In the end, you will always kneel.

Мечтать было легко. Когда ты ребёнок и смотришь на мир через розовые очки, с балкона Дворца Кынджонджона как будущий правитель, то тебе не известны все тяжести своей ноши. Ты — принц, ты — надежда своей страны, с тебя сдувают пылинки, не смеют лишний раз даже прикоснуться или глянуть, а уж тем более поднять голос и отругать за детскую проказу — только если это не сам Император со своей женой. На тебе красивые наряды с вышитым драконом из золотых ниток, на день Рождения тебе дарят всё, что только придёт в голову мальчишке десяти лет, а в четырнадцать под твою опеку попадает породистый жеребец, дерзость которого тебе придётся усмирить своими собственными силами. Но для тебя всё это — жизнь, несущая близость к синониму «Рай». Беззаботная, лёгкая, идеальная, если не считать ненавистные уроки истории, культуры и правописания с математикой. Ты сидишь по руку со своими родителями, наблюдаешь, как обычные люди преклоняют перед тобой колено, называют по титулу и бояться поднять взгляд. Ты чувствуешь силу, контроль, как будто всё, что тебе нужно — это просто сказать. Отдать приказ, как будущий Император. Юнги был счастлив так, как может быть счастлив ребёнок, не обремененный своим будущим. Времена казались легче, когда рядом был брат, готовый всегда разделить твою ношу и поддержать. В конце концов, он ведь тоже принц, и судьба у них — одна. Они прижимаются друг к другу на большой кровати, крепко держатся за руки и обещают. Обещают глупые и не совсем вещи: быть рядом, помогать, защищать, стараться быть лучше и добрее — к себе, друг другу, их народу, — и что однажды, может быть, их усилия приведут к тому, что мир будет розовым не только через стёкла очков. И Юнги слепо шёл по этому пути, который диктовала ему его голубая кровь. Иного выбора не было — никто не показывал ему, что всё могло быть по-другому. Ребёнку было интереснее рассматривать рваные грязные одеяния людей, пришедших к Императору за просьбой, чем действительно вслушиваться в проблему: что-то о недостатке урожая, риса, набегах воров. И не ему было знать, что означает расстроенное выражение лица человека у его ног, когда он получал отказ от отца Юнги. Тогда Император Мин наклонился к любопытному Агусту и объяснил, что у него нет людей, которых можно было бы отправить бороться с такими мелкими тараканами, как воры. Они всегда были и будут, и пока это не приводило к массовому голоду, то пусть всё будет так, как есть. В конце концов, на улицах Ханяна есть те, кто могут отразить набеги самостоятельно — Императорская Гвардия вмешивается в более серьёзные конфликты. Юнги тогда услышал только одну вещь — люди могут голодать, и отец не видит в этом проблемы, пока о ней могут позаботиться другие. Такие же голодающие люди столицы. Ему было двенадцать. Агуст продолжал слушать Императора с открытым ртом и блестящими глазами, пока тот гладил его по блондинистым волосам и поправлял сантугван. Юнги держал расстояние почти всё утро, пока не шёл на совместные с братом уроки с мечами, и тогда младший увлечённо рассказывал, что Император согласился взять его на Совет. Юнги помнит, что тем вечером, вместо того, чтобы присоединиться, он лежал в объятиях матери и тихо признался впервые, кажется, за все свои малые годы жизни: — Мне кажется, что папа поступает неправильно, — тихо, со страхом вызвать гнев женщины. Та продолжала гладить его по волосам, медленнее и нежнее, чем это делал Император с Агустом. — Мне не нравится это. Тогда Императрица посмеялась и утешила его словами, что иногда она тоже не понимает своего мужа, но Император правда знает лучше. Он всегда действует честно, во благо народа, даже если Юнги этого пока не понимает. Юнги и правда многого не понимал, кроме очевидных вещей: ему нравится улыбка Агуста, рассказывающего про то, как он собирается улучшить жизнь всем людям Кореи, а не только столицы, как он рад, что Юнги будет рядом, чтобы подсказать и внести свою лепту. Юнги льстило, когда Агуст бегал за ним и заглядывал ему в рот, как и отцу, хоть и не до конца понимал, чем вызвал такой авторитет у брата. Неужели какие-то минуты старшинства могли на это повлиять? Но Агуст был именно таким. Бегал за Юнги щенком, задавал сотню вопросов, как будто брат был на десять лет старше и знал всегда больше, чем показывал. Юнги был лучше только, разве что, в математике и бою на мечах, укладывая Агуста на лопатки чаще, чем наоборот. И Агуст, вместо того, чтобы обижаться, вскакивал и умолял показать этот приём ещё раз. Любовь Юнги была тихой, принимающей и всеобъемлющей — Агуст был для него и всем и даже больше. И, как и всё своё детство, он продолжал слепо идти вперёд. Императорские одеяния продолжали душить и отягощать, голова — болеть от всех той информации, что в неё запихивали «как будущему правителю», а кровать больше не согревалась телом близнеца. Присутствовать на аудиенциях стало невыносимее, с каждой молитвой своему Богу — сидящему на троне Императору — от обычного простолюдина, не евшего уже несколько дней и просящего дать лишнюю горстку риса для своей семьи, Юнги осознавал свою беспомощность. Здесь, окружённый драгоценностями, золотом, ежедневными ваннами и пиршеством на столах, Юнги был беспомощен перед своим народом. Агуст был слеп, в его зрачках не отражалось осунувшееся лицо мужчины, еле стоявшего на ногах с