****
Их поездка выходит напряжённой и молчаливой. Юнги рассматривает по сторонам здания, мимо которых проезжает, и пытается думать рационально. Вариантов развития событий много, но не все они кажутся ему хорошими; признаться честно, там вообще почти нет хороших. Во-первых, думает мужчина, он точно не пробирался сегодня поздней ночью во Дворец, потому что спал, как убитый, и это могут подтвердить многие. Говорит ли это что-то Агусту? Нет, очевидно, что нет. Наверняка стоило ему услышать слова «шрам на глазу» и «черные волосы», как образ Юнги тут же всплыл в его голове, и не стоит его даже винить за это. В конце концов, Юнги и правда единственный, кто подходит под это описание. Второй вопрос заключается в том, кто же действительно был тем человеком, подделавшим внешность главы банды Ханяна. У Юнги не так уж и много врагов, способных на такое отчаянное преступление, и если кто-то всё же пошёл на это, то его ненависть к бывшему наследнику трона была огромной. Он рискнул даже своей жизнью, пробравшись в Конбёккун, и Юнги может только усмехнуться и похвалить его за такую храбрость. Или проявление глупости, во всяком случае. Агуст наверняка был зол, услышав такие известия рано утром. И, подумать только, пошёл на крайние меры и приказал самому Намджуну привести его. Он прекрасно знает, что только их друг детства действительно наслышан о том, где скрывается Юнги. Он тяжело вздыхает и морщится от порывов ветра в лицо, скрываясь на широкой спиной Намджуна, подгоняющего своего коня. Саткат вот-вот сорвётся с головы старшего, поэтому ему приходится неудобно придерживать его, чтобы его края не врезались в спину друга. Он думает, что их поездка до конца продлится в молчании, однако тот всё-таки подаёт голос: — Хён, — слетает с его губ, и послушный конь на дёргание поводьев слегка сбавляет скорость. — Хоть мы и спешим, но... я действительно хочу знать, что твой вины в случившимся нет, — он звучит уверенно, но голос выдаёт лёгкую дрожь, как будто ему физически трудно выговаривать такие слова. Ему стыдно, что он рассматривает другие варианты, кроме как чистой невиновности старшего. Юнги совсем не злится, прекрасно понимает смешанные чувства Намджуна, поэтому и спешит утешить его несколькими хлопками по спине. — Это был не я, — коротко отвечает он, видя, как плечи друга расслабляются. — Я могу показаться немного рисковой личностью, но лезть в Кёнбоккун с целью что-то украсть? Из библиотеки? — он фыркает, выражая абсурдность этого предположения. — Мне незачем идти на такое, к тому же мне прекрасно известно, какое наказание ждёт человека, ворвавшегося без приглашения на территорию Дворца. И это не ложь. Прожив в роли наследника всё своё детство, ему прекрасно известно, сколько людей умирало на площади перед Кынджонджоном, потому что посмели подумать, будто могут обхитрить императорскую охрану и самого Его Императорство, что-то украсть или совершить покушение. С появлением Агуста на троне наказание за такие деяния не поменялись. Итогом всё равно будет смерть: повешение или отрубленная головка. — И всё же Император... — задумчиво произносит Намджун и сжимает поводья в кулаках сильнее. Он пытается мягко намекнуть старшему, что имеет в виду, однако тот и без этого всё прекрасно знает. Юнги молчит пару секунд, а потом со смешком выдаёт: — Он ищет любого, кого можно обвинить, и неудивительно, что этим кем-то оказался я, — мрачность в его тоне пугает Намджуна, но Ким никак не спешит задать встречные вопросы. Что Юнги собирается делать? Что собирается сказать? Будет ли он пытаться оправдаться перед Агустом? Или... — Ты ведь сможешь уверить его в том, что это был не ты? — отчаянно спрашивает самый волнующий его вопрос Намджун, поглядывая через плечо и встречаясь взглядами с хёном. — Он... — пауза. — Был