И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу… За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее. И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле. Из Откровения святого Иоанна Богослова
Запись Первая. Человек.
У древних были языческие боги, были Иисус, Аллах и Будда. Была чистота, непогрешимость и мораль, которую они беспрестанно преступали. И чего же в конце концов добились наши дикие, необузданные в своих нелепых порывах, погрязшие в страданиях, крови и насилии и захлебнувшиеся в своих собственных нечистотах предки? Что сделали они великого, достойного имени Человека, кроме того, что в 2107 году уничтожили половину земного шара ядерной войной? Какой мир создали их гении — их Платоны, Ньютоны, Моцарты, Шекспиры и Достоевские, каких богов возвеличили они и к чему привели они послушное стадо обывателей? Они создали мир, в котором могли свободно убивать. Свободно красть и насиловать. Истреблять целые народы. Истреблять целые поколения. Истреблять природу. Могли казнить. Могли миловать. Одни — могли владеть другими, распоряжаться ими, отдавать приказы и жечь города. Они воздвигли мир, где распяли их же собственного Бога. Но мы — мы — их великие потомки! — мы создали культ выше, прекраснее, небеснее всех их культов и моралей вместе взятых. Культ Человека. И не просто Человека, но Его безусловной воли и Его безусловного непогрешимого разума, не обремененного устаревшими парадигмами, не соотнесенного ни с какой ненужной, опасной человеческой общностью, будь то общность религиозная или национальная. Мы не были подобны нашим предкам, которые только и могли, что мечтать, строить теории и писать научные труды о Человеке, свободном и равном Богу, как какой-нибудь их древний, отсталый Ницше. Нет! Мы пошли дальше! И если древние считали, что Человек одинок и беззащитен перед лицом Вселенной, считали, даже когда (смешно подумать!) впервые вышли в открытый космос, что им нечего противопоставить Вечности, что они одни, а если и не одни, то, непременно, есть те, кто развитее и цивилизованнее их, то мы — их великие потомки — создали наш Новый Мир, наше Новое Государство, в основу которого положили укрощенную и преображенную человеческую Волю. И именно мы поняли, что Человек титаничен, безграничен и великолепно одинок. Он — один: и это — наше достояние, наш подвиг. Человек не внутри Бесконечного Пространства, но над ним, но выше его и объемлет его, если пожелает. И разрушит его, если того захочет. И обуздает небесные тела, и энергию, разрушающую звезды, обратит Себе на пользу, и повернет мировые потоки вспять, и время застынет при Его разумном и божественно-холодном взоре. И Человек сделает то, что не в силах была сделать Вселенная, где даже звезды и планеты смертны, и что не в силах был дать нашим диким древним предкам бессильный, распятый людьми же Бог. Человек обретет вечную жизнь. Альфред Ф. Джонс был… обычным. То есть был как все молодые люди его возраста, ничем от них не отличался, подчинялся новомодным веяниям и взглядам, строил своё мировоззрение, опираясь на мировоззрение своего поколения. Альфред всей душой, всем сознанием и всем своим «я» стремился вперед, в неведомое, в великое «завтра», которое обязательно будет еще прекраснее, светлее и выше, чем великое «сегодня». Ему, как и многим его ровесникам, не нравилось оглядываться в прошедшее. Как и все, Альфред повторял с надменной гордой улыбкой, повторял слова, которые говорили все юноши и девушки, слова о том, что Старый мир пал, что Старый мир не умел сохранить себя, разрушил сам себя изнутри и чему же тут, спрашивается, учиться, чему подражать, кому, главное, кому подражать им — строителям Нового Государства? Может быть, тем людям, которые вели одну войну за другой, а потом в один день уничтожили треть населения Земли? Единственное, что интересовало молодое поколение — таких, как Альфред, — была Последняя Война. Последняя, потому что те, кто сумел выжить после неё, стали творцами Нового мира. О Последней войне ходило много разных толков. В учебниках и Базе ХИНГа о ней почти ничего не рассказывалось; она была плохо и мало изучена. Только сводки, цифры, голая статистика да несколько воспоминаний очевидцев Войны, которые тогда, в 2107 году сумели чудом спастись и которые уже давно умерли от лучевой болезни или своей смертью. К тому же, событие это принадлежало к далекому 22 веку, а на дворе был уже 27. Новый мир пришлось воссоздавать по крупицам, из обломков и осколков Старого, и это, конечно, повлекло огромные культурные потери. Но от этого Последняя Война не стала менее привлекательным событием. Кто развязал её? Господа учёные, а следом за ними — учителя в школах твердили, что раньше, в Старом мире, были разные национальности, разные страны. И эти страны часто враждовали друг с другом. При этом у несчастных учителей, а в университетах — у профессоров — подростки, дети и юноши с неподдельным любопытством спрашивали: «А почему они враждовали?» — Из-за территорий. — Им негде было жить? Им было тесно, может быть? — Из-за религии. — Но ведь богов выдумал сам человек. — Из-за того, что те — другие — были иной национальности. — Но что такое национальность?.. Студенты и ученики переглядывались в недоумении — они не понимали. Да и сами учителя и профессора не до конца осознавали: что это был за мир такой. Загадочный Старый мир, в котором люди убивали друг друга только потому, что один народ выдумал Бога немножко не такого, как другой народ. В котором люди воевали потому, что одни жили на такой-то территории, а другие — на иной. И вождь одной страны приказал им идти и умирать. А они вместо того, чтобы сказать своим вождям, что они не хотят убивать и умирать, — шли, и умирали, и убивали. Ну не удивительно ли? Ну не нелепо ли это?! Да, загадочный Старый мир. Альфред не любил его. Он любил, как и многие, как и все граждане Нового Государства, любил их Новый мир. Чистый, белый, весь сотканный из стеклянной, ослепительно правильной и неомраченной кровью и страданиями материи. Стоя у окна, он