опущенной головой, а просьбы не доходили до его ушей. Нет, вместо этого он поворачивался к отцу и ждал его вердикта, как телёнок смотрит на свою маму в первые секунды жизни в поисках молозива. Юнги, кажется, видел всё, и это приносило невероятную боль, когда с каждым годом эта мысль укреплялась всё сильнее и сильнее. Он ничем не мог помочь, будучи всегда выше своего народа. Он никогда не поймёт чувства голода, утерянного дома, боли и страха за свою семью; его голубая кровь означает богатство и беззаботность. Золотую клетку, из которой мир больше не кажется идеальным. Возможно, он никогда им не был. — Мне не нравится во Дворце, — ещё одно откровение, сказанное тихим вечером в покоях родителей. Императрица смотрит на него сверху вниз с улыбкой, нежной и успокаивающей, проводит мягкими подушечками пальцев по щеке, оглаживая её, и качает головой. — Очень много для тебя ещё ново, Юнги-я, — он может ощущать её ласку и любовь, как мёд и лаванда. — Но позже ты поймёшь, — обещает она. — Ты и твой брат будете прекрасными Императорами, я искренне верю в это. И он ничего не смог ответить. Она верила — правда верила, всем своим материнским сердцем, что её дети будут счастливы и вместе, потому что, разве могло быть иначе? Они были рождены под счастливой звездой, в ночь полной луны, благословлённые голубой кровью Мин. Судьба не могла быть ещё удачливее, чем уже. Юнги продолжает прятать в себе сомнения. Он не дерзит отцу, не оспаривает его очередные законы и решения, всё так же отводит взгляд в сторону на аудиенциях и прячется в комнате, когда рой мыслей в голове становится громче и невыносимее. Ему больше нельзя играть в поместье Мин, потому что «это не соответствует будущему правителю», вместо этого — усиленные уроки этикета и истории; Гвардейцы всегда следуют по пятам, и Юнги удивляется, как раньше он мог не замечать их; роскошь вызывает чувство неправильности и излишества, а голос Агуста — стыд за свои раздумья. Император не берёт Юнги на Советы, вместо этого отправляя тренироваться с мечом или на занятия верховой езды. Намджун в то время становится константой, как и всё ранее детство, только теперь им не по семь лет, они уже давно перестали играть в мяч или прятки поместья Мин. Намджун готовится стать Гвардейцем, личным охранником будущих Императоров, и эта мысль отчасти согревает — он будет рядом с Юнги и Агустом не смотря ни на что. Юнги делает очередной выпад, принимает изначальную стойку и вытирает со лба пот, ожидая, когда Намджун перестанет ждать и наконец-то что-то скажет. Разговоры между ними всегда были дороги сердцу — как будто они понимали друг друга на таком же уровне, что и близнецы, хотя между ними и не было никакой родственной связи. Мозг Намджуна был поистине завораживающим. — Что ты собираешься делать? — спрашивает Намджун, когда Юнги через двадцать минут тренировок возвращает меч обратно на стойку. На улице жарко, а под этими слоями одежды — тем более. — Хён. Юнги пятнадцать, ему бы хотелось всё так же гонять мяч по двору поместья, бегать со своими сверстниками по улицам столицы, пугая кур и вызывая притворно злые возгласы продавцов лавок. Он видел такое однажды, когда выезжал в Ханян и смотрел из окна повозки. Дети были такими беспечными и счастливыми, даже если их одежда не отливала золотом на солнце, а волосы сальные и криво подстриженные; их смех отдавался в Юнги смесью зависти и грусти. Агуст рядом отворачивался с тенью безразличия на лице. — У меня скоро урок культуры, — говорит тихо Юнги, пожимая плечами. Очередной скучный час за нудными разговорами учителя. — Потом мне нужно сделать домашнее задание и прочитать ту книгу по старым Законам, — он вздыхает, поворачиваясь в лучшему другу. — Ты что-то хотел? — устало, но всё равно с приветливой улыбкой на губах. Взгляд Намджуна умеет проникать в самую сердцевину, то, чего не должен уметь четырнадцатилетний подросток, но он всегда был развит не по годам. Вот уж кто действительно знал больше всех, включая Агуста и Юнги. Принц понимает, что совсем не этот ответ от него ожидали, и друг спрашивал совсем о другом. О чём-то более серьёзном, чем планы на день. Юнги пожимает плечами. Его мысли заперты за тремя замками и тяжёлой дверью, куда вход запрещён даже ему самому. Больше нет пристыженно тихих слов маме, как он устал и до сих пор не понимает. Ему страшно, что он никогда не поймёт. И что же тогда? Намджун может и лучший друг, но помимо Юнги у него есть Агуст, и отношения между ними такие же: честные, искренние, без тайн и недомолвок. Принц рад, что у брата есть такой человек на стороне, потому что сейчас он не может выполнять роль старшего брата и быть открытым нараспашку, как раньше. Это кажется нечестным и лживым. — В последнее время ты тихий, — подмечает Намджун, на что Юнги фыркает и направляется к поместью. Он слышит шаги за спиной, а после друг ровняется с ним по правую руку. — И ты знаешь, что всегда можешь поговорить со мной. Приглашение. Такое соблазнительное и желанное, что ноги сами останавливаются. Выражение лица Намджуна доброе, его улыбка с ямочками привлекательные и знакомые, как мёд и лаванда, и стоит всего лишь протянуть руку, открыть рот, позволить страхам быть озвученными, дать хотя бы минутную слабину перед человеком, которому ты всецело доверяешь. Больше не хочется скрывать наличие тревожных ночей и слёзы в