Радостным шагом с песней весёлой

После разговора с отцом Верховенский сел в первый попавшийся автобус и куда-то на нём поехал. Петруша размышлял, причём делал он это весьма основательно. Настолько, что за белым шумом собственного внутреннего монолога ему не были слышны ни жалобные всхлипы заржавелых колёс, ни названия проезжаемых им остановок. Из-за духоты в салоне Петру Степановичу пришлось раздражённо снять с себя пиджак. Волосы Пети приклеились к его вспотевшему лбу по той же самой причине. Всё было липким, грязным и неприятным на вид. Верховенский, как и две пожилые женщины, всю дорогу не спускавшие с него своих пристальных взглядов, вышел на конечной. О том, что к этому месту в принципе что-либо ходило, сообщал перекосившийся опознавательный знак. Тот стоял неподалёку от единственного асфальтированного клочка земли, к которому они подъехали. Поверх клочка стояла красная облезлая скамейка. Бабушки буквально по дуновению ветра исчезли из поля зрения Петра Степановича. Молодой человек был данной картиной крайне ошарашен. Осмотреться он решился лишь спустя некоторое время. Повернувшись к пугающей, по его скромному мнению, инсталляции спиной, Пьер увидел невероятной красоты пейзаж. Колосящееся под сумеречным небосводом цветущее поле переливалось и поблёскивало опавшими на него ранее дождевыми каплями, а позади него располагалась массивная, грозная лесополоса. Он сделал глубокий вдох. Пахло влажной землёй, мокрой травой, сельской дорогой. Перебравшись через два параллельных кювета, с которыми приходилось сталкиваться всему решившему проехаться в этом месте транспорту, Пётр Степанович залез в высокие заросли осоки, которые были ему по колено. Скомкав руками колючие стебли растения, он лёг на импровизированную лежанку и закрыл глаза. — Всё в порядке, — прошептал Верховенский, чья ещё недавно накрахмаленная, однако теперь уже мокрая рубашка постепенно покрывалась едкими зелёными пятнами. Издалека ему слышались отголоски редких вечерних птиц. Пьер лежал в траве без денег, без работы, без друзей и с одной единственной целью, заключавшейся в убийстве человека, толком не сделавшего ничего плохого как ему, так и кому-либо другому. Заслуживал ли Шатов такой участи? Хороший вопрос. Неожиданно Пётр Степанович подорвался с места и ринулся в сторону леса. Его щиколотки были беспощадно обглоданы коварно стелющейся понизу степи крапивой. Ботинки Верховенского, совершенно не предназначенные для таких пробежек, скользили. Они пачкались, увязая в грязи. Когда деревья вокруг Петруши сделались совсем частыми, он вдруг споткнулся о корень одного из них и покатился вниз. Пьер очутился на дне какого-то оврага и сначала немного опешил. Он медленно выдохнул, постепенно собрался в кучу и сообразил наконец, что надо бы оценить собственные потери. Задумчиво почесав затылок, Пьер к ужасу для себя обнаружил на нём приблизительно полуторасантиметровую ранку, из которой сочилась кровь. Кажется, он расшиб голову о камень. Кое-как поднявшись, он понял, что при падении пострадала и его нога. С большим трудом, превозмогая себя на пару с болью в районе голени, Верховенский попытался выкарабкаться из ямы. Благо ему удалось ухватиться за хлипкий ствол вовремя попавшейся под руку сухой берёзы. Пётр Степанович потратил около часа на то, чтобы выйти из чащи. Нужно было каким-нибудь образом вернуться в Москву. Весь запачканный и побитый, он подошёл к остановке, сел на окрасившуюся под светом спрятавшегося за облаками месяца в бирюзовый скамейку и стал нервно ждать автобус. К слову, совершенно любой. Наступила ночь. На улице похолодало. Спасительное маршрутное такси приехало настолько поздно, что одежда Верховенского успела обледенеть. Оно увезло его в неизвестном направлении, а Петя был только за. Устроившись на двух сиденьях одновременно, он успешно сконструировал из своего относительно чистого пиджака подушку, опустился на данную лежанку, подтянув колени к груди, и уснул. Пьера утомили метания, однако ему