с гордостью, с искрящимся восторгом, наполнявшим его тело силой и бодростью, глядел на Новый мир. Мимо проплывали белые, как ширококрылые птицы, аэролёты. Парили далеко под розовеющим Небесным Куполом белоснежные, легкие, как детские воздушные шары, аэростаты. Внизу, по белым, голубым, желтым мостовым, двигались черные фигурки людей. Повсюду, как колоссальные, небесные сталагмиты, с мириадами крошечных синих и розовых окон высились дома-башни. Аэролёты с трепетным, ласковым жужжанием сновали между ними, как пчелы среди сот. А высокие здания-башни — то цилиндрических форм, то призматических — царственно подпирали Небесный Купол. За зданиями же виднелся край стены. Выше башен, но ниже — парящих шаров-аэростатов. Белая, чистая, ровная стена. «Мраморная», — думал Альфред. Кику когда-то показывал ему обломок белого мрамора, и теперь каждый раз, когда Ал смотрел на стену, ему вспоминалось это сравнение. Мраморная. Неколебимая. Оберегающая их от всего враждебного внешнего мира. Прекрасный величественный мемориал Новому миру. Надгробие — Старому. Да, Альфред жил почти возле самой Небесной Цитадели. А еще — и в этом он был не совсем обычным молодым человеком — ему удалось поступить в университет при Ведомстве Небесной Цитадели. Джонс этим очень гордился. Это было ужасно сложно, отбор был чудовищным, кандидатов много, но Альфред выдержал экзамены одним из самых первых. Университет находился близко к восточной стене Цитадели, около главного штаба Ведомства. И Альфред получил квартиру поближе к университету. Квартира обычная, как и его прошлая. Всё — белое, чистое, с синими вставками. Вот — по краю кровати и на постельном белье — синие тонкие линии. Для декора. Альфреду, правда, было всё равно. Он излишеств не любил и модам не следовал. Некоторые, особенно девушки, вечно трансформировали свои белые юнифы в какие-то пёстрые, нелепые тряпки, а Ал этого не любил, потому что от этого буйства красок веяло чем-то болезненным, странным, диким. Как у их древних предков. А Альфреда совсем не привлекал Старый мир. Он видел его из картин, фильмов, музыки и книг — всего того, что уцелело после Последней Войны, — и никогда у него не возникало желания окунуться в него. Не то — Кику. Кику даже поступил в университет при Ведомстве Древностей. Сначала, вроде бы, хотел пойти в академию при Ведомстве ХИНГа — нравились Хонде все эти технологии и копаться любил в Информационном Бюро, а потом — переклинило его. Хотя плюс для Альфреда в этом был. В здании университета, где учился Кику, было устроено что-то вроде огромного склада. Студенты называли его «Лавкой древностей». И там хранилось много всякого древнего, дикого, пёстрого хлама. Альфред, по знакомству с Кику, вынес оттуда вот эту записную книжку. Долго поверить не мог, что раньше люди писали на тонких листах, сделанных из древесины. Писали с помощью чернил и перьев птиц. Кику показал Альфреду и то, и другое, а затем сказал: — Но те, что развязали войну и, кажется, более ранние люди, писали вот этим. Хонда достал тонкую синюю палочку и щелкнул на одном её конце какую-то кнопочку. Альфред решил взять всё это себе. Понравилось ему писать вот этой палочкой по вот этим белым листам. Было в этом что-то древнее, неправильное, остроугольное. Но всё-таки было и наслаждение, и чистота, и белизна. «Неужели и наши древние предки любили порядок?» — изумлялся Джонс. Но что это был за порядок?.. Нет, нет! Старый мир — черный, фантастический, хаотичный — не чета Новому. И Ал записал. С крылатым воодушевлением и наслаждением вывел на белых страницах: «У древних были языческие боги, были Иисус, Аллах и Будда.» В целом же, Альфред был самым обыкновенным гражданином Нового Государства. И может быть, остался бы таким до конца своих дней, если бы… Но обо всем по порядку.***
Запись Вторая. Трещина. Существо с сиреневыми глазами и кинжалом.
Сегодня со мной случилось что-то потрясающее. С самого утра происходили невероятные вещи. Я проснулся оттого, что кровать, пол, стены — дрожали. Слабые толчки. Разбудили меня. Я долго не мог сообразить, что произошло. А потом — ну точно — землетрясение. Не опасно. Но тут же — другая мысль: Цитадель наверняка повреждена. Единственное, в чем прогадали строители Нового Государства, — местоположение. Землетрясения здесь — частое явление. Цитадель постоянно повреждается и разрушается, а ведь ей без малого 4 века. Для этого и создано Ведомство, чтобы Цитадель совершенствовать и ремонтировать. Может, и мне дадут подряд на починку. Это было бы просто восхитительно! Хотя и маловероятно. Так я подумал, когда проснулся. Но это еще было не самое интересное. Нет! Ну, дело обычное. Возьмут — не возьмут — как в Ведомстве приказ выйдет. А приказ вышел: чтобы лучшего ученика взяли на ремонт. Практиковаться, значит. Я так обрадовался, что забыл позвонить Кику. Кику и весь его университет Древностей для нашего университета Небесной Цитадели готовит День Достижений. Какие там достижения, правда?.. Опять нам свое барахло покажут. Фильм древний, который они реставрировали, или картинку какую-нибудь. В прошлый раз был этот — Рембрандт, что ли? Ну, не о том речь. А о нем. О нем. Кинжал. И лицо — невероятно! Но это — после. Мысли — в беспорядке. Никогда со мной такого не бывало. Были я, Ван — мой профессор — и еще двое каких-то. Они потом ушли. Ван сказал: — Трещина глубокая. Сквозная. Дело серьезное. За день не управимся. Подходим. Вижу: сетка, блестящая, стальная, — в сквозной трещине Цитадели уже закреплена — а за ней… Что-то хаотичное, темное. Древнее. У меня в голове зашумело. Яо хоть и сказал, что воздух успел уже давно от радиации очиститься, не опасен и по составу полностью приближен к нашему, только доля азота немного выше. А у меня все-таки дыхание перехватило. Пахло чем-то густым, вязким и, вместе с тем, свежим. Гроза. Я читал в какой-то древней книге, что так пахнет после грозы. Не уверен, что испытывал именно те ощущения, но в тот момент мне показалось это вполне правдоподобным. Потом, после того как я вернулся от