подушку, мечтательные взгляды из окна своих апартаментов, туда, за забор поместья, где находится Ханян, такой удушающий, но согревающий и вызывающий симпатию. Ханян кажется грязным и шумным, то, к чему Юнги не привык, но вместе с тем там — свобода. Там нет правил этикета, там не важны знания культуры, правописания и математики, там можно гонять куриц, своровать на бегу залитое тёплыми лучами солнца яблоко и под лай щенка рядом пуститься в толпу прохожих. Там нет золотой клетки с закрытыми ставнями. Но Юнги здесь, носит титул будущего Императора и обязанности, правила, которые ему нужно соблюдать, как принцу Мин. У него нет разрешения на слабость, слёзы и изливание души. Потому что наследники так не поступают, они справляются со всем сами. Так говорил отец. — Конечно, Джун-а, — мягко, успокаивающе, как хён. — Спасибо, — и ноги продолжают нести отяжелевшее тело вперёд, оставляя единственного друга позади в тишине. Его первая вылазка в город далека от идеальности, но Юнги искренне ей гордится. На нём потрёпанная одежда, заимствованная у слуг, поношенная обувь и саткат, который скрывает волосы и всё лицо. На улице прохладный летний вечер, часы шумной толпы закончились ещё несколько часов назад, и сейчас всё кажется более спокойным и умеренным. Лавки полупустые, беспризорные собаки спят в подворотнях, а бездомные кошки провожают высокомерными взглядами, но сытые и довольные. Дети не бегают в толпе, теряясь, и их смех не сопровождает Юнги на каждом шагу, но он знает, что утром так и было: сожалеет, что не смог этого застать. Центр Ханяна может скрывать все ужасные стороны столицы, но если идти дальше, то картина становится яснее и грустнее. В руках Юнги наскоро купленная буханка хлеба, банка молока и небольшой мешок с яблоками, мандаринами и грушами — остатки фруктовой лавки, мимо которой он проходил. Бедность и голод в его глазах представлялась лишь в тех одиноких, умоляющих мужчинах на полу Дворца Кынджонджона. Сейчас это старики, сидящие на асфальте с платком у своих ног, грязные дети, тихо переговарившиеся между собой и прячущиеся в тени, женщина с ребёнком, присевшая на ступеньку дома и укачивающая своё чадо, и скулящие собаки, чьи рёбра можно разглядеть невооружённым взглядом. Это бессилие, злость, непринятие, тоска и ненависть, которые сопровождают Юнги весь его пусть. Дети хватаются за фрукты, будто это золотые монеты, старики слёзно благодарят за хлеб, которые они разделяют между друг другом, а женщина прижимает молоко к груди с такой же силой, как и своё чадо. Кажется, что многие здесь знакомы, поэтому всем достаются по малому, и они передают еду с улыбками и «спасибо, спасибо, спасибо» в сторону Юнги, который продолжает скрываться лицо за саткатом, держа голову опущенной. Это не мешок риса или пшена, не сочный кусок мяса или корзинка овощей с фруктами, это — минимум, который должен быть у всех, чтобы прокормить себя и свою семью, и всё же. И всё же, думает Юнги, смотря, как собака жадно лакает молоко, у его народа нет даже этого — еды и дома. Отец снова увеличивает пособия Гвардейцам, покупает загородное поместье, находящееся в часах езды от столицы, хвалит янбанов и обещает им вознаграждение за то, что они «помогают Ханяну процветать и держат на его улицах порядок», и ни слова о нищете, голоде или очередных нападках банд, разворовывающих лавки простолюдинов. — Такие мелкие проблемы решат янбаны, они, всё-таки, получают за это деньги, — говорит Император, поглаживая свою бороду. — Эти семьи служат Минам уже несколько поколений, какие могут быть сомнения? На вопрос Юнги об украденном рисе один мальчуган отвечает, что «глава семьи Сон потребовал вернуть должок». Он покупает два мешка на свои деньги и возвращает их пострадавшей замужней паре с двумя детьми днём позже. Очевидно, что его вылазки в город не могли навсегда быть незамеченными, и когда Агуст сидит в его апартаментах поздно вечером, то не ведёт и глазом на вернувшегося Юнги. Старший проходит в комнату, расплетает саткат, кладёт сантугван на стол и опирается поясницей, повернувшись к брату, чьё лицо украшено вопросами. — Где ты был? — очевидный. — В столице, — ожидаемо. Агуст открывает рот, хочет спросить что-то ещё, но из-за безэмоционального лица Юнги теряет запал. Если бы он спросил «зачем?» или «почему?», то Юнги бы ответил честно. Он ответил бы, что больше не может сидеть здесь, во Дворце, когда его люди страдают; на уроках его голова витает абсолютно в другом месте; дорогие одеяния и всегда накрытые столы вызывают тошноту; Дворец больше не ощущается домом, и в ответ он задал бы свой вопрос Агусту: «Почему ты не видишь?» Юнги любит брата так, как никого больше на свете. Сильнее своих родителей и Намджуна, потому что иногда кажется, что вся жизнь — это сон, и настоящим является только Агуст, тянущий его за руку по поместью с просьбой составить компанию за уроками или игрой на флейте. Смех близнеца похож на рассвет и зелёные луга, одуванчики и дикие розы, а его мечты — на перистые облака голубого неба, далекие, но очаровывающие. Юнги очарован Агустом, их секретами, связью, которую нигде больше не сыщешь, и смотря в лицо, знакомое ему в зеркале, иногда сомнения уходят на второй план. Он хочет быть рядом с братом, сидеть на троне и править мирно, честно, праведно, исполнить всё, что они задумали с самых ранних лет, сквозь эти розовые