было ясно, что принятие окончательного решения всегда вынуждает человека ударяться то в одну крайность, то в другую. Кажется, стоит объяснить, какие именно вопросы вынуждали его импульсивность проявлять себя во всём собственном великолепии. — Я Вас никогда-никогда не предам, Пётр Степанович, не сомневайтесь, — крайне убедительно проговорил Эркель, привидевшийся Петруше во сне. Он вспомнил, что когда-то раньше юноша действительно сказал ему эти слова. Да, они тогда сидели всей «Пятёркой» у Лямшина на квартире. Каждый клялся, и блондин тоже, но как-то по-особенному. Искренне, от чистого сердца. Глаза у первокурсника сияли, дрожь в его руках давала о себе знать бесконечным их шебуршанием. Верховенский слушал парня не без умиления. Он ощущал неизвестные ему доселе чувства. Щекотливое счастье, зарождающееся в груди. — Пётр Степанович, не злитесь, это всё пустяки, — ещё одно воспоминание. Мягкая и нежная ладонь, опущенная на вздёрнутое в порыве сильного раздражения плечо. Осколки только что разбитой вазы, лежащие на ковре. Если Кириллов с Шатовым совершили по отношению к нему подобный поступок, то какова вероятность, что так не сделает кто-нибудь ещё? Кто-нибудь ещё, правда точно не Эркель. Он честнее, добрее, преданнее, лучше остальных. — Я думал, мы друг другу доверяем, — словно удар ножом в спину или даже прямиком в сердце. Эркель возвышался над ним недовольно, разочарованно. Вскоре он потушил недокуренную сигарету о чужой стол. В тот день Верховенский впервые продемонстрировал ему свою страсть ко взятию контроля. Пётр мгновенно узнал одну из их самых масштабных ссор на этой почве. Был многочасовой допрос, пистолет у виска, крики, разносившиеся по комнате. Пьер не понимал, чем именно он был так сильно одержим. Своей идеей? Убийством Шатова? Эркелем? Это мучило его уже которую неделю, и никто не мог толком помочь ему найти хотя бы подобие ёмкого и в то же время содержательного ответа. Несомненно, помимо него самого. Однако, к сожалению, у Петра Степановича, имевшего неоспоримый талант к прочтению людей и их мотивов, по злой, беспощадной иронии абсолютно не выходило разобраться в самом себе. Всю дорогу ошибочно предполагавший, что он едет в полном одиночестве, водитель маршрутки разбудил Верховенского на въезде в Москву. Петя тут же ринулся вон, ловким движением руки прихватив с собой свой вусмерть мятый пиджак. Город встретил его темнотой и полным отсутствием каких-либо звуков. Это заставило Петра Степановича пожалеть о том моменте, когда он утром, собираясь на рандеву с Кирилловым, решил не надевать часы. Все прохожие к его прибытию уже давным-давно разбрелись по домам. Более того, было весьма вероятно, что люди, с которыми ему теоретически могло посчастливиться обмолвиться парой фраз, ни за какие коврижки не согласились бы разговаривать с настолько неряшливо и неопрятно выглядящим молодым человеком. Покорно следуя за призрачным шумом оживлённой дороги, Петруша вышел к шоссе. Кажется, единственному месту, где до сих пор можно было увидеть неприпаркованные автомобили. Желание в срочном порядке поймать попутку вынудило его встать чуть ли не посередь трассы. Проезжавший мимо старинный жигулёнок остановился в метре от Верховенского. Мужчина, сидевший за рулём, дважды ему посигналил и уверенным кивком головы указал Пете на пассажирское сиденье. Представившись Юрием, тот спросил у молодого человека, из-за какой такой напасти он оказался в подобном положении. Пётр Степанович проигнорировал чужие расспросы, вместо этого коротко объяснив, куда ему надо было доехать. К Эркелю в общежитие. Он был просто обязан всё ему объяснить. Рассказать юноше о том, в каком состоянии он прибывал в последнее время, открыть ему глаза на подноготную собственных сомнений. Пьер знал, что если он не признает свою неправоту, Эркель навсегда от него отвернётся. Рискованность запланированного поступка не являлась для Верховенского чем-то загадочными или таинственным, однако он знал, что с лёгкостью