в ярости, — Глава Армии опускает глаза вниз, прерывает зрительный контакт и отворачивается, дабы снова сосредоточиться на дороге. Юнги слышит страх в голосе Намджуна, и это его совсем не удивляет. Как и тот факт, что Агуст пребывал в таком духе. Наверное, он чувствует себя обманутым. Юнги заявлял снова и снова, что не совершал никакого преступления, его совесть чиста, и единственный вывод, к которому можно прийти, — Юнги кто-то подставил. И сейчас Агуст, наверняка поверивший брату и смирившийся с тем, что преступником является кто-то другой, слушает шокирующую новость от Охраны о каком-то ночном госте, по описанию точь-в-точь походивший на Юнги. Которого он уже хотел снять со счетов подозревающих. — Хотел бы я на это посмотреть, — со смехом выдаёт Юнги, но замолкает, натыкаясь на серьёзное выражение лица Намджуна, не оценившего шутку. Старший закатывает глаза и вздыхает. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? — спрашивает он. Намджун пожимает плечами: — Хоть что-нибудь? — с надеждой отвечает вопросом на вопрос. — Он же... Джун заканчивает свою реплику так же резко, как и конь издаёт громкое ржание, мотая головой из стороны в сторону, из-за чего хозяину приходится пригладить его по крепкой шее и успокоить нежными словами. Юнги знает, что Агуст «же...», ведь тут и думать не надо. Исход очевиден, если у него не удастся доказать свою невиновность. Но как? Юнги выглядывает из-за спины Намджуна и видит очертания знакомых ворот и верхушку тронного зала, тихо цокает и принимает прежнее положение на седле. В ту ночь Агуст приказал больше никогда не приходить в Кёнбоккун, но как же смешит тот факт, что этот запрет действовал всего четыре дня. Дворец действительно не хочет отпускать Юнги. Гвардейцы, стоящие на своих постах, низко кланяются, когда Намджун скачет мимо них, закрывая неожиданного гостя своей спиной; Юнги спешит опустить саткат ниже, прикрывая лицо, и сохранять молчание, пока они не пройдут Охрану. Копыта коня издают громкий стук о каменную площадь, и постепенно рысь сменяется спокойным шагом. Намджун тянет на себя поводья, мягко хлопает животное по шее и спрыгивает первым, а за ним и сам Юнги. Последний оглядывается по сторонам, осматривает деревянные постройки, окружающие территорию Кынджонджна по всему периметру, и замечает прикованное к ним внимание Гвардейцев. С губ срывается смешок. — Что за абсурд, — тихо говорит он, привлекая внимание Намджуна, который оборачивается к нему с поднятой головой. — В каком бы виде и при каких бы обстоятельствах я не пришёл к Императору, они будут пялиться на меня, как на диковинную зверушку, — в тоне сочится неприязнь, граничащее с отвращением, и Намджун лишь поджимает губы. — Редко я привожу кого-то к Кынджонджону, да и наверняка многие уже разболтали о приказе Императора, — младший оглядывается по сторонам, отдаёт молчаливый приказ Гвардейцам опустить взгляд и выполнять свои обязанности, пока Юнги проходит мимо него и направляется к главному входу в тронный зал. Он смотрит себе под ноги, когда ступает по каменным ступенькам, и останавливается только перед воротами. Намджун за спиной замирает тоже, сохраняет молчание и ждёт, когда старший соберётся с мыслями, и эта заминка, на которой Юнги себя ловит, вызывает резкое раздражение в груди по отношению к самому себе. Какого чёрта он боится войти в Кынджонджон и встретиться с Агустом? Ему просто надо объяснить брату, что он ни в чём не виноват, и пусть ищет преступника где-то ещё, а его оставит в покое хотя бы на несколько лет; по крайней мере, тогда их всё устраивало. Но он не глуп. Прекрасно знает, что может значить, войди он в зал. Агуст не станет его слушать, не в этот раз, а если и позволит ему сказать пару слов, то останется при своём мнении. Юнги