очки, и ощущение, что ничего не может их остановить. Желание вечно находиться в объятиях, напоминающих перину из пуха, и скрыться от всего мира. Юнги хочет быть просто Юнги, а не принцем Мин, будущим Императором Кореи. Он признаётся в этом Агусту одной ночью, укрытый одеялом и рассматривая танцующий огонёк свечи. Позади него тело сдвигается, затем следует вздох и: — Но что может быть лучше, чем быть наследником Мин? — недоумённо, с любопытством и в ожидании ответа. Юнги поджимает губы и сильнее прижимается щекой к подушке. Юнги понимает Агуста. И всё же свобода кажется куда более привлекательной. Они в Каннам-гу. Сидят на крыше одного из заброшенных домов, делят бутылку соджу на двоих и молчат. Столица в тёмную, но тёплую ночь молчит. Никто не знает, что оба наследника сбежали из своих покоев, чтобы уединиться на окраине Ханяна и напиться, чего вряд ли было бы позволено сделать в поместье Мин. Агуст закутывается в свою пижаму из дорогой ткани и всё таким же знакомым золотым драконом на спине, тогда как Юнги отдёргивает такие же одежды в малом недовольстве: он мог бы надеть что-то поудобнее. Они молчат, иногда соприкасаются плечами и пальцами, передавая бутылку друг другу и делая маленькие глотки. У Юнги болят руки после сегодняшних вечерних тренировок, пока Агуст скрывался в библиотеке и читал книги по наставлению отца. Император сказал что-то о том, что они должны вносить своё слово во время Совета, предлагать какие-то варианты развития проблем и выражать своё мнение чётко и правдиво. Юнги боится, что его мнение отцу не понравится, а Агуст на это лишь смеётся и просит быть чуть менее дерзким со стариками. — Однажды это всё будет нашим, представляешь? — тихо шепчет младший, поворачиваясь к Юнги, который сжимает горлышко бутылки и смотрит на Ханян. Отсюда видно лишь малую часть столицы, крыши чужих домов и дороги улиц, но он понимает, что имеется в виду под «этим всем». Корея. Целая страна. Миллионы людей. На их плечи свалится ответственность за столькие жизни и обязанности правителя по щелчку пальцев. И это не то, что приводит Юнги в восторг, в отличие от Агуста с блестящими глазами. И всё же, думается следом, когда тот делает глоток, и его блондинистые длинные волосы рассыпаются каскадом, быть вот так с братом — не так уж и плохо. Он мог бы заглушить голос в своей голове, требующий совершить ужасные, непоправимые вещи. Поступки, которые Юнги не сможет потом исправить, и что скажут на это родители? Что скажет на это его народ? Что станет с Агустом?.. Как можно бросить родного брата одного, разбираться с тяжестью, данной голубой кровью, когда десятки, сотни вещей уже были произнесены вслух? Юнги не может запятнать всё это своей эгоистичностью, какими-то надеждами на лучшее будущее, потому что здесь, оставаясь принцем Мин, он сможет воплотить эти мечты в реальность. Здесь, вместе с Агустом. Не на грязных улицах Ханяна, где главный закон — выживать. — Наши родители будут гордиться нами, — слова отзываются горечью, вызванной сомнением, как будто вкусовые рецепторы Юнги кричат о том, что он не привык лгать своему близнецу вот так, прямо улыбающееся лицо. — У них огромные надежды на нас. Агуст кивает, задумчиво и с устремлённым взглядом вдаль. — Мама твердит, что мы дополняем друг друга. Я думаю, она права, — и Юнги ловит тихий смех с жадностью и сожалением. — Кем мы были бы друг без друга? — рассуждает Агуст, пожимая плечами. — Ты всегда рядом, чтобы успокоить меня и помочь, и если бы не ты и Намджун… я бы сделал куда больше ошибок, чем уже. Юнги смеётся, на этот раз искренне. — Ты не так уж и плох, а Намджун всегда был умнее нас обоих, так что с него взять? Неудивительно, — и Агуст подхватывает смешком, отпивая соджу и соглашаясь. — Джун-а будет с нами, ведь так? — тише спрашивает Юнги, цепляясь за ниточку на своей пижаме. Слова робкие, неуверенные, наполненные надеждой. Рядом с близнецами нет никого, кто знал бы их лучше, чем Намджун. Намджун, чьё будущее в какой-то степени уже решено, и он не был против. Возможно, его ждёт место в Совете, возможно — как правая рука Императора, и в целом им троим не так уж и важны эти тонкости. Намджун останется с ними, как лучший друг, какой бы ещё титул на него не повесили, и это Юнги приветствует с особенной любовью и счастьем. Никто не сможет сделать для Агуста больше, чем Намджун, если когда-нибудь тот останется один. Намджун — это плодородная почва под ногами, расцветающая сакура, стрекот цикад и запах после дождя. Это уверенность в следующем дне, готовность всегда облокотиться на плечо и забыться в философских рассуждениях, и он всегда заполнял то, что не мог заполнить Юнги, даже будучи братом Агуста. Агуст будет в порядке, если однажды Юнги решится. — Знаешь, — тихо говорит Агуст, отвлекая старшего от мыслей. Профиль близнеца освещён тёплым лунным светом, подчёркивая изгиб носа и линию челюсти, делая глаза похожими на звёзды из мириады других. Волосы прядями падают на лицо, украшают широкие плечи и чёрную императорскую пижаму, и на кораллово-розовых губах улыбка, в которой Юнги может видеть всё и ничего одновременно: счастье, нежность, любовь и невозможность подарить это в ответ. Ладони сжимаются в кулак, мысли в голове роем дают о себе знать снова. Но между ними всё та же ночная тишина, тёплые порывы ветра и выпитая бутылка соджу на двоих. Обещания, данные