Сонорные

Впервые Майлс видит Бориса в университетском туалете. Он вваливается туда посреди пары, наспех отмахнувшись от научного руководителя недоработанными эскизами. Обещает сдать готовое портфолио из портретов к среде, мысленно планируя уложиться за выходные, и убегает в надежде смыть с рук разводы водостойкой краски. Майлс старается не думать о том, сколько неудачных эскизов он выкинет к понедельнику прежде, чем нарисует хотя бы один достойный анфас, но проваливается с треском. Он людей рисовать ненавидит и всячески пытается найти компромисс с неподкупным преподавателем, который как рогом уперся в учебную программу. Майлса его упрямство откровенно бесит, и он яростно материт про себя университет, не сразу замечая парня, устроившегося на исписанном подоконнике за спиной. Тот, впрочем, признаков жизни не подает, и, если бы не кашель, то вряд ли остался бы незамеченным. Он сам будто не слышит журчания воды из-под крана, тупым взглядом рассматривает капли осеннего дождя на стекле. Майлсу до незнакомца дела нет, но все равно кидает заинтересованный взгляд через зеркало, внимательно изучает притянутые к туловищу острые колени, ворох спутанных волос, бутылку белого вина, прижатую к бедру, и плавную линию скул. Красивый. На парне свободная черная толстовка с растянутой горловиной, протертые джинсы и замшевые кеды, сплошь украшенные разводами от луж. Он Майлса взглядом не удостаивает, делает жадные глотки из бутылки, и Фэйрчайлд устало вздыхает, довольный своей невзрачностью. На следующий день сталкивается с незнакомцем в фойе и узнает от громкоголосого ректора имя — Борис Павликовский. И филологический факультет, где парень в списках на отчисление за безалаберность и хамство, чему Майлс не удивлен. Удивляется он позже. Майлс проводит выходные за рисунками. Выводит лица в анфас и профиль, мужские и женские, скверные до слёз. Ни единый портрет не выходит живым, зато вера в себя оставляет с каждой линией, и от разочарования болят кисти. Чем сильнее Майлс отчаивается, тем яростней рисует и больше грифелей ломает. Не выходит ни лицо Флоры, ни назойливой гувернантки, ни пожилой экономки, с которой прожил бок о бок всю жизнь. Майлс грешным делом пытается изобразить материнское лицо, но память беспощадно подбрасывает автомобильные осколки, кровь и пустые глазницы, леденящие изнутри. Он устало отбрасывает от себя альбом и опускается на кровать с коротким вздохом. Майлс ищет. Скользит по задворкам сознания, пытается сообразить хоть малость привлекательное лицо. И почему-то тогда всплывают острые коленки, густые ресницы, нос с горбинкой и птичье гнездо на голове. До истерики смешно, но чем чёрт не шутит, а хотя — шутит ли? За день до сдачи альбом Майлса обрастает изображениями Бориса во всех ракурсах, по памяти и фантазии, и Фэйрчайлд не уверен, что рад. В ноябре Павликовский мелькает на горизонте. То всплывает в столовой, то громко возмущается на непонятном языке у стенда с расписанием, то вновь сидит на подоконнике в туалете и никого не видит. Майлсу хочется подойти к нему и ткнуть в плечо, потому что из-за Бориса у него нутро сомнительно выворачивает, тошнотворный ком к горлу подступает, но руки рисуют. Безостановочно. Штрихами, красками, кистями, подушечками пальцев. Чем чаще Майлс его видит, тем больше деталей запоминает, и на бумаге Борис оживает разными подтеками, эмоциями и взглядами. Почти живет и дышит фантазией Майлса, который в ступоре, как влюбившейся школьник. Они не знакомы, но по ощущениям Павликовский — родной, ведь с каждого листка, книжной закладки, полотна смотрят ехидные глаза всегда разного, зачастую карикатурного, Бориса. С этими блядскими ресницами, что пышнее павлиньего хвоста. И так до конца осени, пока Борис не исчезает. Он не появляется в списке задолжников, не выходит из-за угла вразвалочку, не разрывает тишину коридоров свистом. Его вдруг нет, словно никогда не было, а Майлсу отчего-то тоскливо. Не то чтобы Борис существовал для него дальше, чем на собственных рисунках, но присутствие Павликовского дарило