смог бы пожертвовать всем на свете, лишь бы возвратить к себе родное солнце. Юрий благополучно высадил Петра Степановича у главного входа на территорию нужного ему здания. Обычно скупой на благодарности Пьер едва не облобызал своего спасителя за безвозмездно оказанную услугу. Со скоростью пули преодолев расстояние от ворот до самых дверей в общежитие, Верховенский влетел внутрь и побежал к лестнице, где начал перешагивать по три ступеньки за раз. Это был крайне действенный способ подняться на пятый этаж максимально быстро. Момент истины не заставил себя долго ждать. Петя, охваченный каким-то маниакальным припадком, начал неистово колотить руками дверь в комнату Эркеля. Парень, будучи бестактно вырванным из состояния сна чужим эмоциональным перформансом, чуть привстал на локтях, невнятно пробормотал себе под нос какие-то ругательства, а после забрался обратно под одеяло. Это вынудило Верховенского излишне не церемониться и похабно ворваться в помещение с пиджаком наперевес. Он поспешно опустился перед кроватью Эркеля на колени. Извиниться - признать свою слабость. Не извиниться - лишиться всего дорогого. Собственно говоря, Пётр Степанович был мигом поставлен обстоятельствами в несколько безвыходное положение. Многим, пожалуй, известно, как ощущаются последние мгновения перед своеобразной гильотиной высказывания чего-то очень важного вслух. Что ж, пока Петруша методично разглядывал растрёпанную шевелюру мирно сопевшего на жёстком матраце юноши, он успел пройти через все стадии такого вида мандража. Сначала все его органы будто бы пропустили через мясорубку. Потом молчание стало постепенно выжимать из него какую-либо решимость. А в конце подоспело и смирение, из-за которого он резко выдохнул, собрался с силами и наконец слегка толкнул Эркеля в бок. Тот заёрзал и по воле случая перевернулся к Верховенскому лицом. Пьер воспринял это как разрешение начать. К сожалению, кромешная темнота комнаты не позволила ему разглядеть закрытые глаза лежащего перед ним человека. — Эркель, я понимаю, какую большую ошибку совершил, — Пётр Степанович замялся, однако всё же продолжил. — Мне очень жаль. Пожалуйста, прими мои извинения. — Чего? — еле-еле разборчиво спросил парень, к которому совсем недавно начало возвращаться понимание происходящего. Он дал себе несколько отрезвляющих пощёчин и очень сильно прищурился, пытаясь разглядеть в чернильном силуэте напротив хотя бы какие-нибудь знакомые черты. — Петь? Это ты? Что ты здесь забыл? Я же ещё утром тебя выгнал.. — Прости. — Мог бы и молча забрать своё барахло, — как вдруг юноша опешил, — погоди-ка! Ты в кои-то веки согласился с тем, что виноват? Эркель судорожно ощупал стоявшую рядом тумбочку на предмет выключателя от стоящей на ней лампы. Со всей силы ударив по нему растопыренной ладонью, он растерянно уставился на Верховенского, который при свете смотрелся просто кошмарно. — Предпочту не интересоваться тем, где тебя носило. Скажи честно, ты хотя бы трезвый? — Да, как стекло. — Кровь откуда? — Затылком о камень ударился. — Сиди здесь. Я пойду поищу перекись водорода. Горе ты моё луковое.. На последней фразе у Петра Степановича остановилось сердце. Не буквально, конечно, но всё же. Неожиданно накатившая вялость заставила его распластаться по полу бесформенной околочеловеческой субстанцией. Голова Петруши неудачно упала на край чужой подушки, из-за чего ткань закономерно испачкалась. Подоспевший с аптечкой Эркель тщательно обработал его ранение и кое-как повязал поверх него бинт. После он, отвернувшись, попросил Верховенского снять с себя грязную одежду. Тот послушно избавился от безбожно липнувших к коже остатков костюма и ушёл в душ. Юноша принёс Пете стопку сложенных с большой аккуратностью чистых вещей. Пьер такого явно не ожидал. Выйдя из ванной в крайне хорошем настроении, он подошёл к Эркелю, сидевшему на кровати, и опустился с ним рядом. Верховенский заключил парня в крепкие объятия. — Ты же больше на меня не обижаешься? — Не-а.