постыдными секретами, слова, впитавшие в себя сожаления и извинения, и Юнги захлёбывается в них, как в холодной воде пруда на заднем дворе поместья Мин. — В мире нам ничего не страшно, когда мы вдвоём, да, хён? Юнги тошнит. Он видит кровь и падающее тело на каменную площадь Кынджонджона. Он видит маннани с беспристрастным лицом, вытирающего клинок. Он видит отрубленную голову простолюдина, которая откатывается на несколько сантиметров вправо. Он видит ухмылку на лице довольного увиденным отца, а рядом скучающего брата, поправляющего сантугван, вместо того, чтобы смотреть на мертвеца. Юнги видит красный. Он видит боль, страдание, несправедливость и всеконтроль. Его челюсть сжимается до боли, пальцы впиваются в деревянную балку, на языке — тоже кровь, в ушах — гул, а в сердце рождается презрение и ненависть. Он ненавидит этот Дворец. Он ненавидит эту жизнь. Он ненавидит свою голубую кровь. И он презирает всё, что только что видел своими глазами. Имя позади, сказанное в приказном тоне, игнорируется, когда Юнги поправляет ханбок и удаляется от площади, распростёртой перед взором. Ноги несут прочь, подальше от удушающей тишины, красного перед глазами и криков из мольб в памяти, которые затерялись в хлюпающих звуках через секунду. Он идёт слепо, глаза застилают слёзы, а грудь сжимается до молчаливого крика в лёгких. Он не знает, что здесь забыл. Он больше не знает, кто он и чего от него ждут, потому что если его будущее выглядит так — Юнги быстрее отрубит себе руку, чем когда-либо опустит большой палец вниз. Прятаться в библиотеке — не лучшая идея, здесь легко найти, если кто-то постарается хоть немного, но пока этого достаточно. Юнги делает глубокие вдохи среди пыли и книг, сжимает в ладонях дорогую ткань одежды, несколько раз стукается затылком о шкаф позади и умоляет кого бы то ни было помочь восстановить дыхание и контроль над своим телом. Возможно, что он сидит так часами. Выходить из своего укрытия не хочется, встречаться с отцом после такого трусливого побега — тоже. И глупцу понятно, что он наткнётся на стену из разочарования, осуждения и десятка нотаций, что «так поступать будущий наследник не должен». Кажется, что Юнги сейчас вообще ничего не может. Он напуган и зол. Он разочарован и смятён с толку. Ему хочется плакать и выблевать весь свой завтрак и обед. Юнги стискивает челюсть, поднимаясь с пола, отряхивается и вытирает щёки рукавом ханбока. И выходит из библиотеки с красной пеленой перед собой. Стук в дверь под ночь никого не удивляет, и даже разрешения не требуется, прежде чем та открывается и закрывается, впуская гостя в апартаменты. Поступь мягкая и неуверенная, как будто Агуст подходит к тигру в клетке, без желания вызвать у него агрессию, и Юнги про себя смеётся от такого сравнения. Он не собирается рычать или бросаться на брата, хотя ему не нравится причина, по которой тот пришёл. Ему не нужна жалость или утешение. Тени играют на стене от пламя свечи, и это единственный источник света, который освещает комнату и позволяет взглянуть на Агуста, увидеть его непроницаемое выражение лица и уже знакомую пижаму для сна. — Что, папочка приказал проверить бедного трусливого Юни? — выходит агрессивнее и самоуничижительнее, чем Юнги хотел изначально, и он клянётся, что, может быть, и правда к нему лучше сейчас не подходить. Он зол и расстроен, привычные для него эмоции уже на протяжении нескольких лет. Агуст сжимает челюсти, глаза сужены, а губы поджаты: принимает выпад брата молча, пока тот не вздыхает и зарывается пальцами в свои распущенные волосы. Зачем они ему такие длинные?.. — Я просто не понимаю, что произошло, — тихо признаётся Агуст минутой позже, пронзая профиль близнеца. Юнги прикрывает глаза, ещё раз делая вдох-выдох. Конечно, Агуст не понимает. Судя по его незаинтересованному взгляду на происходящее на площади, то его и правда не волнуют такие вещи. Они для него обычные. Он спросил, получил какой-то скромный ответ от отца и больше не поднимал эту тему. Тот простолюдин был обвенён в краже у янбана, никто и слушать не стал его попытки оправдаться и объяснить, почему он так поступил. Люди не улице не глупы. Они бы никогда не сунули голову туда, куда не нужно, только если бы ими не вело отчаяние и нужда. — Это не первый раз, когда ты смотришь за казнью, так что случилось в этот раз? — наседает Агуст, хмурясь. — Отец… он слегка недоволен, но ничего, что нельзя было бы исправить или… — Я не буду извиняться, — жёстко прерывает слова Юнги, уже зная наперёд, что к этому всё и пришло бы: мольбам простить за оплошность. Юнги так не считает, он не сделал ничего, за что стоило бы говорить «прости». В отличие от Императора, который ни на секунду не подумал об помиловании. Агуст сглатывает, выдерживает зрительный контакт, и Юнги видит, как маска на его лице слегка ломается. Там непонимание, сожаление и боль, перемешанная со страхом: за Юнги или себя? — Ты стал отдаляться, хён, и ты глуп, если думаешь, что я не вижу этого, — шёпот украшает тишину комнаты своим присутствием. Юнги даёт ей блистать. — Что происходит? Ты ведь можешь рассказать мне, как обычно, как и всегда, — Агуст никогда не позволял отчаянию выплыть наружу, потому что это не то, что должен испытывать наследник, так им обоим говорил отец, но здесь, только рядом со своим братом, запреты не имеют больше смысла. — Агуст, — шепчет