сам приговорит себя к смертной казни, если сделает шаг вперёд. Удовольствие от игры с собственной жизнью. А он и правда собирается рискнуть и поставить на кон всё. Что за расточительство, мелькает в его голове. Он толкает ворота и опускает голову, скрывая своё лицо за саткатом, и позволяет Намджуну пройти вперёд, чтобы первым заговорить с Императором. Чьи-то громкие голоса, смутно знакомые Юнги, тут же замолкают, как и голос самого Агуста, поворачивающего голову в направлении входа, как только слышит звук открывающихся ворот. Намджун видит, как взгляд Мина ужесточается, стоит ему увидеть фигуру позади Главы Армии, и неожиданный возглас прерывает тишину: — И вы подозреваете бывшего наследника Мин? — человек, выкрикнувший этот вопрос, по голосу явно находится на последнем издыхании, думает Юнги, морщась на упоминание своего прошлого титула. Этот старик, так небрежно смеющий выражаться при Агусте, явно имеет большое уважение в Совете, и Юнги даже может предположить, кто это. Он уже долго не слышал и не видел Чон Хёнмина, чиновника высшего ранга в Императорском Совете; все его воспоминания об этом старикане связаны исключительно с отцом, который в своё время очень доверял этому человеку и всегда прислушивался к его мнению. Сам же Юнги думал, что у того развился старческий маразм, поэтому не стоило даже пытаться понять, что у него в голове. Смехотворно, что Хёнмин до сих пор остался на своём месте даже во время правления Агуста. Его младший брат что, и правда не мог найти кого-то получше? На лице Советника появляется отвращение, как только его взгляд пробегает по фигуре вошедшего, а после, за желанием получить ответ, обращает всё внимание на молчаливого Императора. Тот же, в свою очередь, сидит на троне с выпрямленной спиной, оглядывает Намджуна с чуть опущенной головой и Юнги, чьё лицо всё ещё не видно за саткатом. Он небрежно машет рукой в сторону, тем самым отдавая приказ Советнику и остальным трём чиновникам, стоящим рядом, оставить их в покое. Хёнмин стискивает челюсть и играет желваками, не сводит глаз с Агуста, а потом имеет храбрость ослушаться Императора, снова высказав своё мнение: — Чонха, при всём моём уважении к вам, — с неодобрением начинает он. — Не стоит делать такие поспешные выводы. Мы можем обсудить это... — Довольно, — резкий, требовательный голос заставляет заткнуться Хёнмина, прикусив язык. Агуст сжимает ладони в кулаки и даже не обращает на Советника внимания, смотрит только вперёд, на Намджуна и Юнги, сохранявших молчание. Единственное, что позволяет себе Глава Императорской Армии, — слегка сдвинуться и заслонить фигуру хёна за собой. Этот жест защиты заставляет Агуста ещё больше разозлиться. — Я приказал вам оставить нас наедине, — говорит Мин, явно недовольный тем, что ему нужно повторять свои приказы. Хёнмин хочет возразить снова, но решает больше не идти на рожон: низко кланяется Агусту, даже не бросившему взгляд на чиновников, и вместе с остальными направляется к выходу, оставляя позади только Императора и двух недавно прибывших. После характерного хлопка двери Юнги громко вздыхает и наконец-то снимает шляпу, брезгливо морщась при виде неё. Из-за соломы его кожа головы всегда раздражена. Он без особо интереса осматривает знакомый до мельчайших деталей зал в приглушённо-зелёных тонах, и, надувшись, ступает вперёд. Ему приходится обойти стоящего Намджуна, который ранее предпринял попытку защитить его, что весьма лестный поступок с его стороны, однако у Юнги нет никакого желания прятаться или тянуть неминуемый разговор. Вставая перед ступеньками возвышения, ведущего к трону, и слегка вскидывая вверх, он физически может чувствовать на себе чужую ярость и ненависть. Император при полном параде: чёрный дорогой ханбок, впечатляющее количество