Цитадели, вот сейчас, я заглянул в ХИНГ и узнал, что пахло, наверное, не только грозой. Но еще хвоей, смолой. Те деревья, что тыкались темными звериными лапами в сетку, закрепленную в трещине, были хвойными. Некоторые их ветки обуглились от напряжения в кольцах сети. От такого угарного, дикого смешения запахов меня затошнило. Ван сидел в аэролёте, высунувшись по пояс, и поправлял серебристую поясную сумку с оборудованием для ремонта. Те другие — полетели за недостающими инструментами. Яо выкрикнул мне сквозь мерное, мягкое жужжание двигателя: — Напряжение сняли. Можешь прикасаться. Он шмыгнул в прозрачный люк. Аэролёт оторвался от земли и стал подниматься вдоль стены — выше и выше. Яо провозится какое-то время наверху. А мне обещали послезавтра, а может, дня через три тоже доверить какое-нибудь задание. Я волновался, но не сильно: ведь до этого еще далеко. Сейчас только, получается, я остался не при деле. Я был один. От скуки я приблизился к серебристой сетке, пальцами ухватился за её стальные звенья. Они были мокрыми. На некоторых звеньях лежали капельки воды, от которых тоже пахло смолой, хвоей и грозой. И ведь смешно подумать, что древние знали, как пахнет природа до и после грозы. Они еще страдали от ураганов, метелей, дождей и не могли управлять погодой. У них не было Небесного Купола. Я не понимаю: как жили они раньше без него? Расселина в Цитадели была достаточно широкой. Раскинув руки, я мог достать до одного её рваного края и до другого. А в высоту… пожалуй, что до пятого этажа достанет. Только это не самое главное. Такую пробоину залатать можно быстро. Но от сквозной трещины, по стене (мраморной — она особенно напомнила мне теперь мрамор) растекалась черная ветвь (черная жилка на мраморе) и уползала далеко-далеко наверх. Таких трещин — я видел много. Они-то и есть — самое неприятное. Возможно, задет внутренний механизм стены: тогда возиться придется долго. Звенья сетки были холодными, даже приятно их было трогать. Но от запахов и от воздуха подташнивало; голова кружилась. Те двое еще не возвращались. Я смотрел на тёмное нутро чужого, древнего мира. Как будто глядел вниз, с большой высоты, с аэролёта, и сердце слегка, немного сладко замирало. А затем случилось это. Альфред вздрогнул и попятился. Внезапно перед ним, по ту сторону сетки, возник человек. Джонс от изумления и от испуга сначала не сумел как следует разглядеть его. Ал лихорадочно обернулся, задрал голову, позвал Яо, но тот не откликнулся. Слабый шорох — по ту сторону. Альфред не без ужаса и трепета снова посмотрел на человека. Человек — несомненно, это был человек, а не животное и даже не какое-нибудь неведомое порождение мутации — человек стоял перед Джонсом в шагах трех или четырех. Очень близко. Лицо его — белое и тоже напомнившее Альфреду мрамор с тонкими, мягкими узорами синих вен вокруг глаз — было красиво. Хотя Ал видел только половину этого лица, только глаза, мерцавшие странным сиреневым цветом. Человек оказался одет в длинные черные одежды. Альфред — уже после — смог припомнить, какой вид одежды древних это был. Наверное, платье или ряса, как у жрецов древних в храмах. Голову и плечи странного пришельца скрывало черное полотно, искусно вышитое золотыми узорами. В крае этого полотна, придерживая его бледными пальцами, он прятал нижнюю часть своего лица. Взгляд Джонса скользнул ниже. В другой руке человек сжимал какой-то предмет, блестевший так же, как стальная сеть в трещине Цитадели на солнце. Походило на инструмент — ПРИМ — у него тоже была рукоятка и что-то вроде лезвия. Рукоятка, которую сжимал пришелец, черная, в золотых узорах, невольно красотой отделки привораживала взор. Но не только она одна. Черная одежда человека, при взгляде на которую чудилось, что она невероятно мягкая и ласковая на ощупь, струилась по его телу, по широким округлым плечам, по талии. Нежно выделяла бедра, которые у него были по-женски сильно развиты и тоже округлы, упруги. Это было видно даже под одеждой. И то, как он прикрывал лицо черным с золотыми узорами платком, и то, как внимательно, проницательно глядели на Альфреда его странные, чуть прищуренные, чуть влажные глаза — поразило Джонса. И поражало, как темно-зеленые лапы хвойных деревьев обрамляют его тело, его плечи и лицо, составляя с ним единый мир. Старый мир. Древний, нелепо и жутко пёстрый, из которого пахнет грозой, громами, дождем, ветром и тягучей смолой. Пахнет хаосом и разрушением. Альфред не мог насмотреться, не мог надышаться его присутствием. Он уже и забыл, что, наверное, нужно позвать кого-нибудь из взрослых. Он приблизился, боясь спугнуть пришельца. Тот попятился, но когда Джонс остановился прямо возле сетки, то пришелец тоже замер. Рукоять оружия он крепко сжал и вынес перед лицом в оборонительном жесте. Джонсу показалось это странным: разве выглядел он, Ал, угрожающим или пугающим? Пальцы Альфреда сомкнулись на стальных звеньях. — Эй, ты кто?.. — тихо, ласково спросил Джонс. Пришелец глянул на него слегка сбоку, из-под светлых ресниц, но не ответил. Может быть, он и не умеет говорить? — Ты живешь там?.. — Альфред указал на лес. Человек обернулся и вдруг — понял, кивнул головой. Сердце у Джонса забилось, как сумасшедшее. Больно застучало о ребра, как о раскаленные прутья. — Подойди, — Ал поманил его. Однако пришелец не приближался. Он показал на свои глаза и закрыл их ладонью, затем — отвел руку и указал пальцем на глаза Джонса. Альфред не был уверен, что понял его правильно, но все же сомкнул веки, напрягшись всем телом, замер, вцепившись пальцами в холодные, мокрые звенья сетки. Шорох. Дыхание. Смола. Гроза. И еще сотни незнакомых, древних, пьянящих запахов. И на пальцах Альфреда — чьё-то слабое, прохладное прикосновение. Первое желание было — убрать руки, отстраниться. Страшно, нелепо всё это было. Но Ал не отстранился, чуть-чуть приоткрыл глаза. Он увидел странный, золотистый «икс» на чужой груди, чужой черной одежде. Но, вглядевшись, понял, что это не «икс», а крошечный крест на шнурке. И на кресте — распятый человечек