Юнги, мотая головой и впиваясь ногтями в кожу ладоней. Он, в отличие от Агуста, захлёбывается в отчаянии. — Ты не понимаешь. Агуст моргает, сглатывает и пожимает плечами со смешком на губах. — Потому что ты не хочешь мне объяснять, — обвиняет он. — Ты молчишь, сбегаешь, прячешься, утаиваешь от меня что-то, и я не знаю больше, что должен делать! — тон повышается с каждым словом, и он вот-вот готов закричать в полный голос и вскочить с кровати. — Неужели мы не обещали друг другу… — Прекрати, блять! — не выдерживает Юнги, когда слух режет слово «обещали», и он вскакивает с постели, взмахивая руками. — Нам уже не по десять, и я знаю, что я говорил, что мы говорили друг другу, и я всё ещё так считаю, хорошо? — он смотрит в удивлённое лицо Агуста и не знает, что хочет больше: ударить его или погладить по щеке в знакомом жесте. — Но вещи стали сложнее, мне трудно в них разобраться, но мне нужно, понимаешь? Мне нужно пройти это в одиночку, — он просит, тихо и с надеждой на понимание, потому что Агуст всегда был таким по отношению к нему: понимающим. — Но сегодняшнее… — начинает младший, поджимая губы. Юнги усмехается. Конечно. Сегодняшнее. — Он украл чёртов пакет пшена, Агуст, — это то, что ему сказал янбан, и простолюдин не стал отнекиваться, но: — Сколько там было? На четыре порции? Пять? — он усмехается от абсурдности. — У него беременная жена, им нужно было поесть! И янбан не потерял бы нихрена, — рявкает Юнги, видя, как Агуст мрачнеет. — Это воровство, хён, без разницы, в каком количестве, — ох, он так верит в то, что говорит, что становится даже смешно. — Все знают, какое наказание получают за такие дела, особенно народ, — это кажется какими-то заученными словами, даже понятно, кто это положил в уста Агуста. — У них не было денег! — кричит Юнги в отчаянии и попытке донести до брата одну единственную мысль. — Все должны жить в равных условиях, — следует такой же громкий ответ, после которого Юнги закрывает рот и смотрит на близнеца с неверием. Равные условия? О каких, блять, равных условиях говорит Агуст? Пока одни едят на завтрак, обед и ужин мясо с овощами, только что испечённый хлеб и рассыпчатый рис, запивая вином, другие не могут позволить себе даже порцию пшённой каши. Юнги видит эти «равные условия» каждый раз, когда проходит по улицам Ханяна и отдаёт купленные фрукты и кувшины молока, потрёпанную, но тёплую одежду взамен на тихое удивлённое «благодарю вас». Как будто он подарил им целый особняк, а не вещи первой необходимости. Вспоминая всё это Юнги не сдерживает смех, громкий и пронизанный ненавистью. Когда он снова смотрит на Агуста, смотрящего на него широко раскрытыми глазами и приоткрытым в вопросе ртом, то с губ слетает горькое, но искреннее и правдивое: — Поэтому ты никогда не поймёшь, — и Агуст больше не спрашивает. Намджун не должен был быть в Конбёккун в эту ночь. У него были какие-то неотложные семейные дела, и он должен быть в поместье Ким, пока Юнги пихает в сумку всё необходимое на первое время. На самом деле он даже не знает, что именно ему понадобится, чтобы выжить, но в этим придётся разбираться по ходу дела. Ему нельзя много брать с собой, слишком опасно. Обмануть Гвардейцев никогда не было проблемой, учитывая, что в ночной дозор некоторые из них спят (и Юнги не понимает, за что им платят), а между сменой Караула всегда есть лишние две минуты, чтобы сбежать. Кому, если не ему знать все обходные пути и лазейки? Эти глупцы никогда не ловили его раньше. Так что, думалось Юнги, его план был продуман до мельчайших деталей, и Намджун, ну, Намджун не был его частью. Это сначало тихое: — Хён? — сказанное в тишине коридора, где они оба застывают в страхе: по разным причинам. Юнги сжимает до боли в пальцах ремень сумки и прикусывает язык, не зная, стоит ли поворачиваться к другу. В коридоре почти темно, если не считать один зажжённый фонарь на выходе, и Юнги молится, чтобы Намджун не двинулся вперёд, чтобы рассмотреть его внешний вид и выражение лица. Юнги знает, что там находится; он — открытая книга, в данный момент полная сомнений, сожалений и ненависти. Одно слово, одно грёбанное слово, которое будет сказано с тоном «пожалуйста, останься» от Намджуна, и Юнги останется. Конечно же, как может быть иначе? Но они продолжают молчать. На улице слышны цикады и сверчки, тихое пение птицы и слабый порыв тёплого ветра, который колышет пламя в фонаре. Юнги стоит с закушенной до крови губой и зажмуренными до цветных точек глазами, и он клянётся, что вот-вот издаст всхлип и расплачется прямо там, в грёбанном коридоре своего дома, стоя спиной к своему лучшему другу. Намджун всегда был умным. Рассудительным и философствующим, человеком, который всегда видел больше, чем кто-либо другой, даже несмотря на свой юный возраст, и поэтому его место в Совете не оспаривается, хоть до этого момента пройдут годы. Юнги хотел бы быть рядом, чтобы поддержать и сказать что-то вроде «хён всегда в тебя верил». И это когда-то казалось таким само собой разумеющимся, непоколебимым, что теперь мысль о несбыточном приносит боль. Юнги никогда больше не будет стоять рядом с Намджуном, они даже вряд ли заговорят когда-нибудь вновь, а если это и случится, то не как равные. Может быть, всё ещё друзья, надеется глупое сердце. Юнги нравилось разговаривать с Намджуном за чашкой чая в вечера, которые