золотых украшений и идеальная причёска, без единого спадающего на лицо волоса. Юнги пытается не думать о том, когда в последний раз стирал свой жакет. — Помнится, в прошлый раз ты говорил мне сюда не возвращаться, — небрежно кидает мужчина, рассматривая саткат в руке, и только потом поднимает взгляд на Агуста снова. Воспоминания о той ночи вспыхивает в памяти обоих: приглушённый свет тронного зала, восходящее солнце на горизонте, грубые стоны и страсть, толкающая на необдуманные поступки. Агуст сидит сейчас на троне почти в той же позе, в которой Юнги его и оседлал, и Император вспыхивает, когда наблюдает за появляющейся ухмылкой брата. Никто, кроме них обоих, не знает, насколько Чонха был унижен рядом с этим троном. — Планы изменились, — коротко бросает Агуст, прищуриваясь и глядя на близнеца. Юнги вздыхает, делает улыбку-скобочку и пожимает плечами. — Я знаю, зачем ты приказал привести меня, — начинает мужчина, скрестив руки на груди. — И позволь мне сказать сразу, — Император остаётся безучастным. — Я никуда не пробирался сегодня ночью, ни одного моего ёбаного волоса не было на территории Кёнбоккуна, и если ты попытаешься сейчас обвинить меня в том, чего я не делал, — пауза и выразительный взгляд на серьёзное лицо Агуста, — то ты пожалеешь об этом. Под конец его голос становится твёрдым, даже угрожающим, как и вся поза, вмиг ставшая оборонительной. Юнги не будет отвечать за проёбы другого человека, либо нескольких человек, устроивших этот цирк, даже если сам Император будет вешать на него вину за содеянное. Он знает себе цену, и хоть тигр дракону не ровня, его гордость останется при нём до самого конца. В Агусте вспыхивает та ярость, о которой Намджун и упоминал ранее. Она необъятная, обжигающая и направленная только на одного человека, стоящего прямо напротив Императора. Когда он встаёт с трона, то Юнги находит в себе силы своевольничать и дальше, показывать своё нежелание подчиняться брату и даже иметь смелость оскалить клыки, если это будет нужно. — Я наслушался твоих слов, — в голосе слышна сталь, режущая лучше самого отточенного клинка, и полная непоколебимость в следующих словах, которые срываются с губ. — Теперь только мне решать твою судьбу, и никакие речи не изменят этого. Намджун позади хватает ртом воздух, широко раскрытыми от удивления глазами смотрит на спускающегося вниз Императора и спешит встать рядом с Юнги, восклицая: — Чонха, вы не можете так поступить, — слова выходят неуверенными, и Юнги рядом удивляется тому факту, что Намджун может действительно испытывать страх перед Агустом. Перед своим лучшим другом. Даже он не может пойти против Императора, плевать насколько дружественные между ними отношения. — Вы не можете думать рационально. В вас говорит обида и злость, не имеющая сейчас ничего общего с тем, что происходит на самом деле! — громко говорит Намджун. Он смотрит на фигуру блондина с надеждой, будто тот вот-вот одумается и прислушается к его словам, но Юнги знает, что это бесполезно. Это правда: Агустом руководят эмоции, связанные только с прошлыми обидами к Юнги и той ненавистью, что таится в его сердце до сих пор. Сколько бы часов они не провели за разговорами об их детстве, которое хранится теперь только в их воспоминаниях, младший брат никогда не сможет до конца простить старшего. Юнги ушёл и забрал всё, что так бережно они с Агустом хранили и оберегали. И тот, к сожалению, так и не смог это отпустить. — Да что ты можешь знать о том, что происходит на самом деле? — срывается Император на крик, взмахивая рукой в сторону. — Я больше не желаю слышать всё это, Намджун! — тон, с которым Мин выкрикивает имя друга, заставляет того вздрогнуть и отступить на шаг назад. — Не смей вмешиваться в то, о чём ты и знать не знаешь, иначе, клянусь... Рычащие