Небесная цитадель

      Альфреду было очень жарко. Духота схватывала знойными кольцами грудную клетку; он задыхался. В уши настойчиво сочилось непрекращающееся гудение, словно он попал в осиное гнездо. Обоняние томили десятки странных, тягучих, тяжелый запахов. Они наваливались со всех сторон, и от этого Альфреду делалось еще труднее дышать. Ему всё чудилось, что он лежит на своей кровати, у себя в белой, чистой, с прозрачными, залитыми бледно-розовым светом окнами комнате, лежит и стонет — болеет. Артур сидит рядом с ним и проверяет данные на его УРЭПТе, качает головой и поджимает губы — он недоволен.       — Ты не соблюдаешь… не соблюдаешь…       Альфред хнычет от страшного зудения на запястье вокруг экрана УРЭПТа. Ему так жарко, так плохо, но от прикосновений Артура ничуть не лучше.       — Смотри, что ты наделал…       Джонс с трудом разлепляет запёкшиеся губы.       — Я не могу, мне надо его, только его…       Артур качает головой.       — Смотри же, скоро всё вытечет до конца.       Альфред в изумлении смотрит на свою руку. На ней уже нет УРЭПТа, только зияющая кровавая дыра, и из неё тремя алыми, блестящими лентами струится кровь. Джонс пытается удержать её, заткнуть рану, но кровь течёт рекой, и с ней, он чувствует, уходят и его жизненные силы. Он свешивается с постели, но какая-то неодолимая сила тянет его вниз, и он ныряет в эту алую воду, и плывёт, плывёт по течению. А потом — в розоватом кровяном потоке он видит расселину в Цитадели и успевает ухватиться за ледяные звенья сетки, отделяющие его от Старого мира. Оттуда — из трещины — лезут и пучатся хвойные деревья, жутко пахнучие смолой, оседающей в легких и мешающей вздохнуть. И вот — крови уже нет. Альфред стоит твёрдо на ногах, но мохнатые лапы деревьев уже заполнили расселину, уже выдавили сетку и грозятся поглотить и его. Джонс разворачивается и бежит прочь. Хвойный лес заслоняет стеклянную чистоту Небесного Купола, поглощает аэростаты и крылатые аэролёты, дома-башни, пожирает людей. А Альфред бежит, спотыкаясь, но не испытывает ни страха, ни ужаса. Только томительное уныние, тоску и жар. Сзади веет на него грозой и просторной свежестью, чьи-то холодные руки тянутся к нему. Джонс оборачивается. Он видит лицо того пришельца. Белое, мраморное, с горящими глазами и пухлыми, жадными губами. Голова укрыта черным с золотыми узорами платком, на груди блестит крест. И тёмно-зеленые, дремучие ветви с угрюмой ласковостью обнимают его чувственное тело с сильными и нежными изгибами. Пришелец прикрывает себе глаза ладонью, а после — указывает белым пальцем на глаза Альфреда. Джонс протягивает к нему руки в каком-то фанатичном, религиозном восторге. Он чувствует, с наслаждением ощущает, как что-то древнее, безумное, извращенное с запахом смолы и хвои входит в него, и Ал благодарен, он жаждет еще, он почти достиг того, чего так сильно желал…       И тут — окрик. Альфред опять услышал непрерывный, мазутный гуд. Затылок его упирался во что-то теплое, но твердое. Джонс попытался отстраниться, потому что ощущение было неприятное, но почувствовал мягкую тяжесть на своем теле. Он приоткрыл глаза. Бред отступил. Альфред с усилием различил по правую от себя руку окно, в темных разводах, об которое с мерным жужжанием бились толстые чёрные насекомые. Он лежал очень высоко, покрытый каким-то странным, тяжёлым покрывалом, пахнувшим затхлостью и животным духом. Голова его покоилась на подушке и упиралась в нечто белое, каменное, поднимающееся к потолку и исчезающее там. Пахло гарью. Пахло едой. Кислой, разваренной и жирной. Джонса замутило. Чёрные насекомые, как оголтелые, бились о стекло окна, с откоса которого свешивались сотни длинных лент разных цветов — красного, жёлтого, зеленого, синего, розового… Они, тихо вздыхая, переплетались с тяжелыми амулетами на черных нитях, которые тоже покачивались от сквозняка, слабо бряцали. И над самым окном, почти нависнув над ним, как брови над глазами, среди амулетов и лент висела небольшая железная фигурка до уродства худого, изможденного человека, прибитого за руки и за ноги к кресту. Рот его исказился предсмертной му́кой, тело выгнулось, напряглось, голова запрокинулась. Жирные насекомые часто ползали по этой фигурке, копошились в лентах или снова принимались стукаться о стекло.       Возле окна за столом сидели два человека. Две девушки. Одна — белая, румяная, пышущая силой и здоровьем, с пышной грудью, в красной рубахе, заправленной в понёву, на который были вышиты гроздья красных ягод, с чёрно-золотым платком на голове, повязанным лихо, в несколько обхватов, и с крупными, камнями украшенными височными кольцами, блестевшими на её полных щеках. Другая — бледная, угловатая, худая, с мрачным лицом и живыми, настороженно прищуренными глазами. Одета она была в синее длинное платье, перетянутое в талии чёрным кушаком; плечи её укрывал расшитый золотом, не по её размеру, мужской кафтан.       Та, что была пополнее телом и, видимо, постарше, с засученными рукавами возилась возле огромного, пузатого, отливавшего медью агрегата. От него валил густой пар.       — Оно, конечно, штука важная, — говорила она, — но лекарям я теперича не доверяю. Как наша соседка позапрошлой весной в руки им попалась, так я зареклась. Здорова была, а они из неё всю душу вытянули. Поили её, поили, мудрили над ней чего-то… а она всё чахла, чахла — и умерла. Царствие ей на Небеси́! Лучше бы они её в успокоении оставили, сама бы перемоглась… Чего это они не йдут, а? Наташка, позови братьев. Чай станет.       — Звала уже, Оля! Заняты они!..       Альфред слабо застонал со своего места. Девушки вздрогнули.       — Ой, как мучается. Надо же… И как его занесло?.. Если бы Саша не решил отправиться на охоту и не набрёл на него, точно бы помер, — рассудила Ольга.       Наташа пожала плечами.       — Он и теперича — гляжу — не жилец, — возразила она.       — Соседка — Танюшка — прибегала. Уже всей деревни известна находка-то.       — Хороша находка, — усмехнулась Наташа. — И одет чудно́ — по какой-то моде старинной. Из господ, небось?       — Из мещан, из городских, должно быть. Ума не приложу, как он в лесу заплутал.       Альфред внимательно прислушивался к их разговору, притаив дыхание. Наташа поднялась из-за стола и выглянула в сени.       — Ваня, Саша, чай простынет, подите! — крикнула она, вернулась и снова села. Девушки устроились и стали прихлебывать из чёрных блюдец тёмную, горячую жидкость, которую производил пузатый агрегат.       Джонс повернулся на бок. С его места ему открывалось всё пространство помещения — судя по всему, выполнявшего роль кухни. Альфред видел дверь, ведущую в другую комнату, видел еще другую дверь — куда выглянула Наташа. Видел шкафы, видел в дальнем углу подвешенную к стене полочку и на ней — тусклый глянец икон, перед какими молились древние, с серебрящимися темными ликами перед еле тепляющейся лампадкой. Дерево. Здесь почти всё было сделано из тёмного, добротного дерева. Джонс, ощущая прилив сил, стал с любопытством изучать предметы и девушек. Ему всё было странно, нелепо, по-детски интересно. Он еще плохо соображал, где находится и как здесь очутился. Кожа на его теле чесалась от раздражения, грязи и укусов насекомых, к которым Ал был непривычен. Жар не отпускал, но так занимательно, так диковинно казалось Джонсу, что он оставался практически нечувствителен к неудобствам. Девушки не заметили, что он очнулся. Они говорили.       — Ваня к Саше как прилипился, — хмурилась Наташа.       Ольга рассмеялась:       — На то он и старший брат. Подарков Ване навез из Петропо́ля. А мне смотри — самовар новый. Батюшке — тоже — седло.       — Седло-о… — Наташа закатила глаза. — Подумаешь!.. Сашу все за подарки только и любят.       Ольга покачала головой.       — Была б ты посговорчивее да послюбчивей — Саша б и тебе привёз чего-нибудь.       Не успела Наташа возмутиться, как в кухню из сеней с грохотом и смехом вбежал высокий, белобрысый юноша, сжимавший в руках какой-то крупный, продолговатый предмет. На нём были зеленого цвета порты и просторная белая рубаха с разрезом на груди, завязанным на алый шнурок, и с расшитыми багрянцем зарукавьями на запястьях. Босой, растрепанный, уже давно не подросток, он был как-то мило нескладен, во всех его линиях, чертах просвечивало что-то женственное, округлое, упругое и мягкое. При виде его Альфред замер, широко раскрыв глаза.       Он не мог не узнать его. Глаза — сиреневого цвета, и белая, как белый мрамор, кожа.       Следом за юношей вошел мужчина — статный, молодой, загорелый, черноволосый, с красивым лицом, с нависающими на тёмные глаза черными бровями. Он усмехнулся, глядя на юношу, подбежавшего к Ольге, и слушая его сбивчивую восторженную речь.       — Оля, Оля! Смотри! Энто ружьё! Оно, оно стреляет! И им можно ранить с дальнего расстояния! Такими нонче всю нашу армию вооружают! А Саша рассказал, что был в стране, где заместо людей работу справляют гигантские машины!       — Ваня, не дури! — возмутилась Ольга. — Саша, доколе брата смущать сказками будешь?! Это ни на что не похоже!       — Иван, я же сказал: эти гигантские машины называются фабриками, — с ласковой строгостью поправил его Александр.       — Да! Да! — Иван обернулся. — Научи, как стрелять!       Ольга замотала головой.       — Не тут! На двор, подите на двор! Ну что за охота?!       — Вы Олю напужаете: она раньше срока из-за вас могёт разродиться, — пробурчала Наталья.       Александр притянул к себе Ивана за талию и, не убирая руки с его налитого, крутого бедра, другой рукой стал показывать ему, как взять ружье. Ваня быстро понял.       — Отойди, я теперича сам! — Он попытался убрать руку Саши, но тот, смеясь, по-хозяйски прижал его к себе. Иван рванулся — да с такой силой, что Александр не сумел его удержать, а Ваня стремительно выбежал во двор — с ружьём наперевес.       Альфред весь горел. У него зашумело от волнения в ушах; в горле пересохло; голова закружилась. Разбитый болезнью, он растянулся на своей постели, судорожно соображая, что происходит. Мысли прояснялись. Он уже помнил, как сбежал за Цитадель, как блуждал по лесу, не видя ни неба, ни земли, как изнемог без еды и воды, как его стала бить лихорадка. А дальше?.. Неужели его нашли? И неужели тот, ради кого он на всё это решился, был здесь, перед ним? Неужели это возможно?! Не снится ли ему?! Не сошел ли он с ума, в конце концов?!       Его подбросил на месте страшный грохот, пронесшийся за окном. Раздались ржание, блеяние, крики людей. Ольга и Наталья вскрикнули и привстали со своих мест, раздвигая руками ленты и заглядывая в окно. Александр бросился было в сени, но оттуда, как ошпаренный, в кухню влетел Иван.       — Батько, батько! — закричал он молящим голосом. — Батько, я случайно! Не бей!       Высокий, плотный мужчина с чёрной кудрявой бородой, с черными, сверкающими от бешенства глазами — вот на кого походил Александр! — схватил Ивана за волосы и с какой-то зверской силой приложил его лбом об стену, возле полки с иконами. Альфред чуть не потерял сознание от ужаса, он забился в угол, зажмурил глаза. Ваня же взвыл, однако «батько», которого он с таким жаром умолял, выхватил из-за пояса чёрный кнут и принялся со всего локтя лупить им по плечам и голове сына, обезумевшего от боли и страха. Александр еле-еле оттащил Ивана от рассвирепевшего отца.       — Телка́, телка́ убил! — рычал он, бурый от злобы.       Ольга, действительно беременная, — Альфред заметил круглый, плотный живот под юбкой и рубашкой, — встала между отцом и Иваном, который до сих пор не мог подняться, стоя на четвереньках, всхлипывая и размазывая текущую из разбитого носа кровь.       — Да не́што из-за телка́ сына родного забить до смерти?! Озверел?! — воскликнула Ольга, пихая отца в грудь.       Он хотел прикрикнуть и на неё, но только глянул злым, чёрным взглядом на её живот, ничего не сказал и, махнув рукой, вышел из кухни.