уверенность. Майлс понятия не имеет как, только без Бориса университет сереет, становится невыносимым, шумит монотонно и раздражает с каждым утром сильнее. И Фэйрчайлд не замечает, с каких пор постоянно зол. У него по-прежнему не получается рисовать никого, кроме Бориса. Преподаватель говорит, что после зимней сессии они приступят к изображению с натуры, а Майлс пишет у себя в блокноте большими, жирными буквами: «Пососи». У него мысли забиты идиотскими эскизами одежды, которые навеяны стилем задолбавшего Павликовского, так нагло поселившегося в голове. Майлс даже усмехается, представляя, как миниатюрный Борис недовольно топает ножками внутри него, запрещая рисовать анатомические ошибки человеческих тел. И сколько Майлс ни ведет карандашом, ничего кроме длинной линии скул не вырисовывается. У Фэйрчайлда слова не найдется, будь даже голос, дабы обозвать Бориса. Обидно, емко, приставуче. Так, чтобы раз и навсегда понял, что пора уже свалить из головы и «спасибо за помощь, но дальше я сам». Странное обозначение находит Флора, когда с интересом листает страницы потертого, братского скетчбука и уверяет, что их Музы похожи. Майлс лишь закатывает глаза и неодобрительно качает головой. Хер там, а не Муз в лице Павликовского. Много чести. Майлс бросается с дури на самое дно; ищет свой неповторимый стиль, оставляет подписи в городских переулках, пропадает по ночам в творческом экстазе. Гувернантка Флоры пытается вернуть парня в реальный мир, пока он творчеством не заполонил весь дом и не испортил успеваемость, и после нескольких недель тактичного игнорирования собственной персоны, победно находит управу. Каждую пятницу и субботу Майлса обязуют водить сестру на уроки фортепиано. Все прекрасно знают, что Флорой он дорожит больше всего на свете. Занятия проходят на дому. На другом конце города. В четырехэтажном кирпичном доме с черной черепичной крышей. Витые перила балконов. Мощеные улочки. Ухоженные дворы. В этой части города Майлсу нравится и особенно в последних декабрьских числах; отовсюду сочится теплый свет гирлянд, слышны ароматы из малых кафетериев и предпраздничный гомон местных жителей. Зимняя идиллия вдохновляет на короткие комиксы, которые Майлс пишет в прихожей у музыкального педагога. Тео всякий раз приглашает пройти в гостиную или кухню, но Майлс отмахивается. Он либо остается на мягком пуфике с грифелем и скетчем в руках, либо покидает квартиру до конца занятия, прогуливаясь в округе. Он пробует рисовать детей, красивых женщин, статных мужчин, с прежним смятением выбрасывая неудачные эскизы. В конце концов Майлс решает, что люди — не его, и продолжает создавать одежды на перебой с карикатурными комиксами. До момента, пока не встречает на пороге репетиторского дома воодушевленное лицо, столь надоевшее, но впервые его заметившее. И этот нелепый приветствующий кивок, перед падением на пол. *** — Ты можешь оторваться от каракулей? — недовольно, будто бы с претензией, хрипит Борис. Последняя суббота перед Новым годом. У Флоры занятие, а Майлс какого-то черта на кухне. Впервые принял приглашение от Тео. Он пьёт сладкий зеленый чай и рисует кота, свернувшегося в клубок на подстилке. За окнами люта вьюга, разыгравшаяся не на шутку, и синоптики присылают смс с просьбами оставаться дома. Майлс понятия не имеет, как они будут возвращаться с занятия, но искренне надеется, что им поможет чудо. Или Тео. Рядом Борис. Укутанный в теплый свитер, в шерстяных носках, шмыгающий носом и заходящийся кашлем. Он болеет и пришёл за таблетками, но никак не может найти в себе силы вернуться в комнату. Сидит на барном стуле, подливает в чай кипятка, шипит, когда обжигает пальцы, а Майлс думает, что не очень-то он от кота отличается. Однако чай у Павликовского принимает с благодарностью и долго греет холодные ладони о пузатую кружку. Колотую по краям. — Ты всегда рисуешь? — Борису скучно, и он пристаёт с вопросами, от которых появляется желание прогнать его. Майлс неопределенно пожимает плечами. — Мне понравился твой рисунок на Рождество. Спасибо. Короткий