нотки побуждают Юнги самому повысить голос, как и не сдерживать злость на всю абсурдность ситуации: — Не срывайся на Намджуна, Агуст, — приказывает старший, выходя вперёд и заслоняя собой Кима. — Этот разговор только между нами двумя, и я не позволю, чтобы он пострадал. Император стискивает зубы, приковывает взгляд к двоим мужчинам, выдерживая на себе презрительный от брата и напуганный от Намджуна, а после не выдерживает и кивает в сторону выхода. — Покинь нас, Намджун, — более сдержанно произносит Агуст. Спустя несколько минут никто не двигается с места, поэтому приходится повторить ещё раз, требовательно и не оставляя шансов на то, чтобы ослушаться. — Оставь нас, — строго. — Это приказ, — терпение Агуста висит на волоске, это понимает и Глава Армии, и Юнги, который поворачивает голову вправо и кивает с мягким выражением лица. Хочется заверить Намджуна, что всё будет в порядке. Он будет в порядке. Но как бы сильно Юнги не старался передать это молчаливым взглядом, по Киму видно, что он не верит. Старший может только надеяться на ту часть друга, которой руководит рациональность; с его губ слетает выдох облегчения, когда Намджун кланяется Чонха и отступает. Оба брата провожают широкую спину донсена, а после повторного хлопка дверью всё их внимание вновь направлено на друг друга. — Что ты предпримешь на этот раз? — спрашивает Юнги, отбрасывая саткат в сторону. — Всё-таки поддался тем свиньям Дворца, которые умеют тянуть за правильные ниточки? — на губах проступает улыбка, пропадающая со смешком, полным неверия, и опущенным взглядом в пол. — Как интересно получается, Агуст... — чуть тише начинает размышлять мужчина. — Сначала крадут ён, и все улики, подкинутые кем-то, показывают на меня, а теперь я вдруг оказываюсь ночным вором. Да ещё и кем замеченным? — задаёт риторический вопрос Юнги, посмотрев на притихшего близнеца. — Обычной Охраной ночного патруля. Он издаёт тихое, удивлённое «вау», обводя глазами тронный зал. — Тебе действительно хватило услышать только расплывчатое описание человека, чтобы сразу подумать на меня? — мужчина пытается насмехнуться над Императором, выставить его тем, кто делает поспешные решения и выводы, что является довольно плохой чертой для Правителя целой страны, однако насколько бы сильно эта насмешка не сочилась, Агуст совсем не клюёт на неё. Сохраняет всё то же спокойствие внешне и бурлящую ненависть внутри. — Ты смешон, брат, — обнажая ровные зубы и розовые дёсны, тянет Юнги в заключение. — Та ночь, — внезапно подаёт голос Агуст. Старший стирает с лица улыбку и непонимающе хмурится, ожидая продолжения. Та ночь в его голове имеет расплывчатое понятие, но когда до него доходит, то слегка расширенными глазами смотрит на близнеца. — Зачем ты пришёл тогда? — спрашивает Мин. — У тебя не было никаких причин для этого, но ты всё равно нарушил мой покой, а в итоге — мы занялись с тобой грязным сексом, к которому склонил меня именно ты. Сначала Юнги вслушивается в каждое сказанное слово и не понимает, к чему ведёт Агуст. Даже отвращение в голосе ускользает мимо его ушей: он начинает понимать скрытый подтекст постепенно. И ему не хочется верить в то, что имеет в виду близнец. — Ты думаешь, что я трахнулся с тобой, чтобы ослабить твою бдительность? — со злостью выкрикивает Юнги, считая предположение Агуста более, чем абсурдным. Его затапливает возмущение, которое в итоге выплёскивается в повышенные тона и желание подняться к младшему, чтобы, наконец-то, испачкать свой кулак в его крови. Его считают за человека, готового подставить свой зад для того, чтобы провернуть какое-то дельце-тире-преступление? Да ещё и какое? Чёртово воровство в библиотеке, где точно нет ничего полезного? Агуст думает, что он унизится до такой степени — трахнется с