Запись Седьмая. Ваня. Завтрак. Мы с ним наедине впервые.

      Ваня стоит в углу. Лицо всё вспухло чёрным от ушибов. Какая жестокость! Разве так можно обращаться с людьми? А ведь он — его сын. Какой-то бред! Или это я всё ещё в бреду?.. Его зовут Ваня… Смешное, ласковое имя. Меня не замечают. Они все заняты им — Ваней. Они подают ему полотенце, стараются умыть лицо, а он их отталкивает. Он не плачет, нет, но жалость их ему тяжела. Я, как увидел его, понял: это очень нервное существо, гордое и нежное. Он очень красивый. Даже избитый — всё равно красивый.       Я всё ещё не в себе. В их мире — избиения и убийства — это норма. Они, по-видимому, очень отстали в развитии от нас. Я не должен удивляться, но меня до сих пор трясет. Я никогда такого не видел!..       Нестерпимо зудит всё тело… умыться бы, поспать бы в нормальной постели. То устройство, что дал мне Кику, работает исправно. Я иногда не понимаю отдельные слова, но речь в целом — разбираю. Устройство засажено глубоко в слуховом проходе — они ничего не заподозрят. На руке, на месте, где находится экран УРЭПТа, осталась повязка. Её, кажется, не тронули. Я проверял УРЭПТ: сигналы с территории Нового Государства он не принимает, связаться я ни с кем не могу. Только странно — сам УРЭПТ работает автономно, не отключился. Так, впрочем, и должно быть: он ведь подзаряжается от моего тела. Данные о моём здоровье удручающие. Хорошо, что УРЭПТ не может отослать их в Ведомство Здоровья. Только кожа возле экрана воспалилась и, вероятно, гноится. Ужасно… Однако, возможно ли, что силовое поле по-прежнему действует и сможет защитить меня?.. Врачи из Ведомства Здоровья, насколько я понял, собирались совсем убрать у меня «порог боли», так что все потенциально опасные внешние воздействия блокировались бы…       А Ваня — узнал ли меня? Видел ли он меня? Он должен узнать меня, как я узнал — его. Нет, он слишком, неправдоподобно красивый! Но что со мной? Нет, нет… Это не то… я… мне как будто даже нравится, что он избит, что ему больно. Я испугался, когда отец накинулся на него, но теперь я думаю — как это было хорошо!.. Нет, я схожу с ума. У меня жар. Это пройдет. Это пройдет. Я выздоровею. Они доброжелательны ко мне, спасли и выхаживают. Я должен получше спрятать эту записную книжку…       Альфред заложил книжку в щель между стеной и печью — позже он узнал, что представляло собой его ложе во время болезни, — и закрывшись с головой овчиным тулупом, забылся тяжким, полубредовым сном.       На следующее утро он проснулся от того, что чьи-то прохладные руки за затылок приподняли его голову. Он открыл глаза. Ольга подставляла ему под губы жестяной ковш с водой.       — Будя зоревать. Попей, пей… — попросила она.       Альфред послушно, морщась стал глотать противную, отдающую ржавчиной и зеленью воду. Ольга спрыгнула с приступка, загремела заслонкой и, взявшись за рогатую длинную палку, стала вынимать из жерла печи огромный горшок. Наташа с голыми руками, с подоткнутой юбкой, босая вбежала в кухню и стала помогать сестре.       — Корову подоила? — строго спросила Ольга.       Наташа всплеснула руками и побежала на двор.       Альфред приподнялся и присел, закутавшись в тулуп и наблюдая за работой Ольги. У неё всё спорилось в руках. Ал смотрел на неё, как на экзотическое растение или животное. Когда проходишь это на истории Древнего мира, когда читаешь об этом в Базе ХИНГа — это не производит такого сильного впечатления, но мог ли подумать Альфред, что когда-нибудь увидит это вживую и что подобный образ жизни еще существует?       Когда Ольга накрыла на стол, дубовый, с белой, узорчатой скатертью, стали приходить мужчины. Сначала — Александр — подошёл к иконам в углу, перекрестился двумя перстами, поклонился в пояс и сел за стол. За ним — отец, на ходу застёгивая ворот расшитой красными крестиками рубахи, — тоже — к иконам, однако крестился он дольше, чем сын, и дольше молился. Прибежала Наташа с кувшином свежего пресного молока, стала разливать его по глиняным кружкам. Затем они все вместе уселись за стол. Отец семейства, которого звали Григорием, сдержанно обсудил с Ольгой состояние Альфреда, глянул на больного из-под густых чёрных бровей, попытался заговорить с ним, но Джонс оторопел от этого обращения и, как ребёнок, спрятался под тулупом.       …«Глухонемой». Это они обо мне так. Считают, видимо, что я не понимаю их. И верно — вид у меня, наверное, глупый. Они едят. Ваня до сих пор не пришёл. Они говорят что-то странное о пашне, о лошадях, об этом злосчастном животном, которое пристрелил Ваня.       Вот и он. Бледный, на отца не смотрит. Странно — на лице от вчерашних побоев практически ничего не осталось, только ссадины, пожелтевшие синяки. Очень странно… Может, у них, этих людей, тело работает как-то иначе. Ведь после Последней войны они получили изрядную долю радиации.       