стоит, — констатирует факт Лёша и всё в той же позе стоит в дверях. Он наблюдает за занервничавшим парнем и уже знает варианты ответов: либо наркотики, либо кража и разбой. Он хочет озвучить предположения, но не смеет. — Чего ты добиваешься? — сипло спрашивает Вова. Он бледен как молоко, глаза его диким светом блестят, нервно пробегаясь сначала по полу, затем по самому Лёше, что спокоен, словно удав. Его будто совсем не колышет, что Семенюк, загнанный им же в сложное положение, может просто рухнуть в обморок от того, что кровь вся сконцентрировалась в груди и обжигает сердце, жарит тело так, что пот собирается течь ручьями по спине. — Да забей уже, — отмахивается. — наркотики? — Нет, — отрезает Вова. — Убивал? Семенюк выдерживает только секунд пять молчания, а затем кивает, прекрасно понимая, что выглядит не только жалко, но уже и глупо. Задай кто другой этот вопрос, так он бы и ухом не повёл, ему было бы плевать абсолютно, он бы послал этого человека куда подальше, но перед ним Лёша. Уже как родной. Вова привязался к нему как собака, иной раз не давал шагу сделать, лишь бы уцепить и утащить на диван понежиться. — Кого? — Это всё выглядит как допрос, — Вова срывается с места и протискивается между тёмноволосым и косяком, наконец высвобождаясь из ловушки, в которую сам себя и загнал. — Это и есть допрос. Вова искренне дивится тому, что Лёша не выражает никаких эмоций и этим давит на младшего. Младший лейтенант не знает, нарочно это происходит или нет, но ему становится всё больше некомфортно и страшно. Страшно обернуться и увидеть сплетённое вместе со спокойствием некое отвращение и разочарование. — Знакомства в Питере — это минное поле, где мина — человек, нарушающий закон. И таких мин дохуя, — его взволнованное лицо отвернулось. — вот и ты подорвался. А чего ты хотел? Губанов молчал. Действительно, а чего он хотел? Вова озвучил очевидные вещи, и Лёша, приезжая в этот город, должен был это учесть, однако затуманенный разум всё никак не подкидывал нужных мыслей. А когда было? — Убивал тех, кого надо. Только Машу я убил, квартиру Вадима я вынес случайно, — Вова уже не сдерживал себя, да и не очень хотел. Что вырвется из его уст — то и будет правдой, которую обязан знать бывший лейтенант. Как бы Вове не хотелось оставить это всё в тайне, увы, не получится. Всё тайное становится явным, и этот случай не исключение. Вова только обречённо оборачивается, чуть виновато глядит на Лешу и опускает глаза в пол, закусывая губу до крови. — ошибка. — Которая стоила человеку жизни, — будь сейчас у Лёши выбор, он бы между вариантом «остаться» и «уйти» выбрал бы второе, но он просто не может оставить сейчас Семенюка, и это не потому, что хочется ещё что-то выпытать из него, а потому что не хватит сил. — Жизнь несправедлива, — качает головой парень, вздёргивает нос и ждёт реакции. — и по отношению к тебе, и ко мне, и к другим. Питер — страшное место. Не знаю, о чём ты думал, когда ехал сюда, но это точно была твоя ошибка. У каждого есть ошибка, — Вова делает пару шагов к Лёше, останавливаясь прямо перед ним. — помнишь фильм, мы его ещё зимой смотрели, он тебе ещё не понравился, — блестящие глаза поднялись, со страхом глядя в другие. Они начинали слезиться неясно от чего: то ли от обиды, что так скоро пришлось выложить все козыри на стол, то ли из-за боязни потерять друга, хотя Вова понимает, что слово «друг» далеко от правды. — так вот, я солидарен, но слова немца точно были про тебя. Я-то здесь родился, мне плевать, меня с самого начала город задушил, а вот ты, — Вова не закончил, замолчав. Слова крутятся на языке, а сказать их он всё никак не может, будто перекрыло воздух, и не пошевелиться больше. — правда не так сладка, да? Вова только успел рот закрыть, как в щёку, чуть задевая нос, врезался чужой, не очень крепкий кулак. Лёша не мог с полной силой. Совесть не позволила бить того, кого любишь, однако проучить хотелось. Тёмноволосый нахмурился и отшатнулся, прикрывая лицо ладонью, а Губанов встряхнул рукой и потёр её, всё также обиженно глядя на младшего. — Ты тоже собой хорош, наёбщик. Лёша ругался редко, однако, знал много нужных слов, коими выражался Вова. Он как коллекцию собирал их и выплёскивал с эмоциями тогда, когда считал нужным или терпеть не представлялось возможным. — Крутился, крутился, — на секунду замолк, пытаясь вглядеться в чужое лицо и понять эмоции Вовы. Тот вроде утих, исподлобья смотрел на Губанова и слушал внимательно, шмыгая чуть