кивок. — Ты совсем не говоришь? Павликовского хочется ударить. Больно. По ребрам. Чтобы до хрипоты. Майлсу порой кажется, что Борис думать совсем не умеет, а если умеет, то отменно притворяется идиотом. Он даже радуется, что раньше тот был в его жизни лишь на рисунках, потому что сейчас его стало слишком много; каждую пятницу и субботу. Раздражает до чертиков. Майлс закатывает глаза, переворачивает страницу скетчбука и выводит размашистым почерком: «А ты думаешь, прежде чем ляпнуть?» Протягивает Борису, который всё равно зачем-то поддается вперед и хмурится, вчитываясь в строчку. Майлс успевает заметить тонкую россыпь бледных веснушек под нижним веком и клянется себе, что запомнил. — Прости, — Павликовский неловко заламывает брови. — Это температура. Майлс кидает сочувствующий взгляд. Он утыкается обратно в скетч и прорисовывает кошачьи уши, пока Борис поднимается с места. Павликовский достает из кухонного гарнитура сигаретную пачку, включает вытяжку над плитой, опирается бедрами о столешницу и закуривает, выдыхая уголком губ. Майлс морщится от неприятного запаха и поражается, как во время болезни можно курить. Он пишет, что «терпеть не могу сигареты и пожалей своё горло», но прежде, чем передает Борису запись, сталкивается с ним взглядом и, кажется, летит. Летит куда-то вниз, потому что глаза Павликовского уставшие и болезненные, с яркой сетью капилляров, но в глубине горят слабые огни бесовщины, и непонятно, как он мог просиживать на подоконнике в туалете с меланхоличной миной. Майлс летит, потому что от пронзительности взгляда сосет где-то в желудке и потому что Борис не моргает, рассматривая его лицо. Стоит, чешет пяткой икру, выпускает тонкие струи дыма и заводит пятерней непослушную челку назад. Майлс думает, что нарисовать Бориса после зимней сессии в натуре — самая дерьмовая идея. «Ты не мог бы мне позировать?» — Когда? — Борис читает и тушит окурок о пепельницу. Усиливает режим вытяжки. «После университетских каникул». — Ты учишься? «Да». — Художник? «Да». — Ясно, — Борис улыбается тепло и смотрит исподлобья. — Можем приступить сейчас. «Не думаю, что это хорошая идея». Борис вопросительно гнёт бровь. «Мне нужен натурщик». В гостиной затихает фортепиано и через мгновение на колени Майлса прыгает уставшая Флора. Парень переключает внимание на сестру и старается спрятаться от охуевше-испепеляющего взгляда Бориса, под которым, кажется, плавится стол. Майлс прикладывает непомерную силу воли в попытке удержать непроницаемое лицо. — На улице совсем беда, — в кухню заходит Тео, растерянно потирающий затылок. Он выглядывает в окно, атакованное хлёсткими, снежными ударами. — Вы уверенны, что доберетесь до дома? Майлс поднимает на Тео взгляд и впервые теряет самообладание, потому что внутри него голос истошно орёт, что домой им просто необходимо, нужно, и он готов остаться под завалами снега, но только не здесь. На деле же, он пожимает плечами и вопросительно смотрит на Флору. — Я могу предложить остаться у нас, — Тео проявляет вверх гостеприимства, и Фэйрчайлд согласился бы с удовольствием остаться на ночь в тепле, вместо долгого путешествия на другой конец города. Согласился бы, если бы не Борис, который сильно закашлял после слов друга. — Ляжете с Флорой в гостиной, диван большой. Найдём вам что-нибудь из одежды. Я как раз хотел приготовить пасту, будет вкусный ужин. Останетесь? Майлс опускает голову, скрывая лицо кудрями, и переводит рваное дыхание. За грудной клеткой какая-то птица ломает сердечные стенки и желает вылететь прочь. Остаться — значит позволить Борису на одну ночь стать самым настоящим кошмаром, потому что он реальный и совсем не рисунок. Здесь его запах, его привычки, его голос, одежда и тело. А ещё глаза с веером ресниц. Майлс поднимает голову и всматривается в детское, улыбчивое лицо сестры на коленях. Она нежно обнимает за шею, прижимается и что-то лепечет на ухо. Фэйрчайлд сам не понимает, как кивает, выдавая своё полное согласие на предложение остаться. Он всегда знал, что Тео будет их предновогодним чудом.