Ваня зашел. На него даже не взглянул никто. Он остановился в углу, у икон, но делать то же, что делали перед ним — какой-то религиозный обряд — отец и старший брат — не стал, оперся спиной о стену и замер. Все едят. А он стоит, бедный мой, хорошенький, стоит и молчит. Я видел — входя, он побледнел, а теперь — покраснел, кусает губы, косится на старшего брата. Стыдно, видимо, ему перед ним. Но почему он не садится за стол?.. Или это его так наказали?.. Или он сам боится и не осмеливается?       Мой милый, мой хороший…       Он поднял глаза. Он смотрит на меня!.. Он узнает меня!..       Иван, увидев Альфреда, высунувшегося из-за тулупа, рассмотрев впервые как следует его лицо, побледнел, в панике обвёл глазами семью, не обращавшую на него никакого внимания, открыл было рот, но ничего не сказал, губы у него задрожали. Он снова с ужасом и любопытством уставился на Джонса. Альфред же, в свою очередь, с восхищением взирал на него. В нём всё трепетало. Ваня узнал его! Узнал!..       — Мне, Саша, надось в город ненадолго отлучиться, — вдруг спокойно произнес Григорий, закуривая тёмную цигарку; от дыма, который она распространяла, Ала замутило. — Останься с сестрами, и зачинайте пахать без меня. Постромки я подлатал. Дождись, не уезжай, пригляди здесь за всем. Я — скоро.       — Хорошо, отец, — кивнул Александр.       Григорий, выдыхая ноздрями дым, обратился к Ольге:       — Ты смотри у меня: чтобы не вздумала за плугом ходить. Без тебя управимся, даст Бог. Ребёнка береги. А ты, Натаська, с парнями не гуляй. Узнаю — пришибу!.. — Он усмехнулся белыми, волчьими зубами.       Наташа, зардевшись, улыбнулась тоже и опустила глаза.       Григорий поднялся из-за стола, стал размашисто, сыто креститься. Иван с умоляющим видом смотрел на всех, указывая пальцем на Альфреда, но боясь вымолвить слово. Отец наконец обернулся к младшему сыну и устало вздохнул, а глаза его выразили горечь и досаду.       — Энтот человек… — пробормотал Иван.       — Чего?.. — Григорий встал перед ним, сурово скрестив на груди руки.       — Он… я видел… там люди летали на больших птицах… и башни… я видел… он — оттудова…       — Не понимаю, — раздраженным тоном проговорил Григорий. — Имеешь что сказать — говори по-человечески.       Иван смущенно закусил губу. Отец пристально осмотрел его, сказал:       — Если я узнаю от Отца Сергия, что ты опять прогуливаешь, не учишь справно главы из Священного Писания и не читаешь с усердием молитвы, смущаешь других учеников россказнями о летающих людях и волшебных крепостях, — он слегка пригнулся к сыну, хотя это оказалось излишне — они были почти одного роста, — я выпорю тебя и заставлю десять часов стоять на горохе. Ты понял меня?..       Иван кивнул. Он прекрасно понял. Альфред в восторге наблюдал, как он бледнеет, отводит взгляд, мучается от стыда, но дать отпора не смеет. Все поднялись следом за Григорием. На кухне осталась Ольга, которая убирала со стола. Она подошла к Ивану, вздохнула и указала ему на миску с жидкой, разваристой кашицей и ломоть чёрного хлеба.       — Поешь.       — Оля, Оля, Оля! — Иван схватил её за руку, метнул на Альфреда боязливый взор. — Хотя ты меня выслушай! Энтот человек, которого Саша нашёл в лесу, он пришёл из-за стены! А энто не гора! Энто стена волшебной крепости! Я надысь подошёл к ней, после землесотрясения, там был раскол! Я видел! Как я и думал: там люди летали на птицах! Огромных! И… и… он — оттудова! Как же вы не разумеете?!       Ольга с сожалением посмотрела на него.       — Ваня, будя тебе, сядь, поешь. А потом иди на пашню. Саша тебя ждет. Сегодня в семинарию не ходи.       Иван, расстроенный, в недоумении поморгал глазами. Ольга вышла из кухни, притворив за собой дверь.       …Как Ваня разозлился на меня! Каким хорошеньким, прелестным было его личико! Он теперь ушёл. Я остался один с Ольгой. Она накормила меня какой-то похлёбкой. Омерзительно. Меня бы вырвало, если бы мой желудок не был пуст. Нет, жить здесь невыносимо! И вы только подумайте — Ваня знает о нас! о Новом Государстве! Я думаю, может быть, забрать его с собой. Позволят ли мне?.. Вряд ли, конечно. Только если Ваня будет представлять научный интерес. Ну да всё равно — лишь бы его у меня не отобрали!.. А остаться здесь навсегда — нет, увольте! Но его, его я покинуть тоже не могу!       Так вот, когда Ольга вышла из кухни, Ваня зыркнул на меня — да так, что меня мороз пробрал. Он подошёл ко мне, глаза у него горели, он был в ярости. Я не выдержал и — каюсь — улыбнулся. Тогда он вспыхнул и сказал:       — Ты всё понимаешь! Ты не глухонемой!       Я ему не ответил. Я всё ещё боюсь говорить — и не уверен, язык как-то окостенел во рту, не слушается. Но я снова улыбнулся. Ваня сжал кулаки, весь подобрался, как будто кинуться на меня готов был, хотел подойти ко мне, но его окликнул Александр, и он выбежал на двор. Ну-ну, злись-злись… тебе всё равно никто не поверит, не верили же до сих пор, не поверят и позже, откуда я явился и кто я такой. А я знаю — приблизительно представляю, в каком ты живешь обществе, знаю, чем обусловлен твой быт, знаю уровень твоего духовного развития, с легкостью предскажу, как будет разиваться твоя страна. Всё знаю!       Что ж, пожалуй, я пока останусь здесь. Очень уж занимательно.

