Сонорные

— Если что-то понадобится — не стесняйтесь обратиться, — говорит Тео и укладывает на диван сложенную стопку одежды. — Это Бориса. Я подумал, что у вас размеры приблизительно одинаковые и тебе будет удобнее в его одежде. Флоре принес шерстяные носки и футболку. Она в них, конечно, утонет, но лучше, чем ничего. Переодевайтесь и приходите на кухню. — Спасибо, — Флора воодушевленно улыбается и запрыгивает в кресло, попутно стягивая с себя колготки. Майлс вздыхает. Он благодарит Тео скромным кивком и уходит в ванную, не забыв прихватить вещи. Сестра обещает, что справится сама и уверенно задирает подбородок. Майлс не знает, какого чёрта решил остаться. Он не уверен в том, что сделал правильный выбор, но отчего-то хамит гувернантке в смс, после скромного предложения забрать его с Флорой домой. И хамит дерзко, иронично, в свойственной ему манере, будто какая-то часть внутри не кричит о помощи и не ломается с глухим треском. Он сминает в руках аккуратно сложенную стопку одежды, но узнаёт в ней владельца по мятым полосам, скользящим вдоль ткани. Майлсу, действительно, оказывается комфортно в простых спортивных штанах и прокуренной толстовке, всего на размер больше его свитера. Парень смотрит на отражение в зеркале и раздраженно закатывает глаза. Слишком идеально Майлс выглядит в вещах Бориса. Как на месте. На своём. Словно родился для этого. Он включает холодную воду и умывает лицо, хотя хочет подставить под струю голову. Намочить кудри, ощутить, как кусачие, ледяные капли скатываются с щек на шею и к ключицам, как неприятно затекают в нос и смачивают сухие губы. Майлс отчаянно нуждается в помощи. В крепком ударе по затылку. В отрезвляющей пощечине. Потому что он не находит логических обоснований в своей голове. Майлс смирился с тем, что Борис хорош лишь на его рисунках, а в остальное время он — ходячая, раздражающая мина, которая смотрит глаза в глаза, будто разъедает череп, и курит каждые восемнадцать минут. Майлс считал и знает наверняка. А считал, потому что занятия, когда Борис рядом, тянутся неимоверно долго. Ему провалиться на месте, но не оставаться в доме Тео с растворяющейся надеждой на крепкий сон. Всё что угодно, лишь бы отменить собственные никогда не озвученные слова. Но приходится выключить воду и выйти к Флоре. Майлса хватает лишь на злобный скрежет челюстью. За ужином Флора рассказывает Тео о планах стать великой художницей и пианисткой, а точнее музыкантом, что рисует нотами. Майлс её слушает с теплой улыбкой и расслабляется от мечтательного лепета. Её голос похож на материнский, пускай совсем детский, но такой же чистый и звонкий, а больше всего на свете Майлс любил слушать пение матери. Она всегда убаюкивала его длинными колыбельными, которые усмиряли буйный мальчишеский нрав, и продолжила традицию с дочерью, стоило Майлсу подрасти. Но возраст никогда не мешал мальчику пробираться по ночам к сестринской комнате, чтобы проводить очередной день материнской песней. После гибели родителей Майлс окунулся в кошмарные звуки визжащих шин, женские стоны и дробящее эхо удара. И теперь перед сном он поет себе сам. — Ты не голоден? — Майлс вздрагивает и поднимает взгляд. Только сейчас осознаёт, что бездушно ковыряет в своей тарелке уже полчаса. Достаёт блокнот из кармана толстовки, неряшливым почерком благодарит за гостеприимство и извиняется за рассеянность. Но запись, предназначенную Тео, перехватывает и озвучивает вслух Борис, до того молча попивающий теплое пиво. — Если ты устал, то иди в гостиную. Диван готов. Флора скоро присоединится. Майлс кидает на Флору вопросительный взгляд, и та с озадаченным лицом кивает, пытаясь поймать убегающие с вилки спагетти. И Фэйрчайдл рад, что ужин заканчивается, потому что с наступлением вечера его беспощадно ломают собственные страхи, о которых хочется кричать, но они плотно закрыли ему рот. На утро Майлс себя не помнит. Он не спит ночь, скованный ночными кошмарами, и даже теплая и маленькая Флора, прижимающаяся к груди, не сглаживает нарастающую в темноте панику. В гостиной Тео