длились, кажется, вечность. Но молчание было сродни разговору на более интимном уровне, когда принятие и любовь выражались не словами, а взглядами, глотками тёплого напитка, пением скворца и расцветающей сакурой в саду императорского поместья. Юнги переполняют просьбы, граничащие с мольбами, и желание обнять Намджуна хотя бы раз, чего они не делали уже годами. Он хочет утешение, которое не смог получить от родителей и даже собственного брата, потому что Намджун — другой. Иногда только с ним Юнги чувствовал себя Юнги, а не принцем Мин. Дрожащие губы расходятся, кончик языка смачивает их перед следующими словами, которые, оказывается, не нуждаются быть озвученными. — Я позабочусь о нём, хён, обещаю. Намджун всегда был умным. Юнги не был полон надежд, когда обдуманно скользнул в хаос толпы Ханяна, готовый принять все плохие и хорошие стороны такой жизни. Он не знал, кем бы был — одним из бэкчонов или простолюдином, которому однажды бы не хватило денег на еду, но это казалось проблемой будущего Юнги. В первые месяца в Корее творился бардак, главной задачей стало прятаться и выживать, и будучи бывшим наследником, выросшим в уюте и достатке, пришлось нелегко. Рядом в этот раз никого не было, спросить совета или даже пожаловаться не предоставлялось возможным, поэтому молчание и одиночество стали его постоянными спутниками. Эта жизнь лишена роскоши, ею нельзя гордиться, потому что здесь, среди грязи и бедности, нет почти ничего. Воровство, насилие, убийства, подлость и несправедливость — вот сторона народа, которую Юнги увидел и смог принять через какое-то время. В конце концов нет никаких «равных условий», и чтобы выжить их нужно добиваться самому. Он лишь краем уха слушал то, что вещают с балкона Кынджонджона про его уход. Император что-то говорил о «добровольном отказе от престола», но с таким тоном, что не оставалось сомнений — насколько сильно он теперь презирает своего старшего сына и не желает иметь с ним ничего общего. Это и ожидаемо, Юнги не попрощался с родителями, оставив их гадать самим, почему он принял такое решение. Император пообещал будущее процветание Корее, несмотря на подобный исход событий, и официально объявил Агуста единственным наследником голубой крови Мин, будущим Императором и всё в таком духе. Юнги слышал, что принц Агуст выглядит больным и апатичным, во время речи своего отца он смотрел куда-то в сторону и никак не реагировал на крики толпы, полностью спрятавшись ото всех. Юнги решил не заострять на этом внимание в угоду себе: желание вернуться всё ещё было невероятно сильным. Он научился прятаться, быть послушным, молчаливым и держать глаза и уши наготове. Ему пришлось обрезать свои волосы и покрасить их в чёрный, потому что юноша со светлыми длинными волосами не совсем подходили для грязных улиц. Вступать в драки не входило в привычку первое время, а после стало понятно, что без них никак не прожить ночи в Ханяне. Либо ты, либо тебя, и Юнги выбрал наилучший для себя вариант. В целом, становиться частью банды тоже не входило в его планы. При всём своём скептицизме очевидной была одна вещь: шанс выжить стаей куда выше, нежели биться в углы одному. И это, честно говоря, не то, что он ожидал. Император всегда жаловался на подобные группировки Ханяна, говоря что-то о дебошире, воровстве и жалобах янбанов, стоило им лишиться крошки хлеба со стола. Юнги реагировал на это лишь хмурым взглядом и никогда не заострял на этом внимания, и всё со временем меняется, не так ли? О, объяснять кучке незаконопослушных граждан о своём происхождении было весёлым занятием. Сначала его высмеяли, потыкали пальцами, как животного в зоопарке, а после похлопали по спине со словами: «Честно говоря, нам плевать, кем ты был и какая у тебя кровь. Ты здесь не лучше нас, окей?». И Юнги не мог просить о большем: его бы вырвало, начнись все эти ползания на коленях и лизание его императорской задницы. Жить стало чуть легче под чужим крылом, и он наконец-то делал что-то хорошее для своего народа. Нет, это было не воровство и дебоширство, хотя вряд ли кто-то мог подобрать этому другие синонимы, но, по крайней мере, люди на улицах были сыты и в чуть большем безопасности, чем раньше (голод — почти что худший враг из всех возможных). Юнги научился тому, что никогда бы не дал Дворец: крепким узам дружбы, сплочённости и взаимопомощи. Шумные вечера под песни и бутылкой соджу стали заменять прохладные одинокие ночи на улицах Ханяна. Юнги больше никогда не был окружён тишиной, которая давила на него в собственной комнате поместья Мин. Он видит кровь и падающий на пол клинок. Он видит свои дрожащие руки, испачканные деревянные доски и воспоминание удивлённых карих глаз перед собой. Кажется, что он всё ещё на площади Ханяна, стоит в толпе и прячется за саткатом, прислушиваясь к крикам со всех сторон. Император и принц Мин выезжают в Пусан, решив сократить путь через центр города, что не могло не привлечь аудиторию. Юнги знал, что дело не только в пути, дополнительный час ничего бы не сделал с ними; это была показуха для всех, кто сомневался в будущем правлении после исчезновения второго наследника. Юнги смеялся себе под нос от разворачивающейся перед ним глупости. Вот как это делалось: громко, помпезно, величественно. Хэй, смотрите, у вас всё ещё есть будущий Император, он здоров и не собирается бросать вас, приветствуйте