***

Запись Восьмая. «Красный». Ночной гость. Поцелуй. Александр.

      Полная антисанитария! Это невыносимо! Они не могут жить в такой грязи, в такой обстановке! Это вредно! Это невозможно! У них нет ни душа, ни нормального туалета! Я умру тут!..       ...........................       ..................       ...........       Что-то невероятное сейчас было со мной! Я отдышаться не могу!       Сейчас раннее утро, уже светло, могу записывать. И запишу — не для того, чтобы запомнить (забыть такое — никогда!), а чтобы еще раз пережить это.       Отец Вани уехал под вечер. Ночью я смог ненадолго задремать. Меня тошнило. Есть то, что дает мне Ольга, я не в состоянии, не привык. Кожа ужасно чешется и зудит. Голова раскалывается на части. По-видимому, я еще болен. И всё-таки я заснул.       Меня разбудил тихий-тихий, горячий шепот. Сначала я не понимал: откуда он доносится, а потом догадался — из-за двери возле печи, ведущей в другую комнату. Я узнал голос Александра и моего Вани.       — Постой, Ваня. Куда ты?.. Я скоро опять уеду, побудь с братом. Иди ко мне.       Послышалась возня, кто-то сдавленно вздохнул.       — Пусти, Саша, я пойду.       — Нет, останься. Ты ужасно строптивый. А старших братьев нужно слушаться. Ляг со мной. Мы очень давно не виделись. Я же тебя не укушу, Ваня.       — М-мне идти надоть, отпусти.       — Скажи лучше, каких подарков мне привезти тебе из Петрополя?..       — Не надобно мне больше никаких энтих твоих подарков, — буркнули Александру в ответ.       Саша тихо рассмеялся.       — Хочешь — поедем со мной?.. Ваня, взгляни на меня. Мы поедем в ту страну, где есть гигантские машины и люди создали огромную механическую птицу. Не отказывайся. После страды. Хочешь?.. Ты ведь мечтаешь посмотреть на это.       — Нет, не хочу.       — Ушибы всё ещё болят?..       — Ничего у меня не болит! Пусти, покеда не осерчал!       Ваня, по-видимому, попытался вырваться от брата, но тот не пустил.       — Я с тобой не пойду ни за что — ни за что! Я знаю, по какой такой надобности ты ездишь в Петрополь! Уж точно не на заработки и не за подарками!       — Так зачем же, а?       — Ты — «красный»! Как есть — «красный»! Вы народ мутите! Прокланации распространяете!       Александр опять рассмеялся.       — Прокламации, Ваня, — поправил он младшего брата. — Кто ж тебе таких глупостей наговорил?..       — Я сам знаю! Ты только для виду крестишься, а сам давно от Бога и от веры отрёкся. Вы хотите господ свергнуть и царя убить! Вы — преступники!..       — Та-та-та… — насмешливым и грозным тоном проговорил Александр, — много болтаешь, братец. Смотри у меня — ведь ты, отец и сёстры — семья этого самого «красного». И чуть что — Тайная полиция и вас за компанию со мной прихватит.       — Нет! Ведь мы против господ козней не строим! Пошто нас-то?!       — А-а! Испугался, агнец?!       Они завозились, вероятно, борясь. Ваня тихо взвизгнул, как будто его щекотали или щипали за бока.       — Рабское сознание у тебя, Ванечка, — зашептал Александр с жаром, быстро и убежденно, — а мы — послушай, не отворачивайся — мы всех этих сытых, наглых, скудоумных вырежем — за раз вырежем! И больше не будет ни рабов, ни господ! Как жить-то будешь?..       — Быть такого не могёт!..       — Как «не может быть»?       — Да за место старых господ — новые придут!       — Глупый! Вот на таких вся система и держится!       — Пусти, Саша!..       Я услышал возню, затем — приближающиеся шаги. Александр что-то глухо проворчал, но за братом не пошёл, не стал его возвращать. Ваня вышел на кухню. Босые ноги его скрипнули по половицам у самой печи. Я затаил дыхание, ждал. Вдруг — кто-то потянул с меня покрывало, открыл мою шею, грудь. Я почувствовал на своём лице чужое дыхание. Резко открыл глаза. Надо мной склонился Ваня. Он пристально, кусая от волнения губы, рассматривал меня.       Когда Ал глянул на Ивана, тот перепугался и чуть не упал с приступка у печи. Джонс схватил Ваню за руку и резко, изо всех последних сил дёрнул его на себя. Ваня тихо вскрикнул и слегка навалился на Альфреда, а тот, объятый огнем, чувствуя под своими пальцами его мягкую, шелковистую кожу, подался вперёд и прижался губами к Ваниной щеке. Иван сначала растерялся, охнув от неожиданности, но тут же — отпрянул от Джонса, спрыгнул на пол и выбежал в сени, захлопнув дверь. На пороге из другой комнаты объявился Александр, привлеченный шумом. Он в недоумении оглядел кухню, позвал вполголоса:       — Ваня!..       Иван не откликнулся. А Альфред уже успел укутаться в своем тулупе и, дрожа, как ополоумевший прислоняя руку к своим губам, на которых еще горел след от чужой кожи, быстро, загнанно дышал.       Я многого не понял из их разговора. Но судя по всему, Александр этот замешан в какой-то незаконной деятельности. Он мне не нравится. Он намного умнее, хитрее и развращеннее Вани. Но я не до конца понимаю: что так сильно смущает меня в его поведении?..       Я весь горю! Нет, не от жара! Я так счастлив! Я прикоснулся к моему Ване! Одно нехорошо — я, кажется, сильно напугал его. Впрочем, поглядим, как он поведёт себя завтра.