нет ночника и темнота всю ночь больно кусает за пятки мнимым ощущением присутствия. Майлс считает барашков, прислушивается к вою непогоды за окном, хочет позвать на помощь, но на деле давится всхлипами и обрывками страшных снов. Единственное, что помогает перетерпеть до утра — запах. Майлс тонет в сладком аромате табака, благовоний и кондиционера для белья, что истончает одежда Бориса, цепляется за него, как за спасательный круг и представляет заученное наизусть лицо. Близко, совсем рядом. Горячие от температуры губы на взмокшем виске. Мимолетное касание пальцев на шее. Майлс так явственно представляет, одурманенный резким и чувственным ароматом, и обессиленный, что за секунду до крепкого предрассветного сна, ощущает ладонь Бориса на щеке. А потом просыпается, в залитой солнцем гостиной от знакомого детского смеха. Флора сидит за фортепиано и смеется в ладони, стараясь быть тихой. Борис шепотом что-то рассказывает, обильно жестикулируя. — Ау! — вздрагивает Павликовский и недовольно подскакивает на месте, когда в него прилетает блокнот. Майлс опирается на локти и сердито смотрит прямо в глаза; сонный, взъерошенный, не выспавшийся. Кудри в разные стороны торчат, под глазами тяжелые, свинцовые мешки, капилляры полопались, будто проплакал до рассвета. Борис отмечает про себя, что такой домашний, пускай и раздраженный Майлс, нравится ему в разы больше. Особенно в его одежде, которая подходит Фэйрчайлду сильнее, чем Борису. — Проснулся, наконец, — потирая ушибленный висок, ухмыляется Павликовский и закидывает ногу на ногу. Майлс замечает, что стопы босые и оглядывается в поисках ещё одного предмета, который можно в него запустить. Это не уходит от внимания Бориса. — Мне уже лучше. Майлс демонстративно фыркает. — Я говорил, что два бокала теплого пива поставят меня на ноги к утру. «А я говорю, что ты придурок». — От придурка слышу. В этот момент ни Борис, ни Майлс не понимают, что происходит. Просто Вселенная трещит по швам, стонет и воет от боли. Параллельные миры сокращаются до одного единственно правильного. Планеты замыкают круг. Звезды сходятся на необходимой точке. Борис смотрит Майлсу в глаза. Те самые глаза, которые поддеты пленкой нескончаемого отчаяния. Те, которые заставили его прозевать свидание с сексуальной соседкой. Глаза, что пустили дрожь по телу и ввели в подвешенное состояние. Что плакали сегодня ночью в дремоте и с которых неистово хотелось сцеловать слезы, но вышло лишь утереть их большим пальцем. Просто Борис слышит Майлса по глазам, которым он — Павликовский — готов всецело отдать своё бесполезное существование. Майлс смотрит в ответ и не моргает. — Ты оговорился, Борис, — раздаётся детский, но жесткий голос, и привлекает к себе внимание парней единовременно. — Майлс не говорит. Ты не мог его слышать. — Да, мне показалось. — Если кажется, то возмоли Господа о пощаде. Впервые за долгое время Майлс слышит тишину, и она ему нравится. *** Борис теряет ход времени. Он справляет Новый Год в компании Эвы, дарит Тео свою первую зарплату, большую её часть, продолжает профилактировать организм алкоголем и таращится в потолок по ночам. Не стирает одежду, в которой ходил Майлс, но изредка носит сам, стараясь удержать эфемерный шлейф аромата, что остался после неожиданного гостя. К уже привычному запаху табака добавились еловые нотки. Павликовский не спрашивает у Тео почему на каникулах нет репетиторства, всё понимает, лишь интересуется невзначай, не связывался ли Декер с семьёй Фэйрчайлдов. Друг рассказывает, что на праздник Флора звонила и рассыпалась в поздравлениях, которые касались их двоих. На этом всё. Борис ухмыляется и закуривает на заснеженном балконе, потому что Майлс мог бы присоединиться к сестре в смс, но и того не посчитал нужным сделать. А, впрочем, чего он хотел? Их не связывает ничего кроме кратких, неловких разговоров, томных взглядов, которые в голове Бориса буквально кричат звонким мальчишеским голосом. Павликовский другой: он полная противоположность аристократичного и воспитанного Майлса, поэтому куда тут