покрасневшим носом и потирая розовую щёку. — кого наебать хотел? По тебе видно, что ты уголовник, ещё после пистолетов понятно стало. А я всё думаю, когда ты сознаешься? — Будь моя воля, никогда бы, — рыкает, отворачиваясь. — ни слова бы не сказал тебе, а ты же самый любопытный, везде нос суёшь, — голос начинает сипнуть от полукрика, паркет скрипит под твёрдыми шагами, под ножками кресла, которое тот уже от злости пнул. Эмоции и настроение скачут вверх и вниз, не поддаваясь Вове. Он достиг пика, и кто его сейчас сможет успокоить и привести в нормальное состояние — неизвестно. — жри свою правду, подавись! Одним движением руки он скидывает со стола несколько кассет, распинывая их. За ними летит пульт, зажигалка. Он весь горит, дышит глубоко через нос, чувствует, как начинает болеть голова, как давит на виски и болят глаза. — Если хочешь знать — мне не стыдно. Совсем, — он пыхтит, сначала бесцельно расхаживая то вперёд, то назад со сложенными за спиной руками, а затем кидается к шкафам, роясь в ящиках и складывая что-то в карман. — Я так и понял, — Лёша складывает руки в карманы, хмурится и уводит взгляд, скрываясь за дверью кухни. — Не стыдно, но страшно, — Вова наконец вздыхает, оборачивается и не находит никого перед собой. Уши его заложило уже очень давно, разум был поглощён только мыслями о собственных словах, а ещё о Лёшиных. Не хочется признавать, но он плачет, не замечая за собой этот факт. Он молчит, стоя посреди комнаты, и не знает куда кинуться. Что ещё сказать этой пустоте, чтобы ему самому стало легче? Как окликнуть Губанова, чтобы не утонуть в тихом омуте квартиры, где из звуков сейчас только бьющееся громко сердце и тиканье часов. Из лёгких выбивается болезненный кашель, рывками воздух, и Вова опускается обессиленно на кресло, упирая локти в колени и закрывая ладонями порозовевшее лицо. От нервов он постукивает ногой по паркету, часто моргает, хмурится, всхлипывает и шмыгает носом. На самом деле ему стыдно, ещё как стыдно. А куда же человеку без этого чувства? Без него никто не будет личностью, никто не проживёт долго. Вова это понимал, знал, что о своём состоянии нужно говорить смело, но сейчас не решился. Душу грызёт чувство вины и стыда, мучает и изматывает. Плакать от обессилия и потрёпанности разума, наверное, удел слабых, но Вова сейчас хочет почувствовать себя именно таким человеком. Слабым, потерявшим всякий интерес к борьбе за что-то стоящее. Устал сражаться с собой, отвлекаться на всё, что под руку попадётся. Раз за столь долгое время можно тихонько выплакаться, закрываясь руками. Особенно в такой момент, когда тебе грозит смерть. Стоит прямо перед носом с косой и улыбается противно. Уткнувшись в сложенные кулаки носом, он отвёл взгляд вправо, оглядел стол, с которого в порыве злости скинул всё, что нужно и ненужно. Вдохнул пыльный воздух рвано, посмотрел на брошенную фотографию Дениса и Серёжи и тут же зажмурился, ибо вынести это чувство вины, ударившее с новой силой, он был не в силах. — Лёш, — зовёт раз, понимая, что голос его осип, и навряд ли его слышно даже за метр. — Лёш. Зовёт ещё раз, уже громче, отнимая руки от лица на совсем. Покрасневшие от слёз и трения глаза скользнули по полу до дверей в коридор и не нашли там никого. Фигура стояла немного левее, рассматривая в приоткрытом ящике какие-то вещицы, бог знает когда туда положенные. — Чего зовёшь? — тон Лёши был таким нежным и тихим, что тёмноволосый только сильнее расклеился, кидаясь вперёд, обнимая за шею. Может, после слов Вовы Лёше будут не очень и приятны такие объятия, но в Семенюке снова сыграл эгоизм. Он всё не мог найти удобное положение, ёрзал, то поднимаясь на носочки, то опускаясь на пятки снова. Рука легла осторожно на спину и на макушку, и Вова вдруг почувствовал себя в таком уюте, что, будь они сейчас на диване или кровати, заснул бы и глазом не моргнул. — даже убийца жаждет ласки и любви. — Я что, не человек? — Да не должен быть, — Лёша чуть отстраняет прилипшего к его телу парня, смотрит оценивающе в глаза, потом на резко вздымающуюся грудь и ухмыляется немного. — а всё им являешься. Странный ты. От последних слов у Вовы затрепетало то, что снова побуждало к жизни, снова заряжало нужной энергией. «Странный», — повторил про себя Вова, смакуя слово. Действительно, странный он какой-то. Размышлять об этом сейчас не хватит бодрости. Он глядит очарованно на бывшего лейтенанта и ластится уже не так рьяно, мягко кладёт подбородок на чужое плечо и