***

      На следующее утро Иван и Александр ушли рано утром на пашню. Ольга помогла Альфреду спуститься с печи и усадила его за стол, поставила перед ним миску с кислой жидкостью, в которой плавали кусочки разваренного картофеля, капусты и моркови. Джонс скривился, однако гложущий, страшный голод заставил его съесть всё до последней крошки и капли. Ольга сидела перед ним, подперевши рукой подбородок с милой, крошечной ямочкой. Она смотрела на него, как заботливая мать. Да она и вправду должна же была скоро стать матерью! Альфред неумело орудовал ложкой; руки у него до сих пор сильно тряслись. После трапезы он поднялся и, пошатываясь, вышел в сени — толкнул тяжелую дубовую дверь — и на крыльцо. Свежий утренний воздух хлынул ему в лицо, заполнил лёгкие. Каждый раз, когда он выходил во двор — у него начинались сильное головокружение и сердцебиение. Альфред покачнулся и, ухватившись за перила, опустился на деревянные, влажные от росы ступени.       Он всё ещё дивился небу Старого мира. Оно не уставало поражать Альфреда. Небо — как он и ожидал — было обнажено, без Купола, без оболочки. Как огромная перевёрнутая чаша, простиралось оно над миром — и плыло, плыло куда-то холодно, величаво и спокойно. Под таким небом делалось неуютно и одиноко. И сам себе начинал казаться маленьким-маленьким, беспомощным-беспомощным — всего лишь человеком. Смертным человеком. Джонс смотрел, оперевшись плечом о деревянные причудливо-резные балясины перил. Пахло утром, свежестью, молоком и древесиной. Наташа чертила двор своими стройными, белыми ножками, обрызганными серебряной росой, держа вилы на плече, ругалась на сонных кур, попадавшихся на её пути, приветственно перекрикивалась с соседками. Альфреду совершенно не хотелось вставать. Выглянуло солнце — теплое, припекающее, и его совсем разморило. Раньше он не знал, что погода бывает так изменчива, что так ласково, по-матерински может греть солнце. В Новом мире оно сияло грустной, ледяной красотой. А тут бывало капризно, нелюдимо, оставляло ожоги на коже. Джонс улыбнулся.       Всё-таки всё было не так уж и плохо.

Запись Девятая. Мои наблюдения. Небо Древних. Идолы. Возвращение.

      Ольга с Наташей заняты. Они — и еще Александр — продолжают считать, что я не могу говорить и не слышу. Принимают меня за нечто вроде идиота. Вид, с каким я рассматриваю животных, их домашнюю утварь, их одежду, как я воспринимаю их привычки, наверное, привело их к такому заключению. Стоит ли пытаться разубеждать в обратном?..       Насколько я могу судить: я попал в аграрное общество, с полуразложившимся патриархальным укладом… Не знаю: должен ли я радоваться, что здесь люди не настолько дики и жестоки, как могли бы быть. Ох, нужно было лучше учить историю Древнего мира, тогда бы я не был настолько потерян. Они пашут, сеют, жнут, держат лошадей, коров, коз и птиц. Если я правильно припоминаю все эти архаичные названия. Дом их — большое, многоярустное строение из дерева, увенчанное башенкой. И всё — рамы окон, крыша, перила, ступени, — украшено резьбой — воздушной и тонкой, как кружева. Семья, в которой живет мой Ваня, по всей вероятности, довольно состоятельна.       Интересно тоже, за кого приняли меня мои благодетели. Они считают меня «городским», то есть человеком, живущим в урбанизированном районе. А вот что такое «мещанин» — я не совсем понимаю. Ту одежду, которую я взял из Лавки Древностей у Кику, Ольга вычистила и вернула мне. Они называют её «чудно́й». Она неудобна, я сам вижу, что смотрюсь в ней глупо, но она помогла мне не выдать себя. Ольга одолжила мне облачение поудобнее, похожее на их. Только ткань какая-то грубая, кусающаяся, от неё на коже у меня остаются красные пятна, которые болят и чешутся.       А впрочем, ничего. Жить можно. Я жду, когда Ваня вернется вместе с братом. После нашего ночного свидания он на меня ни разу не взглянул, однако завтракал сегодня вместе с сёстрами и братом, опустив глаза, быстро-быстро глотал непрожёванные куски, затем — вскочил и выбежал, сильно покраснев. Ольга и Наташа изумленно переглянулись. Александр усмехнулся.       Не нравится он мне. Не нравится — и всё тут! Смуглый, красивый страшной пронзительной красотой, глаза чёрные, зоркие, жестокие. Он очень умный и изворотливый. Страшно, должно быть, перейти дорогу такому человеку.       Заметив приближающуюся Наташу, Альфред спрятал записную книжку за пазуху. Он возвратился в кухню и с трудом забрался на свою постель, прислонил голову к тёплому камню дымохода. Джонса разморило, укачало от свежего воздуха и еды. Он постепенно поправлялся, так что зря Наталья говорила про него, будто он — «не жилец». Однако слабость во всем теле еще сохранялась. Альфред заснул.       Очнулся он, когда солнце, багровое, пылающее, как костер, заходило за горизонт. Альфред сполз на пол, подошёл к окну, убирая ленты со стекла и распугивая мух, которые с гулким, тягучим жужжанием бродили по потолку.       