с опущенной головой. И ниже, ниже — по-женски глубокие, изящные изгибы тела. Которые что-то обещают, которые сулят блаженство, нежность, но не укрощенную, не присмиренную, а древнюю, страшную, обжигающую любовь, похожую на неконтролируемую, чернящую ум страсть. Альфред задрожал, кровь прихлынула к голове. Он дёрнулся, он хотел схватить его, но пришелец отпрянул, почуяв неладное, выставил перед собой своё сверкающее оружие. И вдруг — Джонса окликнул Яо. Ал поднял голову; спохватившись, снова глянул по ту сторону трещины, но он — уже исчез. …Исчез. И до сих пор я не знаю: был ли он женщиной или мужчиной. Хотя — какая разница? Ведь больше я его или её никогда не увижу. Рассказать я никому не рассказал. Мне бы, может, поверили, но что толку?.. Не понимаю, что со мной. Это произошло сегодня утром, а я всё ещё прийти в себя не могу. УРЭПТ показывает, что пульс у меня так и скачет, а мне — всё равно. Мне и самому уже кажется, что ничего не было. Что всё только привиделось, потому что от чужого воздуха и чужих запахов тошнило и кружилась голова. Вот и померещилось… Глаза. Бывают ли они такого цвета? Нет. Наверное, это от радиации. Но он был такой же, как мы все. Без изъянов или уродств. Неужели там тоже живут люди? И если да, то на какой ступени развития они сейчас?..***
Всю ночь после этого происшествия снилась Альфреду трещина в Небесной Цитадели. Чудились древние, тягучие запахи, ощущались сталь и холод звеньев под пальцами. Но самое невероятное — на губах, которые он крепко прижимал к сетке, замерли чужие, горячие губы, от которых пахло хвоей и смолой. Посреди ночи его разбудил сигнал в дверь. Возле прикроватной тумбочки мигал красный огонёк. Джонс удивился, кого могло принести в такое время, однако охотно поднялся с кровати, потому что сны, грезившиеся ему, мучали его и не хотели покидать, и пошел открывать дверь. На пороге стоял Артур. Старший брат Альфреда. Артур работал в Ведомстве Науки, в Отделе Бессмертия. Они — он, Ал, Мэттью — брат-близнец Ала — и Артур — всегда были очень близки, потому что в детстве их воспитывала мать. После рождения детей она не захотела отдавать ни одного из них в Воспитательный дом при Ведомстве Воспитания, а стала растить сама. Коллеги, родственники смотрели на её выходку, как на очередное чудачество. Взбредет же такое в голову! Разве не для того созданы Ведомство Воспитания и Ведомство Образования, чтобы родители не были обременены тяжким трудом взращивания детей, решения их проблем и удовлетворения их бесчисленных потребностей, теряя драгоценные годы собственной жизни? Но мать Артура, Альфреда и Мэттью была непреклонна. Джонс сразу понял, что с братом что-то не так. Глаза у Артура расфокусировались; шальное, полубезумное, дикое сквозило в чертах его бледного лица. Он, шатаясь, вошел к квартиру. От него пахло спиртным. Альфред недоуменно оглядел его. Как можно перебрать с алкоголем, если УРЭПТ точно рассчитывает предельно допустимую норму? Или Артур специально?..Запись Третья. Артур. Кровавый экран УРЭПТа. Бессмертие.
Артур заявился посреди ночи. Совершенно пьяный. Сначала бродил по комнате, я — за ним, потом он вдруг ни с того ни с сего упал на колени посреди комнаты и разрыдался. По-древнему, дико, надрывно. Я принес ему воды, но он долго не мог успокоиться. Я никогда не видел, чтобы взрослые так рыдали. Я никогда не видел, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь так рыдал. А от Артура я такого вообще не ожидал. Мне самому стало страшно и плохо при взгляде на него. Экран УРЭПТа на его запястье мигал красным цветом, мигал, как будто кровью обливался от того, что творил с собой мой старший брат. Артур успокоился, но его всё ещё ощутимо потряхивало. Лицо — белое. Но взгляд сделался осмысленнее. Он стал говорить. Я многого не понял. Он часто захлебывался и снова начинал плакать, всхлипывать, но суть, я думаю, я уловил. Оказалось, что они в своем Отделе Бессмертия провели какой-то опыт. Легальный, конечно. Женщина, которая добровольно согласилась первая принять операцию по увеличению жизни, была уверена, что всё пройдет благополучно. Да и все были уверены, что всё пройдет благополучно. Особенно — Артур. Главный разработчик Аппарата Бессмертия. Я незадолго до этого видел его. Белая, огромная машина, с серебристыми, блестящими трубами, опоясывающими её всю кольцами. Эта-то машина и должна была увеличить среднюю продолжительность нашей жизни с 125 лет до 170 или 180. Артур весь горел своей идеей. Он не спал ночами из-за неё, ходил, как шальной, не ел иногда. Так что ему дважды приходил Ордер на лечение из Ведомства Здоровья. И вот — они сделали операцию. Неделю назад. А вечером перед сегодняшней ночью в Ведомство Здоровья доставили ту женщину. Артур рассказал, что видел её. Он — один из немногих, кого допустили до неё. Лицо у неё распухло, почернело, глаза — налились кровью. Тело — размякло. Хотя всю неделю она чувствовала себя превосходно, и ожидать чего-то подобного было нельзя. Она умерла. Артур наблюдал, как долго и мучительно она умирала, и даже наша медицина не смогла облегчить её страдания. Потом было… понятно, что было потом. Артур напился и пришел ко мне. Я думал: если что-то такое случится, он пойдет к Франциску. Они ведь записаны друг на друга как супруги. Но Франциск — другое дело. Артур перед ним слабым казаться не хочет, а тут — такая нелепая неудача. Артур до сих пор не ушел. Лежит у меня на кровати. Вроде, уснул. Бедный. Он сделался таким щуплым, маленьким. Засыпая, он сказал, что больше никогда не вернется в Отдел Бессмертия. А еще он сказал, что мы — нет, я не так записал… Мы. Именно с большой буквы, потому что Мы — это все граждане Нового Государства — Мы слишком зазнались. Артур говорил всякий вздор, что Человеку никогда не одолеть природу, что бессмертия нет, что наш Новый мир тоже падет от нашей гордыни, как пал Старый от гордыни древних. Не знаю, откуда он всё это взял. Наверное, это — от пережитого потрясения. Так резко люди своё мнение не меняют. Не вернется он в Отдел Бессмертия… ага, как же! Вернется как миленький! Кто захочет отпустить такого специалиста? Ну что такое этот один неудачный эксперимент? Да, жаль, что она умерла. Но следующий опыт будет удачным. Для блага всех граждан и для блага наших потомков одна жизнь на общих весах — ничего не значит. Многие скажут, что я радикален, что в основе нашего Государства — счастье не всех, а каждого в отдельности. Да. Но нужно смотреть шире, дальше… Дальше… Наш мир никогда не падет. Меня тоже клонит в сон. Может, во сне я опять увижу его?.. Вот и мой УРЭПТ мигает алым. Гражданин Джонс, вы, дорогой, не выполняете вашу дневную «норму» сна. Тоже, как братец, хотите Ордер из Ведомства Здоровья? Нет, нет, не хотим, не хотим…***