прижимается виском к чужому уху. — У меня прямо сейчас в кармане карта, король черви, — невзначай начинает Вова, крепче обнимая и не выпуская рвущегося из объятий Лёшу. — тихо. Меня прикончат скоро. Либо сдаваться, либо бежать нахуй с Питера. И это может не спасти, — Семенюк, не долго думая, касается дрожащими губами чужого уха, успокаивая больше себя, чем почему-то молчавшего Лёшу. Снова молчание. Вова кладёт свою дрожащую, чуть холодную руку на чужой затылок и ищет спасения в Лёше. Последние полгода он только так и делал: обнимал, ища спокойствие и тепло. В обществе этого не было. Лёша словами успокаивал, простыми движениями, но сейчас, когда помощь нужна срочная, никаких действий от него он дождаться не может.***
Вечер кончается, но солнце всё озаряет небо. Вова боится бежать посветлу. Ему спокойнее будет, если свой побег они с Лёшей осуществят под утро, хотя время никогда не угадаешь. Перед смертью не надышишься, вот Вова и тянет, распластавшись на балконе. Совсем маленьком, холодном. Глаза его, еле прикрытые, пробегались по другим крышам, по кронам уже давно зелёных деревьев. Ужасные на этот раз, красно-жёлтые дни уже давно кончились, и вроде пора ожить и после окончания зимы, а Вова всё никак не может даже улыбнуться искренне, лучезарно как раньше. А чему радоваться, кому дарить эту улыбку? Разве что Лёше, но и тот поник головою и в последние полгода не ощущал себя поистине счастливым. Чего глупо растрачивать энергию, если это не поможет? Сам же Губанов не стал сидеть на сквозняке и ушёл с балкона, как только стрелка на часах достигла десяти. А Вова остался, так и просидев, а в промежутках и пролежав на нём. Совсем тихие шаги шорохами разносились по гостиной. Семенюк потёр глаза, согнал дрёму и заглянул осторожно в спальню, прислонившись виском к косяку. В освещённой только нежно-голубым небом комнате не было пусто. Губанов, уткнувшись носом в подушку, положив голову меж двух таких, сопел еле слышно. И Вова, глядя на эту картину уже с минуту, чувствовал, как сжимается сердце от обиды на себя и от восхищения, которое он имеет к Лёше. Губанов мог бы уйти, не обернувшись, однако остался, и Вова чувствует себя полным долбоёбом, который случайно привязал к себе человека, а потом разочаровал. Парень поставил одно колено на матрас, уселся на самый край кровати и рухнул на спину, уютно укладываясь на животе Губанова. Тепло и уют — вот чего он сейчас жаждит. Он готов откинуть свою вредность, избавиться от вредных привычек, пожертвовать всем тем имуществом, которое у него есть, лишь бы время повернулось вспять, чтобы оттянуть всё плохое и вернуть всё хорошее. Но он, видимо, уже не достоин этого, раз всё, что у него было, пропало. И такие мысли водоворотом по кругу носятся, кружат голову и мучают уже не первые часы. Вова ничего не может с собой поделать. Он только поворачивает голову, глядит на острый подбородок Лёши, на нахмуренные брови и не понимает, как его занесло в такие дебри с таким человеком? Губанов же сквозь дрёму слышал каждый шорох и томный вздох. Не выдержав этих жалких попыток Вовы спрятаться от окружающего мира, он наконец поднимается, тянет на себя темноволосого и оказывается прижатым к чужому телу с такой силой, что кости хрустят. Каждые действия Семенюка стали легко читаемыми. И что его сейчас утянут в поцелуй тоже можно было предсказать. Всё также непривычно, немного противно вначале, а затем то самое приятное ощущение влюблённости снова разливается в животе. И Вова становится мягче с каждой секундой, будто расслабляясь, переставая волноваться перед действием, которое, вроде бы, должно быть обычным делом при таких чувствах к человеку. — Чего на тебя напало? — Губанов мягко кладёт ладонь на чужую руку, уперевшуюся в его грудь. — Я чё, ебу? — устало усмехнулся он. Глаза в полутьме блеснули огоньком желания сблизиться, а Лёша в ответ, только усмехнувшись без намёка на что либо, продолжал сжимать чужую ладонь. Вова снова, как тогда, совсем давно, впился в чужую шею, но уже аккуратно, можно сказать, с некого позволения. Широко раскрывал рот, искусанными губами царапая белую кожу, и закусывал её как можно больше, желая насладиться тем, к чему он не имел доступа ранее. Желание возникло, чтобы хоть как-то отвлечься от бардака в голове, а Лёша дал добро, чтобы помочь это сделать. Избавить младшего от грызущих подкорки разума мыслей. Баловство всегда помогало забыться. За пуговицей пуговица, за укусом укус, и Лёша наконец просыпается