до поздравлений. Единственный подарок, коим Борис удостоен, он лилейно хранит в верхнем ящике прикроватной тумбочки, рядом с оборванным листом бумаги. Довольствуется тем, что имеет, ведь Борис привык к мелочам. Это лучше, чем ничего. Эва говорит, что Павликовский дурак. Она постоянно подсовывает ему телефон и пытается взять на слабо, но все аргументы и попытки заставить написать Майлсу катятся в аидов огонь, потому что Борису это не нужно. Закончатся каникулы, Флора вновь придет на занятие, они столкнутся в коридоре. Майлс собственнически прижмет к груди скетчбук, дабы никто не заглянул в его душу, Борис проползет мимо либо уставший, либо полупьяный. Тихие разговоры. Громкие взгляды. Диковинные линии букв на бумаге. И Бориса это устраивает. Пока Майлс не мельтешит перед ним, Павликовский в нём не нуждается. Он читает книги, рассматривает свой портрет, слушает записи с музыкальных концертов и играет с Тео в ассоциации вечерами. Иногда они вступают в интеллектуальные споры или Борис учит друга русскому языку. Так, в очередной баталии на руках Павликовского рождается истина, прописанная термином сонорных звуков в учебном пособии. «Сонорными звуками называют звонкие согласные звуки, не имеющие парных глухих». И после этого Борис впервые не примиряется с тем, что его подвесили в состояние «как бы». Напивается, закрывается в своей комнате и звонит, перед этим написав Эве, что рыжая ведьма победила. Павликовский не бежит от образа заплаканных глаз, плотно осевшего в памяти, но сейчас четко ощущает, что сам привел себя на виселицу. Гудки прерываются размеренным дыханием. Борис уверен, что Майлс непонимающе хмурит брови. — Я взял твой номер у Тео, но он об этом не знает, — слишком быстро чеканит. — Если ты не против меня выслушать, ударь по динамику. Если против, выкинь телефон нахуй. Фэйрчайлд тяжело вздыхает и единожды бьёт по динамику. Борис расплывается в улыбке. — Я знаю, что уже поздно, но ты не спишь. Ты же не спишь? Тихий удар. — Ты и у нас не спал. Я слышал, как ты ворочался всю ночь. Участившееся дыхание. Борис ловит себя на мысли, что хочет почувствовать его кожей. — По правде говоря, я вышел на рассвете из комнаты. В горле пересохло. А ты метался по кровати, сворачивался в клубочек. Ну, как котёнок. Ты мычал. Я здорово перетрусил. Перед глазами залитая розовой дымкой гостиная, белые спальные простыни, умостившаяся на углу Флора и плачущий сквозь сон Майлс. — Я уверен, твой сон был поверхностным, но ты не обратил на меня внимание, когда я подошёл. И не услышал. Ты плакал. Судорожный вздох в динамике. — Прости, но мне пришлось тебя поцеловать, чтобы успокоить. Всего лишь в висок. Меня так мама успокаивала в детстве. Борис ведет рукой по тумбочке у кровати. Находит смятые сигареты. Закуривает. — Я надеюсь, что тебе полегчало, — он громко выдыхает дым. — Но с утра я спросил у Флоры об этом и она сказала, что мама пела тебе перед сном. Не знаю, почему она не поёт сейчас, но в общем-то я звоню за этим. Последняя, самая горькая сигаретная тяжка. — Ты не против, Майлс, если я спою тебе перед сном? Если можно, ударь по динамику, если нет, то можешь ударить меня. А потом несколько самых долгих мгновений, за которые Борис готовится быть посланным и выброшенным, как всю жизнь до этого. Чтобы снова закинуться чем-то и притащиться к Тео. Он уже прикидывает какие рабочие смены брать, дабы не пересекаться с Майлсом никогда, и понимает опрометчивость своего пьяного поступка, но в динамике вдруг тихий выдох, череда ударов, и телефон в ладони вибрирует. Борис хмурится из-за яркого света дисплея, осветившего темноту комнаты, и вчитывается в черные буквы на белом экране: «Моя мама не поёт, потому что умерла. Но я послушаю твои завывания. Хотя бы ради смеха». Внутри ласка растекается, как мёд, и улыбка сама кончики губ трогает. Борис набирает в легкие побольше воздуха и тянет низким, басовитым, но шелковым голосом первые слова песни, на непонятном Майлсу русском языке. Майлс на той стороне телефонной сетки впервые за полгода засыпает без снотворного.