На следующий день факультет, на котором учился Джонс, факультет Инженерии и Ремонта Небесной Цитадели, и факультет Инженерии и Контроля Небесного Купола вошли в здание университета при Ведомстве Древностей. Народу было — тьма. Все — в белых юнифах; переговаривались между собой, смеялись. Альфред отыскал глазами в толпе Кику. Тот улыбнулся ему и кивнул. Что же они будут показывать в этом году? Все студенты, преподаватели и профессора обоих университетов сидели в огромной куполообразной стеклянной аудитории, вокруг небольшой сценки, находившейся посередине зала. Хонда, явно волнуясь и дёргая за серебристый замочек на юнифе, бегал черными, глубокими глазами по лицам студентов и взрослых. Возле него стояли большой белый куб с круглыми синими и желтыми кнопками на швах ребер и подставка, наподобии мольберта древних людей, на тонких белых ножках, а на ней — очередная картина. Какой-то пейзаж. Домик древних на краю обрыва, а там — небо, простор облаков, застывшая бесконечность воды и света, надвигающаяся гроза, сырой, пьяный ветер. Альфред только из дружбы к Кику слушал все нудные объяснения и рассказы о жизни художника, о создании именно этой картины, о том, как удалось её восстановить. Джонс даже запомнил фамилию художника: Левитан. Глядя на картину, он вдруг подумал, что что-то такое — простор и небо — были в лице и глазах того пришельца. И запах грозы… Красивый пейзаж. Название, кажется, «Над вечным покоем». И древних тоже, судя по всему, тянуло к Незабвенному и Далекому. Студенты вокруг Альфреда перешептывались. Антонио с игривой, темненькой такой усмешечкой на красивом загорелом лице пытался ущипнуть Ловино за руку. Тот, по-видимому, успел сильно понизить «порог боли» на своем УРЭПТе, и теперь за каждый такой щипок Антонио пронимало несильным током. Обоих это, кажется, забавляло, хотя Ловино и делал вид, что ему всё это надоело и он бы с радостью отделался от Антонио. Брат Ловино — Феличино Варгас сидел с открытым ртом и слушал лекцию студентов из Университета Древностей, не понимая ни слова. Впрочем, ему и без того было неплохо. Элизабет по одну сторону от Альфреда и Родерих — по другую — пытались заранее обсудить проект их группы. Из белого куба с синими и желтыми кнопочками внезапно заиграла музыка. Древняя. Натянутая до предела, как струна, дрожащая и отдающаяся трепетаньем где-то глубоко в груди. «Сибелиус», — объявил Хонда с гордостью. Белый куб, с помощью которого их факультет восстанавливал и воспроизводил музыку Старого мира, был его детищем. Темно-карие глаза его радостно сверкали. От звуков этой музыки, от её вздохов, от её томных стонов и пронзительной дрожи Альфреда замутило. Золотой крест на черной одежде, золотые вышивки на черном платке, золотые узоры на черной рукояти кинжала — теперь Ал знал, как называется это оружие древних, — и глаза: странного цвета, влажные, горячие — на белом, мраморном с синими прожилками возле глаз лице. И тело — дышащее древней, безобразно иррациональной и нелепой любовью. — Эй, Ал, что с тобой?.. Элизабет тронула его за руку. Только теперь Альфред заметил, что многие студенты, и те ребята, что стояли на сцене, и Хонда — все смотрят на него. Джонс почувствовал, что по его лицу катятся обжигающе горячие слезы и в груди плющится что-то, причиняя боль, подкатывается неумолимо к горлу. Все глядели на него. Вспыхнув, Джонс вскочил со своего места и, пробормотав глупое, стыдящееся «Х-хорошая музыка… извините…», протиснулся между рядами и выбежал из аудитории. В белом коридоре, залитом голубоватым свечением, лившимся из круглых окон, Альфред забился в какую-то глубокую нишу, за чью-то статую на большом белом пьедестале. Пухловатый приземистый человек, облаченный в военную форму Старого мира, смотрел ястребиным гордым взглядом. На голове его была смешная — так показалось Альфреду — шляпа в виде толстого полумесяца. Наполеон. Табличку Джонс успел заметить, когда пробегал мимо. И вот — великий человек Старого мира… знал бы ты, во что превратился твой подвиг, твоя слава, твоя страна. Знал бы ты!.. Альфреду было душно; его всего била слабая дрожь возбуждения; и дрожь — в коленях, жар — в груди и животе. Музыка, неотвязная, дикая, до сих пор звучала в голове Альфреда. Она не походила на их Новую музыку, хотя каждый знал, что такая существовала когда-то на свете. Джонсу хотелось плакать, как плакал вчера Артур: безобразно, по-древнему рыдать в голос. Почему так нельзя?.. Алу хотелось обнять того пришельца, что стоял по ту сторону Цитадели. Но то, что он не в силах был этого сделать, разбередило в нём какое-то ужасное чувство. Гнев, древний, необъяснимый и направленный на разрушение себя и всего вокруг, заговорил в нем, проснулся и теперь слепо, злобно тыкался изнутри острым ястребиным клювом. Альфреду хотелось не только обнять того человека с сиреневыми глазами, но сдавить крепко-крепко, до боли. И чтобы больно — и ему, и себе. До зубовного скрежета, до стонов — стонов удовольствия и боли. Джонс испугался этих ощущений и желаний. Он вскочил с пола, вышел из-за статуи. В коридоре бродили студенты, разыскивая его. В последний раз Ал оглянулся на великого человека Старого мира. А плакал ли ты, когда всё потерял, а?.. И, грустно понурившись, поплелся к своим.***
Запись Четвертая. Разговор. АСПК — 23. Безобразная сущность. Кровь.