окончательно, выдыхая в перерывах и активизируясь. Голова Вовы чуть застряла в узкой горловине футболки, а затем лохматые волосы, чуть наэлектризованные, резко сжали в кулаке, оттягивая назад. Ему пришлось отцепиться от ставшей наградой шеи. Он, выставив подбородок вперёд, смотрел вниз, на раскрасневшегося от рвения Вовы мужчину. Семенюк не имел никакого представления о предпочтениях Губанова, и это было единственное, что его останавливало. Любил тот быстрое развитие событий или тянущееся, сладкое?.. Спрашивать напрямую — не очень удобно, да и не особо красиво. Разберётся на ходу, правда, уже после того, как Лёша овладеет теми частями тела, которыми особенно хочет. Вот только интересно, какими? Губанов о таком никогда не задумывался, — впрочем, как и Вова, — потому начал действовать не сразу. Желания растянуть прелюдию не было, и, чтобы не мучить ни себя, ни самого Вову, зачинщика крайне развратной ночи, он сразу припал к губам, руками шарясь по бокам. Водил пальцами по шрамам, по давно зажившим швам и, пересчитывая их наощупь, всё больше и больше убеждался в нынешней честности Вовы. А убеждаться в том, насколько сильно Вова доволен процессом, Губанов не решался. Руку опускать не очень хотелось. Это было совсем неприемлемо и, как он считал, неприлично даже при такой обстановке. А Вова так не считал и сам стремился проверить. Он потянул руку к паху Губанова, не заботясь о том, будет ли приятно Лёше от этих действий или нет. Снова сыграл эгоизм. Ну а сколько можно просто целоваться и не двигаться с места? Рука прошлась по немного ослабленному ремню, спустилась до бедра и упёрлась так, чтобы Вова привстал и вытянулся, наваливаясь на до сих пор розоватого щеками Лёшу. Вова, конечно, чувствует себя ведущим в прелюдии, однако хочется расплыться на кровати, лениво принимая ласки и переодически предоставляя их Губанову. Поэтому Семенюк делает глубокий вдох, цепляется за воротник расстёгнутой рубашки и целует, заваливаясь на бок, добровольно отдавая свою ведущую роль Лёше. А он времени терять не стал. Пока Вова вытягивает босые, ледяные ноги и пальцы на них напрягает от нежных касаний, Губанов, не смотря вниз, прижимает ладони к пряжке чужого ремня и расстёгивает её под оглушительный звон. Проводит кончиками пальцев по ткани трусов и растерянно отвечает на требовательный поцелуй. Но, быстро успокоив себя фразой «у вас у обоих такое в первый раз, просто делай, тебя никто не осудит», принялся стягивать тёмные штаны с ног Семенюка рваными движениями. Он всё-таки хочет побыстрее с этим закончить. Вова извильнулся, помогая стянуть с себя одежду, и с горящими от ожидания глазами пробежался по лёшиному торсу, чуть прикрытому рубашкой. Хотелось, конечно, большего узреть, но он не позволял себе так нагло стягивать одежду с чужого плеча, однако Лёше проделывать это позволял, и даже ждал этого. Губанов действовал быстро, и Вове даже не всегда удавалось уловить движения чужих рук. То они на шее, то на боку, затем на животе, и всё ниже и ниже. Теперь двигаться пришлось не чтобы помочь снять одежду, а чтобы толкнуться в лёшину руку, получая некий экстаз ещё и от простых прикосновений сухих губ к дрогнувшим плечам. Вова, вообще, не считал себя мягким в постели и поддающимся после каждого поцелуя, тая. Для себя он был немного холодноват, может груб, однако сейчас убедился, что считал так ошибочно. Может с женщиной он и был таков на самом деле, но когда над ним не блондинка с крашенными кончиками волос, а завораживающий и напористый Губанов, он тает, как от солнца, без возможности найти спасение в подушках и скомкавшемся одеяле. Снова в ловушке, снова лёшиной. Вова тянет руки вниз, прижимает раскрытую ладонь к бедру Губанова, а затем быстро расстёгивает молнию брюк, сначала тыльной стороной проводя по ткани нижнего белья. Делал всё на выдохе, в немом стоне раскрывая рот в перерывах отвлекаясь на жаждущие новых и новых поцелуев губы. Но, как бы не хотелось оттянуть именно этот момент из-за неудобства и стеснения, оба понимают, что затягивать смысла нет. Оба ахнули вразнобой, когда холодные ладони коснулись нежной кожи. Это приятно и, безусловно, заводит только сильнее. Вова упёрся локтем в постель, приподнялся, сталкиваясь зубами с лёшиными, и уселся поудобнее. Одну руку он закинул на его плечи, обнимая и притягивая шею, а второй держался крепко за запястье медленно двигающейся по плоти ладони. И страшно представить, что будет с Вовой, когда темп возрастёт. Он попросту