Посмотришь, посмотришь на такое небо и поймешь невольно, почему Древние люди думали, будто звёзды и Солнце — суть божества. Что когда гремит гром — это гневается внеземная сила, которую непременно нужно задобрить. Какое небо!.. Кровавое у самой земли, лиловое — выше. И огромный пылающий венец. Дом, в котором я живу, стоит на краю селения. Отсюда открывается весь простор земли, огромные поля, тёмный, как будто покрытый копотью, лес вдалеке, река, золотящаяся кровавыми отблесками.       По чернеющему бороздами полю ходят люди, лошади и еще какие-то крупные звери — чёрные, с рогами, с горбом, с крупными копытами. Не припомню название. Таких двух держит семья Вани. И все на поле — отсюда — крошечные, совсем игрушечные. Но зрение моё не настолько острое, чтобы я смог разглядеть моего Ваню.       Ольга вошла. Бледная… бледная…       Ольга весь день казалось больной. Лицо её выцвело, пожелтело. Она хмурила брови, прижимала к животу ладонь, часто ложилась и стонала, а передвигалась с трудом.       Вдруг — она вскрикнула не своим голосом, резко, словно её ударили под дых, согнулась пополам. Альфред остолбенел от ужаса. Наташа вбежала на крик и бросилась к сестре.       — Оленька! Оленька! Что с тобой?!       Та замотала головой, протяжно застенала, не в силах разогнуться. Наташа уложила её на постель в соседней комнате; она ждала, спрашивала, старшая — не отвечала. Альфред, побледневший и переполошенный, подошел к ним. Длилось это довольно долго. Потом Ольга вдруг приподнялась на локтях; лицо её внезапно исказилось судорогой, она дёрнулась, охнула от боли и — закричала.       Крик её был так ужасен, что Альфред содрогнулся. Волосы поднялись дыбом; ноги налились свинцовой тяжестью. Ольга катала горячую голову по подушке, поводя очумевшими, страшными глазами по комнате и вопя зачужавшим, хриплым голосом:       — Господи! Господи! Умираю!..       Наташа засуетилась, не зная, что делать. Дикий страх всколыхнулся на дне её глаз; посиневшие губы дрожали. Она взяла Альфреда за руку и толкнула к кровати, где лежала Ольга.       — Последи!.. Я покличу братьев!       Обезумев от страха, она совсем позабыла, что Джонс — «глухонемой». Наталья выскочила из избы, прожгла, как комета, двор и выбежала за калитку. Ольга кричала, не умолкая и не переводя дыхание.       — Умираю! Умираю!.. Воды!       Альфред дрожащими руками, расплескивая, налил ей мутной воды в кружку и поднёс. Она приложилась к питью почерневшими, запёкшимися губами, зубы её стучали о край посудины; она глотнула и оттолкнула руку Джонса, с хрипом выдыхая:       — Умираю!.. А-а-ах!..       Её било, как в лихорадке. И, как она, всем телом сотрясался Альфред. Что это такое?.. Отчего она кричит?.. Ни с того ни с сего… Сегодня утром еще была здорова. Точно её изнутри режут, ножами разрывают плоть! Смотреть на её страдания было невыносимо, но Джонс смотрел, как прикованный; он чувствовал, что его сейчас стошнит от страха. Ольга, крича, ухватила Альфреда за руку. Он, ужаснувшись, ощутил, как горяча её кожа, какой крупный, злой озноб сотрясает её тело.       По деревне залаяли собаки, разнеслись людские крики. Они слабым отзвуком доносились до помутившегося сознания Альфреда. В комнату наконец влетела Наташа, за ней — Иван и Саша, с широко раскрытыми от волнения глазами. Джонс отошёл, дал им пройти.       — Неужели схватки?! — прошептал Александр.       — Дурно мне! Умираю!.. — истошно закричала Ольга.       Иван склонился над ней, попытался приподнять её и содрогнулся, когда на руку ему навернулся пропитанный кровью подол сестриного платья. С лица сошёл Ваня, глаза его подёрнулись невменяемой плёнкой, однако он быстро справился с собой. Ольга очень мучалась, хрипела, горела, как огонь — и всё повторяла: «Умираю… умираю…» Александр первый понял, что дело плохо. Он выбежал во двор, через некоторое время вернулся, торопливо крикнул:       — Бричку запряг! Поедем к врачу! Ольга, потерпи! Иван, помоги мне перенести её! Наташа, положи на дно сена, постели что-нибудь! Поживее!       Александр и Иван подняли Ольгу и вынесли на двор. Альфред, как пришибленный, шёл за ними. Они уложили сестру в телегу, она кричала, билась в судорогах, металась в горячке. Наталья суетливо носилась возле запряженных чёрных кудлатых лошадей, путалась у них под ногами. Джонс упал на ступени крыльца, глядя, как отъезжает бричка, как закатывается за горизонт алое солнце, как подбегают к воротам соседи, как ходко бьют копытами лошади, вздёргивая головами и испуганно косясь кровяными белками чёрных глаз. Они уехали. Замерли в отдалении крики Ольги. И внезапно стало очень тихо. Всё точно вымерло. Альфред встал, шатаясь, как пьяный, сам не зная зачем, пошёл следом, но тут — он вдруг согнулся пополам, и его вывернуло наизнанку. Его рвало долго и мучительно — вышло всё содержимое желудка. Джонс вернулся к дому и тяжело опустился на ступеньки.       Он думал, что умрёт прямо здесь и сейчас.       …Уже стемнело. Они не возвращаются. Неужели их врач находится так далеко? Или что-то случилось?.. Нужно было бы дать ей обезболивающее. Не может быть, чтобы у них женщины рожали так — без присмотра, без необходимой стерильности! Какая дикость!.. Я не могу, я не хочу жить здесь!       ....................................       ...............       Они не возвращались, и я вышел во двор, за ворота, на дорогу. Долго вглядывался во тьму. Далеко отходить от дома я не решался. Но вот завидел издали — людей, лошадей и телегу. Из калитки соседнего двора выглянула какая-то женщина с белым платком на голове. Этот белый платок, как белое пятно, врезался во мрак ночи. Навстречу нам бежал человек. Это был Ваня.       Не добежав до Альфреда, до женщины с белым платком на голове, он вдруг упал на колени и закричал, заголосил громким, взвившимся, болезненно натянутым голосом. Женщина, стоявшая рядом с Джонсом, тоже закричала. Из дворов посыпали люди. Они все плакали, вскрикивали, подбегали к Ване и поднимали его на ноги. В домах зажигали огни. Альфреда оттеснила толпа, он стоял за калиткой, не осознавая происходящего. До него донеслись обрывочные восклицания: «Мертворожденный! Мертворожденный!»       Люди тёмной массой двинулись между дворов, мимо изумленного Альфреда; он вышел за ними, поплёлся следом. Пораженный, утомленный, обескураженный, он слышал, что они поют, но уже не разбирал ни единого слова, пели они протяжными, стонущими голосами, пели — кричали. Они вышли в поле, чёрной змеей перерезали его глубокий мрак. Джонс остановился. Небо, в засеве серебристых звёзд, низко опустилось над землей, почти прильнуло к нему; дальняя река зловеще шевелилась, мутилась в тусклом серебре. Люди поднялись на холм, на котором что-то чернелось. Вспыхнули искры. И вдруг — на вершине холма — вздыбился кровавым языком огонь, огромный костёр. Он осветил фигуры, осветил высокие столбы, которые обрамляли вершину холма — по кругу. Люди бродили среди этих столбов, вокруг пожарища, вскидывали руками и, плача, пели, а чёрные, гигантские тени-великаны, как безумные, танцевали на склонах холма.       Джонс поворотил назад. Дома у них горел свет. Когда он вошёл в комнату, то увидел прикрытую тяжёлой звериной шкурой Ольгу — с лихорадочным румянцем, слегка постанывающую. Грудь её тяжко вздымалась. Рядом с ней сидел мрачный, понуривший голову Александр. Он поднял глаза на вошедшего Альфреда, глянул на него пусто и омертвело, но ничего не сказал, опять задумался. Джонс удалился на кухню, залез на свою постель и, закрывшись с головой тулупом и отвернувшись к стене, тихо заплакал.       …Жители этой деревни до сих пор оплакивают мёртвого ребёнка на том холме. Ребёнок — родился уже умершим или умер во время родов — уму непостижимо, что такое возможно! Уже взошло солнце, уже рассвело. А до сих пор слышатся их крики и стоны. Я до этого момента как-то не думал, что за столбы стоят на том холме, он далеко — разглядеть трудно. А теперь, кажется, я понял. У древних, дохристианских людей были языческие боги. И они делали идолов, которым приносили жертвы и которым поклонялись.       Мне вот что странно: ребёнок этот — из семьи Брагинских (так, кажется, звучит их фамилия). Зачем же они хоронят его всем селением? И еще: раз они христиане, почему у них сохраняется идолопоклонство и есть капище?.. Не приносят ли они и жертв?..       Изумительно! Столько внимания ребёнку, который и не жил ни мгновения на свете! А я вспомнил ту женщину, которая умерла из-за Аппарата Бессмертия, из-за неудачного опыта Артура. Кому принесла горе её смерть? Были же у неё родные? Были, конечно… Смерть её постарались замять, чтобы не испортить репутацию Артура. И вряд ли родственникам её открыли: от чего именно она погибла. Артур… Мэттью… Мама…       Но я же вернусь?.. Верно?.. Не может быть, что расселину закроют, что меня не дождутся. Ваня знает, как дойти до Цитадели. Мы вместе с ним вернёмся в лоно Нового Государства. И я больше никогда не увижу всего этого ужаса, всей этой грязи. Я забуду. Не стану думать.       А если её уже закрыли? Если решили, что я погиб, что не вернусь?.. Может, они вообще не догадались, что я сбежал?! Нет, догадаться-то догадались… Но что если они не захотели меня ждать?!       О той женщине я сказал: ничего страшного, что она умерла… У меня это записано… да-да… Её жизнь ничего не весит на общих весах… А я?! Я погибну совсем не ради блага и процветания Нового Государства! Я сам виноват, что сбежал! Какой же я идиот! Что же это я?.. Я должен вернуться… Сейчас же! Они не могли забыть меня! Не могли так запросто вычеркнуть из жизни общества! А если вычеркнули?..       Ваня… Он пойдет со мной. Хочет он того или нет. Он пойдет со мной, потому что оставаться здесь я больше не могу. Поиграл — и достаточно! Но жить без него там — это, значит, опять тосковать, опять страдать, вечно изнывать от снов и желаний. К тому же он совсем не принадлежит этому миру. Он такой милый, чистенький, нежненький и мечтательный! Ему понравится у нас! Он — принадлежит Новому Государству… Нет, нет… он — мой, он — мой…       Только мой! И он пойдет со мной!