Артур видно, что оправился после своего неудачного эксперимента. Так и нужно было. Незачем придавать этому слишком большое значение. Ведомство Науки попросило Ведомство Массового Оповещения не разглашать о случившемся. Так и сделали. Шума не было. А те, кто знает о произошедшем, молчат. И я молчу. Франциску тоже ничего не говорим: ни я, ни Мэттью, ни Артур. (Мэттью, правда, я всё-таки посвятил.) Франциск несколько… нежный. Узнает — мало ли, что может случиться. Начнет еще презирать Артура или обижаться на него. А Артур такого не вынесет. Всю ночь после Дня Достижений не спал. Ордер мне в конце концов прислали. Видимо, врачам из Ведомства Здоровья не понравилось, что у меня так часто скачет пульс. Идти я туда не хочу. Зато Артур узнал. Узнал от Вана и про то, что я на Дне Достижений разревелся, как идиот. Сидел у меня часа два и донимал. О моем здоровье. Лучше бы о своем подумал, честное слово!.. Артур, удерживая Альфреда за руку, проверял статистику на его УРЭПТе. — Ты не соблюдаешь, во-первых, пищевую норму. Три раза ел не по расписанию и пропускал приемы пищи. Во-вторых, недосыпаешь. — Хмурился Артур. — И это еще… Альфред нервно глянул на него: — Что?.. — Сексуальной нормы ты тоже не придерживаешься. Альфред гневно выдернул из его рук — свою. Проклятый УРЭПТ, который всё-всё видит и записывает! — Я не хочу, — Джонс с отвращением скривился и плюхнулся на кровать. Мир, с тех пор как Ал увидел того пришельца, успел как-то выцвесть, посереть, поблекнуть. За окном стояли сталагмиты жилых башен, но они казались зыбкими, непрочными, из белого песка. И Небесный Купол тоже светился белым, тоже зыбуче перетекал. — Ты здоровый молодой человек. А для того, чтобы твое тело правильно и качественно функционировало, ты должен… Альфред подхватился на ноги, яростно перебил брата: — Без тебя знаю! Судорожно походил по комнате — из одного угла в другой, глянул в окно с тоскливым, беспокойным чувством, спросил: — Артур, а плохо, когда хочется причинить кому-то боль?.. Артур удивился. Зеленые глаза его расширились. — Конечно, это плохо. Или ты в каком плане?.. — неуверенно уточнил он. — Я не про секс. Я — вообще, — отозвался Альфред. Артур тут же с осуждающим видом покачал головой. — Разумеется, это ужасно! Ал, сходи к врачу!.. В конце концов! Не маленький ведь уже! Плохо, что мать не отдала нас в Воспитательный дом… Из-за этого мы какие-то… И ты — вечно чудачишь! Никакого самоконтроля и сознательности! Из-за этого вся наша семья стоит на особом учёте в Ведомстве Здоровья! — Кто бы говорил! — огрызнулся Альфред. Артур побледнел и, сжав губы, опустил глаза. Джонс обернулся к нему: — Ну, извини… Старший отмахнулся от него с раздражением, хмурясь всё сильнее и сильнее. — Я схожу к врачу, — пообещал Альфред; Артур только плечами повёл в ответ, выражая свое явное недоверие. …Пообещал, что схожу. И вправду, сходить надо. Нехорошо мне. Когда я вместе с Яо — у Цитадели для ремонта, всё вглядываюсь за сетку. Он не приходит. Он, наверное, вообще никогда больше не придет. Мне он на каждом углу мерещится, на улицах — в чужих лицах прохожих — его лицо. Да, мне обязательно нужно сходить в Ведомство Здоровья. Но сначала… Сначала попробую кое-что другое.***
«Диверсия» — недавно открывшийся молодежный клуб — был полон людей. Черная, гладкая внутренность залов и комнат вспыхивала от огней прожекторов; однообразные, возбуждающие биты музыки приятно волновали разум, очищали мысли. Чужое дыхание, прикосновения к чужим телам слегка притупляли боль и тревогу Альфреда. Многие девушки и парни трансформировали свои юнифы; то тут, то там мелькали обнаженные руки, плечи, спины. Джонс допил свой коктейль — черную, холодящую, сладкую жидкость с точно выверенной дозой алкоголя — и, протискиваясь сквозь толпу, снимая со своей шеи чьи-то развязные, голые руки, отталкивая от себя желающих завязать знакомство, проследовал к выходу из главного зала. В другое время — он всегда был не прочь таких вот случайных, шуточных связей — тем более, что они большей части граждан казались предпочтительнее, чем… Чем АСПК. Или по-другому: «Андрогинный симулятор полового контакта». 23 версия — самая новая, самая реалистичная. Выбираешь пол. Ставишь все предпочитаемые настройки и — готово. Даже внешность можно этому андроиду создать, какую хочется. Многим не нравилась такая подмена, казалась дикостью. Как можно с неживым, с роботом?! Но некоторые — ничего. Ведь на лице у АСПК не написано, что он робот. Тело у него теплое, эмоции он выдает живые, чувственные, даже лучше, чем у настоящих людей. А главное — АСПК всегда, заведомо любит тебя и готов отдаться тебе, кто бы ты ни был и какой внешностью не обладал. Альфред получил талон на АСПК. Обычно он таким делом не занимался. На него всегда вешались и парни и девушки, отбоя не было. Но тут — дело особое. …Сижу я на кровати перед АСПК, шарюсь в «Параметрах». Пытался придать ему черты того — с сиреневыми глазами. Не получилось. Волосы, вроде, такие же — темно-русые, глаза — того же странного оттенка. И всё-таки — не он. Или не она. Я не могу решить, какой пол подошел бы ему больше. Ничего у меня не выходит. Но вот — решил оставить, как есть. АСПК бледными руками обнял меня за шею… такая мерзость… Альфред вспомнил, какой поцелуй снился ему. На губах — холодная сталь, роса и чужие губы — горячие, дышат ему в лицо — грозовой свежестью и хвоей. И на пальцах, судорожно сцепленных на звеньях сетки, — легкое прохладное прикосновение. Не то, не то… Всё это — то, что Альфред делал теперь, то, чем пытался забыться, — было обманом. И даже сон — казался реалистичнее, приносил хоть какое-то удовольствие, хоть какую-то разрядку. АСПК же с чертами, похожими на черты того пришельца, не вызывал никаких приятных эмоций. Наоборот, внутри всё гудело от едва сдерживаемого отчаяния, перерастающего в гнев, в исступленное бешенство. Ал не мог обладать тем, чем хотел обладать. Это отравляло ему всё нутро. Джонс закрыл глаза, попытался представить его. Как Ал уберет из его рук холодный тяжелый кинжал, как отведет от лица черный платок с золотыми узорами. Представил выражение страха, беспомощного удивления на чужом лице. Представил, как вожделенно дышит чужая грудь. Как Ал проводит руками по глубоким, чувственным изгибам его тела. Кровь закипела, заструилась в диком танце по венам. Пришелец с побледневшим