задохнётся в стоне, который до сих пор не обронил. Ему просто немного стыдно выражать своё удовольствие таким способом. Пока он просто жарко выдыхает на самое ухо, щекоча мочку и висок, а позже, если Лёша продолжит выводить из него эти порывы, случайно может перейти и на стоны удовольствия. Но Губанов мысли читать не умеет, и на молчаливые мольбы никак не реагировал. Вова сжался, подтягиваясь к оголённому телу грудью, и зажмурился, когда темп всё-таки возрос. Принимать эти ласки равнодушно он просто не может, отразить их и доставить хоть какое-то удовольствие Лёше он тоже не имеет возможности, ибо сам еле держится. Хотя, не факт, что эти полустоны и полувздохи его не удовлетворяют. Вова сомневается в этом, но когда подушечка большого пальца огладила чувствительные места, он забылся совсем, в голос выстанывая что-то нечленораздельное и обнимая лёшину шею второй рукой. Для него это что-то нереальное: ощутить чужое тело родным, тёплым и готовым защитить, получать удовольствие от действий того, кого беспросветной любовью стараешься удержать рядом с собой, куда бы ты не шёл. Спина наконец касается простыни, колени сгибаются, сжимая бока Губанова, а уже не боявшийся поделиться своими эмоциями Вова распластался на кровати. Губанов за полгода пребывания в этой квартире более менее изучил нахождение нужных и ненужных ему предметов в шкафах, и как же удачно зимой он исследовал спальню Семенюка. Зацепив пальцами ручку прикроватной тумбы, он залез рукою под эротические журналы, Вове совсем не принадлежавшие, и нащупал там пачку презервативов, даже относительно новую. Вова этим знаниям его шкафов усмехнулся, всё-таки даруя Лёше ту самую искреннюю улыбку, которую на себе не замечал уже достаточно давно. Презерватив вызвался надевать сам Вова, наощупь вскрывая и выкидывая серебряную упаковку за пределы кровати. Он оглаживает чужой живот, несмело сначала задевает, а потом обхватывает плоть Лёши, двигая недолго рукой вверх и вниз. Указательным и большим пальцем он удерживал склизкую на ощупь резинку, остальными пальцами сжимая предплечье Губанова. Ему важно было держаться за что-нибудь, чтобы не терять оставшееся эмоциональное равновесие, ведь хотя бы секунда без ощущения чужого тела, кажется, станет критичной. Вова, уже привыкнув к тому, что они оба обнажены, по-блядски раздвигает ноги и закидывает голову назад, упираясь затылком в подушку. Ноги его всё также согнуты в коленях, а где-то подле них Лёша, постоянно отрывающийся от дела и поглядывающий на лицо Вовы, пытаясь выяснить, больно тому или нет, приятно или просто немного некомфортно. Семенюку однозначно было не кайф ощущать в себе чужие, длинные пальцы, но от мысли, что это всё делает Губанов, он расслаблялся. Вообще, вид старшего заводил не хуже тех журналов в тумбочке, которые он всё же на досуге посматривал. Секс с женщиной — это, конечно, хорошо, но вот с мужчиной вряд ли. Ничего приятного от этого процесса он не ждал, хотел просто отвлечься болью от надоевших мыслей, но когда пальцы вошли по третью фалангу, он пискнул, роняя голову обратно на подушку. Неописуемое, неведомое чувство наслаждения его вдруг захлестнуло волной, он хотел было перевернуться на бок, но тонкие и не очень аккуратные пальцы придержали его колено. От второго подобного касания он изогнулся в спине настолько сильно, насколько только мог, сдержанно простонав. От каждого ритмичного толчка Вова терял голову. В глазах плыло буквально всё: тёмный потолок смазывался в какую-то кашу из тёмных полос теней, расплывалась люстра. Сердце трепетало так сильно, что вот-вот выскочит из груди. Или он путает это сердцебиение с лёшиным? Тот прижался по молчаливому требованию младшего грудью к нему и щекой постоянно тёрся об висок. Иногда отрывался, опираясь на руки, возвышался над раскрасневшимся парнем и ускорялся, видя, как Вову выворачивает. Импульсы довели тело до такого состояния, что от мягкости и неподчинения мышц руки соскальзывали с чужой спины. Стоны не угасали ни на секунду, но даже если и случался момент тишины, то в следующий Вова вздыхал и мычал протяжно. Кто же знал, что можно влюбиться в человека до самых его кончиков пальцев. Вова сжимал в кулаке волосы Лёши, двигая другой рукой по пояснице то вверх то вниз, и не понимал, как ему так повезло, или не повезло. Он даже замолк на секунду. Повезло, что именно Лёша ему так полюбился и смог ответить на странные чувства. Не повезло в том, что они разные. Абсолютно. Приоритеты в