его так же, как когда-то вы приветствовали двух близнецов Мин. Это было в стиле отца — игнорировать проблему и устраивать шоу, чтобы люди поверили, потому что, конечно же, они поверят, у них просто не было выбора. Все хотели увидеть императорскую семью после столько времени затишья, и Юнги не удивился, увидев, как Агуст улыбается и смотрит со своего коня на толпу людей. Он выглядит лучше. Его одежда всё так же ухожена и украшена золотым драконом, блондинистые волосы собраны в сантху и закреплены сантугваном, а на лбу — мангон чёрного цвета. Признаться честно, у Юнги всегда чесалась голова от такой причёски. Агуст следует за Императором, окружённый Гвардейцами, и Юнги просто позволяет себе. Позволяет ловить каждое движение брата, его сменяющуюся мимику на лице, широкую улыбку, искреннюю и приветливую, когда он видит в толпе кричащих детей. Единственная мысль бьётся о черепную коробку: он счастлив. Агуст здоров, смеётся и улыбается, выглядит радостным и совершенно в порядке; Юнги не мог просить о большем. Намджун продолжает сдерживать обещание, без сомнений, и нет больше причин не спать по ночам, гадая «а что если». И, может быть, ему не стоило стоять с поднятой головой и смотреть на дорогу. Может быть, стоило уйти сразу же, как только он увидел Агуста издалека, в полном здравии, и не стоило задерживаться там на целые минуты. Юнги будет часто задаваться вопросом «а может быть», возвращаясь в порочный круг мыслей. Агуст не должен был его замечать. Не должен был устанавливать зрительный контакт и смотреть на него так, будто увидел призрака. Возможно, так оно и было. Юнги помнит крики, уже не совсем понятно, кем или чем вызванные, ощущение чужих плеч, врезавшихся в его, и паническую мысль: «бежать». Прятаться между домами, проходить через закоулки и спешить в дом, в безопасное место. Агуст заметил его. Агуст знает, что он жив и находится в Ханяне. Агусту ничего не стоит отдать приказ обшарить каждый камень в этом чёртовом городе и найти его, вернув обратно. Нет. Нет, нет. Юнги не вернётся обратно. Он больше не хочет задыхаться в тех стенах, носить эти тяжёлые гонрёнпо, плакать по ночам и слышать последние мольбы людей перед смертью. Ему не нужно богатство, авторитет, место на троне, власть и вседозволенность. Юнги наконец-то понял, что такое свобода. Агуст не имеет права отбирать это у него. Юнги видит красный на своих руках, он стекает с его лица и падает на пол, оставляя лужи. Агония боли притупляется шоковым состоянием, и всё же ему совершенно понятно происходящее. Он больше не знает, может ли видеть правым глазом, и он не открывается, заливаясь кровью, но Юнги продолжает смотреть на ржавый клинок у себя в ногах, пока осознание не ударяет его со всей силой, и он не заливается в громком смехе. Это никогда не было правильным решением, думается ему позже, когда он сидит на кровати и всё ещё рассматривает свои ладони. Кровь под светом луны выглядит чёрной. В переулке пахнет дерьмом, карие глаза бледного и худощавого мальчишки прожигают почти насквозь, в его руках — кусок буханки, точно уже чёрствой, и Юнги просто остаётся стоять и смотреть. Патрулирование не должно было закончиться этим — на улице достаточно бездомных детей, даже меньшего возраста, чем вот этот, забившийся в угол, и Юнги не нянька. О, он давно перестал брать ответственность за детей или новеньких, отдавая на попечение кому-нибудь в наказание, и этот. Этот ничем не отличается, по правде говоря. — Где взял? — грубо, кратко, с кивком в сторону куска хлеба. Мальчишка хмурится и злится, смотрит с ненавистью и готовностью защитить еду ценой своей жизни. Храбрый оленёнок, думает Юнги, усмехаясь. Некоторые даже спустя месяцы постоянных встреч и знакомства боятся лишний раз поднять взгляд и поблагодарить вслух, хотя прекрасно знают, что Юнги, вроде как, хороший парень. Принёс еду, всё-таки. Голос мальчишки хриплый, тихий, возможно, им не пользовались уже несколько дней, но всё равно чётко и понятно: — Украл. Юнги кивает. Конечно. Могло ли быть иначе? Он не спрашивает, где его родители, что он тут делает, холодно ли ему, хочет ли он есть и пить, почему один и не спит в такое время. У Юнги больше нет вопросов. — У меня есть еда, — говорит он, приближаясь к дикому зверьку. Тот пятится назад и вцепляется в корку хлеба. — Есть место, где тепло и можно поспать. Обещаю, что ты будешь сыт и выспишься, если пойдёшь со мной. Он ничего больше не говорит. Ни своего имени, ни кто он такой, хотя его имя многие уже знают и так на улицах столицы, и думает, какая же это абсурдная ситуация — стоять вот так, с протянутой вверх ладонью по направлению к какому-то мальчишке, который наверняка без двух недель уже задохлик. Не поймите его неправильно, но ему иногда приходится делать выбор. Это не значит, что ему не жаль бездомных детей. Мальчишка может быть или умён, или глуп, в независимости от решения, которое он примет. Юнги просто ждёт и цокает, пока его внутренний голос просит сделать хоть что-нибудь. Зверёк впивается взглядом в шрам на правом глазу незнакомца, поджимает губы и секундой позже смотрит на ладонь перед собой. — У вас есть немного сыра, хён-ним? — спрашивает мальчишка, и его вопрос такой искренний, невинный, а ладонь сухая и холодная, что Юнги выдыхает через нос и приподнимает уголки губ, кивая. Мальчишка оказался и умён, и глуп одновременно.