от испуга лицом, с приоткрытыми розовыми чуткими губами попытался отстраниться, снова спрятать лицо, но Альфред перехватил его руки и заставил смотреть на себя, сжал запястья — больно, больно — и эта боль — перетекала в его, Ала, мышцы. Пришелец слабо, робко вскрикнул, слабо, блаженно застонал. И это было просто невероятно, просто невыразимо, обворожительно… Джонс, тяжело дыша, приоткрыл глаза. АСПК с глупой улыбочкой смотрел на него, в глазах — застыло тупое, бездушное выражение. У Альфреда поплыло, как в крови, перед глазами всё в комнате. Он схватил куклу за руку, заломил эту руку. АСПК выразил как бы изумление. Затрещало что-то в искусственном суставе. Тогда Альфред, раззадоренный этим звонким хрустом, принялся, не сдерживаясь, самозабвенно избивать дергающееся под ним тело. Он чувствовал, что от каждого нового удара его отпускает. Легче, легче становится… Гневу, отчаянию, возбуждению нужно было найти выход, иначе бы они разрушили Джонса, и вот — они нашли его в жестокости. …Я никогда не думал, что такое безобразное, свирепое существо сидит глубоко во мне. Чтобы я когда-нибудь в своей жизни хотел причинить кому-либо боль?! Никогда! Никогда! А тут — простой АСПК. Но меня стошнило от собственной жестокости. В последний раз меня тошнило… в раннем детстве, когда мне не понравилась какая-то еда. Поганое чувство. Работники «Диверсии» оттащили меня в конце концов от АСПК и, видя, что мне нехорошо, сообщили в Отделение Чрезычайной помощи при Ведомстве Здоровья. Меня доставили в больницу. Зачем?.. Я ведь не болен. Ну пускай. Только бы Артуру не рассказали. Он до сих пор записан у меня, как «старший», поэтому должен быть в курсе всех моих проблем, хотя мне уже 23 года, но мама хочет, чтобы Артур меня контролировал. А Мэттью уже давно сам по себе. Как-то несправедливо выходит. Со мной говорил психотерапевт. Я ему рассказал. Не о человеке за стеной Цитадели, конечно, а о приступах жестокости. Мне что-то прописали и велели ходить на сеансы. Теперь сижу в приемной. Жду, когда выпишут справку. .................... ............... …....... Я дома. Ужасно чешется кожа около УРЭПТа. Раздражает его мигающий красный экран. Будто я без него не знаю, что всё очень плохо… В комнате темно. Артур вместе с Мэттью уже ушли. Не понял, зачем они приходили. Чтобы подбодрить или чтобы почитать нотации? Особенно — Артур. После Дня Достижений мы с Кику сидели в «Лавке Древностей». Он мне показывал одежду, в которой ходили люди аж в 18 веке. Какая страшная древность!.. И еще кинжал. Хонда специально для меня его нашел. Не похож на тот кинжал, что был у того, но всё-таки… Он острый, но загнутый, лезвие неровное, а на нём — выдавлены какие-то слова, буквы — непривычно и нерационально причудливые, но в этом есть своя особая красота. Я это всё себе забрал. А кроме того, Хонда одолжил мне одну бесполезную, но занятную вещицу. Она как-то там подключается к мозгу, обменивается с ним нейронами, может распознавать до 34 языков древних людей и позволяет носителю не только понимать этот язык, но еще и говорить на нем. Штука интересная. Но в нашем мире — простое баловство. У нас все граждане понимают друг друга без специальной аппаратуры. Не понимаю: как раньше жили люди в мире, где языков десятки и даже сотни?.. Что это был за такой пёстрый, глупый мир? Я просто подумал: вдруг тот человек опять придет… вдруг я смогу пообщаться с ним, подманить его к себе. Альфреду было невыносимо глядеть, как УРЭПТ считает его бешеный пульс. УРЭПТ видит-видит, как Джонс страдает, не может уснуть, как его тело всё объято жаром желания. А отключить его нельзя. Сколько не умоляй, он всё равно продолжает настаивать: спи, спи, успокойся, успокойся… И эти врачи из Ведомства!.. Они всё это видят! Знают! Альфред, плохо соображая, что творит, нашарил в полутьме кинжал и заперся в ванной комнате. Включил воду. Струя из душа, прохладная, чистая, потекла по телу, но облегчения не принесла. Ночная одежда, в которой Ал спал, промокла насквозь. Джонс сел на белые ступеньки душа, по которому стекала прозрачная вода, и, полностью убрав «порог боли» на УРЭПТе, чтобы он не вздумал защищать Альфреда от внешних опасных воздействий, стал острием кинжала отковыривать пластинку от своего запястья. Но датчик был глубоко всажен в его руку. Не просто глубоко всажен, но слился с его телом. Джонс расцарапал себе запястье кинжалом, задел какую-то вену; и из неё плотной струей хлынула кровь. Альфред никогда в жизни не видел настоящей крови. В фильмах и на картинках — это было не так страшно. Боли он почти не ощущал, но то, что кровь стекала нежным горячим потоком по ступеням, смешиваясь с водой, в розовую жидкость, поразило его, сковало смертным ужасом. Он не мог унять кровь, как не зажимал рану, она текла сквозь пальцы, текла по руке, текла, текла… …Опять я в Ведомстве Здоровья. Сам на этот раз вызвал. Кровь остановили. Ужасно. Меня вырвало во второй раз за день. Теперь страшно хочется есть. Немного как будто бьет лихорадка. Врачи спрашивали, зачем я это сделал. Подозревают, что я хотел убить себя. Забавно. Меня — меня! — в этом подозревают! Собрали там у себя какой-то свой консилиум, еще и Артура подключили — он же тоже врач — решают — ставить ли мне «порог боли» на обязательном уровне, чтобы я не имел возможности самостоятельно снимать его или менять. Чтобы не смог убить себя. Я понимаю — эти — из Ведомства Здоровья, но как Артур мог поверить, что я пытался лишить себя жизни?.. Идут. Сейчас опять начнется.***
Руку с перевязанным бинтом запястьем Альфред прятал под длинным рукавом юнифы. Рана должна была зажить завтра-сегодня, но бинт снимать не рекомендовали. Непонятно как, но многие студенты узнали, что сделал с собой Альфред, и теперь странно, любопытно посматривали, косились на Джонса, когда он проходил мимо них. Ну да, конечно. У кого-нибудь родственники служат в Ведомстве Здоровья, вот и узнали. Альфреду от этого не легче. Профессора тоже подходили к нему, спрашивали о его здоровье. Антонио еще приставал: расскажи-расскажи, всему факультету, всему университету известно! Зачем ты это сделал?.. Расскажи да расскажи. Словно не замечает, что Джонсу и без него паршиво. Альфред был довольно заметной персоной в их университете. Не только из-за хорошей внешности, но и потому, что делал кое-какие успехи в учёбе. И тут — такое…Запись Пятая.