жизни у них разнятся, вкусы на большинство вещей тоже, но почему-то так они близки друг к другу, что тянутся как магнит без возможности забыть друг о друге. Весь мозг Вовы превратился в одно слово — Лёша. Что ни мысль, так сразу к нему возвращаются все размышления. До смешного доходит. До истерики. Ну он и дурак. — Блять, быстрее можешь? — просит вдруг Вова, в очередной раз проезжаясь затылком по подушке. Рот его широко открыт в стоне, руки лихорадочно хватаются за наволочку, сминая её. Он ощущает от каждого толчка тепло, разливающееся сначала внизу живота, а затем по всему телу электрическим током. Он жмётся сильнее, утыкаясь носом в чужую шею. Отпускать затихшего после конца Губанова он никак не хотел. Закинул руку на него, поперёк живота обнимая и ластясь снова, будто ласки и внимания ему не хватило. Расширенные, блестящие зрачки пробегаются по светлеющему небу, смотрят на часы. Семенюк понимает, что они опоздали. Долго сердце не могло успокоиться, и этот час, проведённый в кровати после кульминации, явно был лишним отдыхом. Младший только горько шмыгает носом, хмурится, закрывая глаза. Губанов тоже не глуп, понимает прекрасно всё и отворачивается от Вовы к окну. — Мне так стыдно перед тобой, — шипят на ухо, притягивая узкие плечи к своим. — я тебе почти во всём наврал. Я только пиздеть и умею, — блестящие глаза сверкнули искренностью. Они просто съедали душу Лёши, и с этим он ничего поделать не мог. — Забей хуй уже, — Лёша успокаивающе огладил красную щеку, улыбаясь добродушно растерянному и виноватому лицу. — гордись тем, что грамотно это делаешь. Оно помогает по жизни, сам знаешь уже. — Может, меня пугают? — предполагает Вова через время. Он ищет любые варианты, чтобы успокоить и себя, и Губанова. Прийти в чувства наконец, ибо к нему вернулся здравый рассудок, и он теперь не думает о том, как бы не задохнуться от рвущихся стонов и не умереть от одного взгляда в лёшины глаза. Он снова вернулся в свою лагуну, болея только этой проблемой. Губанову нечего отвечать. Попытки успокоить себя у Вовы весь вечер мелькали, и Лёша от этого устал. Ему тоже страшно, ведь если Вову, то и его под одну гребёнку.***
Запихнув проверенный на наличие пуль пистолет под ремень, Вова наконец поднял голову, чуть ли не со слезами на глазах глядя на шуршащего фантиком Губанова. Видимо, только сейчас до Семенюка допёрло, что он пытается бежать, не предупредив сквад. Как крыса сливается, пуская на самотёк своих друзей. Он пред ними виноват, а теперь покидает, обернувшись только в последний момент, когда уже поздно рыпаться. Выкинуть всё из головы и точка. Он ещё вернётся, правда, скорее всего, ненадолго и чёрт знает когда. Скорее всего, снова на лето. А потом вернётся, словно по привычке, в Питер, на красно-жёлтые дни. Ноги, подкашиваясь, пропускали по две, а иногда и по три ступеньки. Губанов был впереди, спускался быстро, иногда оборачиваясь назад. Принято решение бежать налегке, потом разберутся что и куда. Пред дверьми Лёшу остановило только одно: шагов позади слышно не было. Он обернулся, непонимающе поглядев на каменного Вову. Будто тот что-то забыл, стоял на второй ступеньке сверху и глядел под ноги, шевеля одними лишь губами. — Погоди, — развернувшись, он рванул наверх, как можно быстрее перебирая ногами и цепляясь за перила, дабы не наебнуться на ровном месте. Губанов только качает головой, открывает дверь и делает пару шагов, глубоко вдыхая и выдыхая. Спокойная ночь сменялась рассветом. В такое время он редко не спал, и наблюдать за сереющим небом, затянутым тяжёлыми тучами, было необычно приятно. Щёлкает курок и ледяное железо касается затылка. Внутри всё переворачивается вмиг. Напряжённые плечи опускаются, руки сжимаются в слабые кулаки, нос дёргается коротко и глаза быстро моргают. Такого непрятного холода по спине он не чувствовал давно. Вова рывком открывает дверь, ступая тяжело на паркет. Он рыскает по полочкам, на столе, под ним и рядом, ища жалкую кассету. Тёмно-синяя никак не попадалась на глаза, и Семенюк начинал крыть матом всё подряд. Нервы его и так не к чёрту. — Где ж ты нахуй, родная? — молит Вова, копаясь в стопке одинаковых кассет. Наконец, вытащив её из-под груды других, вздыхает чуть облегчённо. Он стоит посреди ещё живой квартиры и сомневается в чём-то. Что-то терзает его, а что именно - понять не может. Совесть. Он быстро черкает на бумажке со списком кассет что-то о том, что ключи от машины на прежнем месте, и что осенью он снова будет здесь. Как всегда. Выскакивает из квартиры словно ошпаренный. Спускается на один пролёт, подвернув ногу на последней ступеньке и чуть приседая, снова ругается так, что мама не горюй. Лёгкие, не привыкшие к такой нагрузке, требуют отдыха. Глубокие вдохи и выдохи более менее приводят его в чувства. Вова оглядывает растерянно парадную лестницу, скользит по деревянным, покрытым облупленной краской рамам окон, глядит в само окно. Видит Губанова, но, будь он там один, Вова бы пустился дальше, прямиком вниз по ступенькам, но рядом с ним, с замеревшей на морщинистом лице коварной улыбкой, стоит знакомый силуэт. Вова щурит глаза, дабы разглядеть ещё трёх мужиков рядом. Видимо, они с Лёшей и правда не успели. Паника глушит обиду на себя. Тело всё ещё бьёт приятной судорогой после ночи, ноги трясутся, но несмотря на это, Вова внимательно наблюдает за Губановым. Он бегает глазами по окнам, ищет помощь, но каждое окно ему отвечает серостью и грустью, не давая надежд. И даже когда он скользит взглядом по окну, за которым сидит тихо Семенюк, не меняется в лице. Оно всё такое же напуганное. Он будто не заметил Вову. А может заметил, да не подал виду. Увлёкшись Губановым, он даже не услышал, как хлопнула парадная дверь, только спешные шаги. Он обернулся, глубоко дыша. Грудь его вздымалась часто, а руки пытались нащупать под футболкой пистолет. Но какой к чертям пистолет ему сможет помочь? У него же руки дрожат так, что держал бы он лист бумаги, не смог бы прочитать. Он поднялся, направляя ствол вслепую на лестницу. Родной давно не оказывался в руках по делу. Семенюк не стрелял со времён красно-жёлтых, но, поняв, что паника ему сейчас ни к чему, и что, наверное, навыки его никуда не делись, он спокойно и медленно выдохнул, перехватывая сосредоточенно рукоять. Первая пуля в плечо, задевая ещё и рёбра заодно, а вторая в широкую спину. Вова явно не желал подпускать людей близко к себе, лучше рискнуть стрелять от окна, как крыса. Оно и безопаснее для него будет. Геройствовать и выходить на них совсем нет желания. Как-нибудь в другой раз обязательно, но только не тогда, когда жутко трясёт тело. Ещё и оглушает от выстрела. Семенюк убрал со лба мешающие волосы, переступил два тела без брезгливости и отторжения от мерзкого вида. Ему уже ничего не может казаться противным или мерзким. Было даже приятно. Он выстрелил ещё раз, делая из тел пушечное мясо. Быть может, именно они и зажали Дениса с Серёжей на Кирочной, не давая и шагу сделать, а потом и прирезали, словно дворовых собак. Без жалости и совести. Сквозняк здесь гулял часто, и, когда Вова, уперев ствол в щель двери, открыл её правой рукой, то почувствовал, как лёгкое дуновение ветра защекотало сырой лоб, как ветер морозил голову из-за сырых от пота волос. Его обдало прохладой, и парень даже пришёл в себя, направляя пистолет куда-то за Губанова. — Всё? Нет моих парней? — с лёгкой усмешкой произносит мужчина, и у Вовы снова холодеет спина. Он прекрасно его помнит, и как смешно сейчас предстать перед ним живым и здоровым, будто пуля и не ранила его полгода назад. — думал, помучаешься от пули, а ты как таракан живучий. — Таракан, — соглашается Вова, в ответ оголяя зубы. — назло. — Как не трави тебя, всё живёшь, — произносит спокойно, всё время тыкая в висок Губанова дулом. У того уже пред глазами плывёт от каждого такого касания. Его мутит, болит голова. Его не держат насильно, так, положили руку на плечо и прижали ледяное железо к голове. Но если дёрнешься — простись с мозгами. Лёша это понимал, и своё желание рваться засунул куда подальше. Сейчас не от него зависит что-то. От Вовы и неизвестного мужика. Так и крутит им жизнь. Он везде оказывается как промежуточное звено, от его мнения ничего никогда не менялось. Он всё время зависим от чего-то и будто не имеет своего голоса. — прям как твой отец. Вова напряг руки, вытянулся, но всё равно выглядел как какой-то подросток, восставший против безжалостного мира, против человека под два метра, и, видимо, против себя. — Тоже не вытравить было. — И ради чего? — Ради места, сам знаешь, — рыкает он. — сказали раз — не ушёл. Второй раз повторять смысла не было. Уже не было смысла развивать этот диалог. Вове он не нужен. Перед ним точно тот, из-за кого вся жизнь Семенюка пошла под откос. Стоит и улыбается, хочет доломать её до конца, удерживая сейчас возле себя Губанова. Не описать тот ураган, что штурмует сердце и доводит Вову до страха и желания укрыться от всего