На лекции все только и делают, что глазеют на меня. Лучше бы слушали. Интересно ведь. Раньше мне, как и всем, не слишком нравилась История Старого мира. Теперь — всё иначе. Нам рассказывают, что раньше запрещали любить человека одного с тобой пола. Не просто запрещали, даже ненавидели, избивали, убивали за такое. Как мог Человек не восстать против этого? Как могли они жить в мире с подобными правилами? — Джонс, что это у тебя? Ал, залившись краской, быстро спрятал записную книжку. Профессор — проницательный, всегда свысока ироничный со своими студентами мужчина — ласково улыбнулся. — Джонс, я до вас докричаться не могу. Спрашиваю, спрашиваю, а вы — записываете что-то… еще и каким-то чудны́м способом. Альфред помотал головой, стараясь скрыть смущение. — Так ответьте мне на вопрос, Джонс. Почему некоторые люди могут и любят причинять другим людям боль?.. Вы когда-нибудь видели — вы ведь наверняка были в Главном Ботаническом Саду? — вы видели когда-нибудь, чтобы хоть одно животное получало наслаждение от созерцания физического или морального страдания другого или от нанесения ему такого страдания? Альфред опустил глаза. — Нет. — Так как же это объяснить? Профессор вряд ли ожидал услышать ответ от Джонса, только хотел вывести его из задумчивости, вовлечь в диалог и собрался уже продолжать, как вдруг — Ал заговорил: — Это оттого, что человек наполовину — порождение Бога, наполовину — Дьявола. Всегда насмешливое лицо профессора вытянулось, посерело от изумления. Джонсу было приятно вот так вот опрокинуть его. Профессор всегда любил поддеть Альфреда, вызвать на спор колким словом, за что должен же был когда-нибудь поплатиться. — Да. Все наши хорошие, добрые стороны — от Бога, потому что Бог — это всё хорошее. А всё темное — от Дьявола, — продолжал Альфред; но внезапно его озарила мысль, и он заторопился: — Или, если угодно вашему атеистическому миропониманию, как раз из-за того, что человек заключает в себе темное и светлое начала, которые постоянно в нем борются, — именно из-за этого человек обрел разум и выделился среди всех остальных животных. И человек создал Бога, как проявление своего светлого начала, и Дьявола — как проявляние всех пороков. Профессор застыл с выпученными, непонимающе-матовыми глазами и с приоткрытым ртом, потому что слышать такое от Джонса было чем-то сверх человеческого понимания. Альфред чувствовал, что все смотрят на него. Джонсу обычно нравилось, когда он обращал на себя внимание ровесников и взрослых, но на этот раз стало как-то неуютно, неловко. Зачем нужно было говорить все эти глупости?.. Профессор только хотел было ответить, но раздался сигнал — к окончанию урока. Отдых — самая важная часть жизни любого человека, и отдыхом нельзя пренебрегать. Альфред, исполняя это правило, — одно из немногих правил за последнее время, которое он еще исполнял, — выскочил из аудитории, не дал профессору задержать себя и расспросить. И выдохнул с облегчением, когда понял, что погони не было.***
Запись Шестая. Снова у Цитадели. А нужно ли?..
Жду, когда вернется Ван. Он сказал, что сегодня мы поднимем решетку и осмотрим Цитадель с внешней стороны. Ван хочет поручить это мне. Знаю, что он всё равно всё за мной перепроверит, но знаю тоже: это — чтобы развлечь меня. Артур наверняка сказал Вану, что я хожу подавленный в последнее время. Да, я знал, что Яо сегодня поднимет решетку. И зачем-то — не знаю зачем — взял с собой в поясную сумку на юнифе всё то добро, что у меня есть от Хонды. Сумка раздулась и иногда мешает двигаться. Ну не дурак ли я? Для чего мне всё это барахло?.. Теперь сижу, смотрю в эту трещину, на темный, хвойный зев Древнего мира. Оттуда всё также пахнет смолой и грозой. Я к этому уже привык. А мне бы хотелось увидеть: какое у древних было небо? На картинах Старого мира оно — без Небесного Купола, без оболочки, совершенно голое, без границ. Наверное, это что-то невероятное. Но деревья так сгустились вокруг трещины, что, кроме тьмы и мохнатых лап елей, ничего не различить. Скоро трещину закроют, а я так и не увидел его. Он не пришел. Я тогда, может быть, напугал его?.. Даже если я выйду туда, даже если мне удастся, то что дальше? Да, что дальше?.. Смогу ли я отыскать его? А когда отыщу, что сделаю? Ведь тот мир — чужой мне. Вернусь ли я?.. Выживу ли я?.. Нет-нет, надо оставить это, забыть об этом. Да, тяжело, тоскливо, места себе не нахожу, но это пройдет. Я забуду всё со временем. А если не забуду? Меня ведь это — древнее, безобразное — сожжет изнутри. Не знаю… — Альфред! Хватит в облаках витать! — раздался откуда-то сверху голос Вана. — За работу! Джонс поднялся, с невольным замиранием сердца наблюдая, как потихоньку исчезает из трещины стальная сетка. Он чувствовал, что вполне способен упасть в обморок от волнения. Он никогда в жизни так не боялся и не был настолько счастлив, как будто за этой сеткой ему открывался новый, неведомый мир. Он сделает шаг, другой. Он найдет того человека с сиреневыми глазами. Но сумеет ли он вернуться?.. Джонс с торжественным, восхищенным видом оглянулся, на всякий случай мысленно прощаясь со своим домом. Он сознавал, что недооценивает грозящую ему опасность, но сейчас, в это мгновение, в нем праздновала, ликовала молодая, предвкушающая жизнь. Яо в недоумении посмотрел на просиявшее лицо Альфреда и тоже улыбнулся, не догадываясь, что тот задумал. А то, что Ал задумал, должно было изменить всю его жизнь. А может, больше? Жизнь всего Нового Государства.