этого. Только Лёша, наконец взяв себя в руки, посмотрел на Семенюка как-то по-матерински. Наконец, поймав сосредоточенный взгляд на себе, он удержал его смелой улыбкой, после чего еле заметно кивнул сначала на опустившего пистолет мужика справа от него, а затем на неизвестного, что до сих пор прижимает пистолет к его виску. Губанов готов рискнуть собой, честно. Рискнуть ради этого ребёнка, уже несмело держащего пистолет, почти плачущего. — Ну, что делать будем? Сначала ты или он? — мужик отстранил пистолет от головы Лёши окончательно, держа его абы как, направляя куда-то в асфальт. — учти, у меня помимо тебя ещё дела есть. Лёша перехватил правую руку, сжимая так сильно, что у самого свело мышцы рук. Лёгким движением он выбивает пистолет из ослабевших из-за пережатых вен рук. Вова направляет пистолет куда-то влево, стреляя по очнувшемуся мужику. А затем уже валит мужчину с морщинистым лицом на землю, предварительно положив локти на чужую голову и нанеся удар по чужому носу коленом, прижимает пистолет точно также, к виску. — И кого ты ставишь под себя? Ни бдительности, ни ума, — Вова переводит дыхание между слов. — засада ещё есть? В ответ молчание. Серые глаза искоса смотрели на растрёпанного парня, что улыбался Губанову облегчённо, хотя и рано выдыхать. — Есть или нет? — рявкает уже Губанов, ибо его терпение не железное и сдало быстрее вовиной выдержки. — Нет, — коротко рыкают в ответ. — Ну вот и хорошо, — Вова верит на слово не зная, хорошо это или плохо, наступает на уперевшуюся в асфальт сухую руку пяткой и давит со всей мочи, наваливается, желая отыграться за всё, выпустить пар. — пацанов можно было не убивать. Самому не жалко было молодых? — он ничего, кроме молчания, не ждал. — ну, второй раз спрашивать смысла нет. На твоей совести. Спасибо, многому научил. Выстрел прогремел неожиданно, Вова сам сжался немного, мотая головой, дабы звон в ушах поскорее ушёл. Губанов отвернулся тут же, не желая видеть вместо морщинистой, чуть загорелой кожи мясо. А Семенюк, поднимаясь, недолго посмотрел на свою работу, и вздохнул, пряча пистолет в прежнее место. Вова усмехается его предположениям, уже вышагивая по широкой улице. Тому усмехается, что нужно расправляться вчетвером с парнем невысокого роста. Можно сказать, худым, и правда походящим больше на подростка. Здесь и одному можно было пригрозить дулом, и Вова бы посыпался, вспоминая слова Марины. Словил бы четвёртую пулю и валялся в подворотне с окровавленными руками и спокойным лицом. Смирился бы, и сейчас, не будь Губанова, на выходе из парадной сдался бы. Не было бы смысла рыпаться и цепляться отчаянно за возможность выжить, потому что её не было бы. Наверное, сегодня спасла кассета. Вова идёт спиной вперёд, высматривая хоть какую-нибудь машину позади Губанова, и не упускает возможность позаигрывать и с ним. — Чего такой радостный? Дулом в висок не тыкали? — с усмешкой произносит Лёша, вразвалочку шагая по тротуару. Ему будто плевать на то, что Вова расправился сразу с четырьмя с помощью простого умения метко стрелять, бдительности и реакции. — Я убил его, — произносит Вова без толики страха или подавленности, даже радостно. Улыбается так широко, что щёки болят и губы трескаются до крови. — оп, притормози, притормози, — просит Вова таксиста, перемещаясь к краю дороги. — я отомстил, — снова обращается к застывшему на месте Губанову и чуть не вскрикивает, смеясь почти истерично. Фары, почему-то горящие зелёным светом, были всё ближе, сворачивали к обочине, и потёртый кузов машины остановился напротив них. Вова прильнул к приоткрытому окну и спросил что-то. Лёша не мог разобрать тихие слова, оттого подошёл ближе. — Садись, — звучало коротко.***
Вагон метро тихо покачивался, и Вова, убаюканный этим однотипным скрежетом колёс, уткнулся носом в плечо Губанова. Час пик давно прошёл, и они едут практически одни. Семенюк только приоткрывал левый глаз изредка, различая время по номерам страниц книги в руках Лёши. Если Вове память не изменяет, это Набоков. Когда младший только переступил порог двадцатилетия, тоже любил его полистать от скуки, а потом как-то забил. Не до этого стало. Всё-таки, верёвочки связаны. Они хоть и разные, но всё равно сходятся в таких мелочах, от которых сердце сжимается. У Губанова проснулось желание читать, хоть как-то развлекать себя в скучной Москве, а Вова снова увлёкся кассетами. Скупал все подряд, но никогда не проводил день без той, за которой вернулся. Любимая. Отцовская.