младшим братом и тем самым отвлечёт его от более важных дел. Если бы он только знал, что его брат такого о нём мнения... — Да как ты, блять, вообще посмел об этом подумать? — снова кричит Юнги, не в силах больше строить из себя спокойного и незаинтересованного в происходящем. Лицо Агуста остаётся таким же непроницаемым: он не собирается отказываться от своих слов. — Я тебе не какая-то шлюха, занимающаяся сексом для своей выгоды, — рычит мужчина. — Мне нахуй не сдалось ничего из этого проклятого Дворца, который я давно оставил позади себя, — он указывает пальцев в фигуру Императора, тыкая в него. — И ты слишком заигрался, если думаешь, что можешь так обо мне говорить. Он пролетает деревянные ступеньки в два широких шага, ровняясь с Агустом, и даже не пытается в этот раз брать свои эмоции под контроль, которые бурлят в нём: злость, отвращение, возмущение, обида и задетая гордость. Юнги хватает близнеца за ханбок и притягивает ближе к себе, между ними остаётся всего несколько сантиметров, но в этот раз никакая искра страсти между ними не проскальзывает. Разъярённый взгляд хищника встречается с мертвенно спокойным, и старший не скупается на предупреждающий тон при следующих словах: — Перестань тревожить прошлое, Агуст, твои обиды будут преследовать тебя до конца жизни, — голос стихает почти до шёпота. — Они никогда не были под твоим контролем, — Юнги усмехается, наблюдая за тем, как чужой зрачок сужается и расширяется. — Ты никогда, — продолжает он чётко, не прерывая зрительного контакта, — ничего не контролировал, брат. И оскал, окрашивающий его лицо, действительно выбешивает сохраняющего всё это время лицо Агуста. Сильный удар в челюсть заставляет Юнги повернуть голову влево и сделать пару шагов назад, отпустив ханбок близнеца, и мгновенная боль затапливает мужчину до секундного помутнения в глазах. Он хватается за лицо и коротко стонет, а когда отнимает ладонь, то совсем не удивляется крови на ней и металлическому привкусу во рту. Он вытирает багровые капли с разбитых губ и одаривает тяжело дышащего от злости Агуста взглядом, имея ещё силы самодовольно ухмыляться. — Тц, — цокает недовольно Юнги, выпрямляясь. — Неужели твоё эго настолько задето? — Да как такой щенок, как ты, — шипит сквозь зубы Император, шагая ближе и хватая близнеца на чёрные пряди, чтобы тот запрокинул голову и смотрел на него с кровавым оскалом и нервным смешком, — смеет гавкать на меня, а? — гнев, который проявляется на лице Мина, действительно толкает Юнги на мысль, что он в шаге от своей смерти. Ему не удаётся обдумать это, потому как рука с его головы исчезает, а сам Император отходит на два шага назад, смеряя близнеца презрением. — Теперь твоя жизнь под моим контролем, — с необъяснимой уверенностью объявляет Агуст, и старший с непониманием хмурится. — Я буду глух к твоим молитвам, хён. Последующий топот Гвардейцев и крепкая хватка на своих плечах для Юнги является приговором.****
Просыпаясь на холодном каменном полу, Юнги уже знает о том, что больше всего возненавидит в последние часы своей жизни. Сырые, грязные комнаты тюрьмы Чоноксо действительно не изменились на те несколько лет, что его здесь не было. Всё также пахнет мочой и гнилью. Открыть глаза становится не такой трудной задачей, а вот принять сидячее положение с завязанными руками — вполне. За секунду создаётся ощущение, что в его затылок вонзилось тысяча острых игл, и как бы сильно он не хотел прикоснуться к нему, остаётся только шипеть от боли и зажмуриваться. Юнги облизывает губу и снова стонет от боли, решив бросить это дело. Руки затекли, ноги кажутся слабыми, а всё тело так и просит о передышке, хотя и не перенапрягалось. Мужчина осматривает свою комнату: далёкая от понятия «настоящая» кровать и какое-то деревянное корыто, прикасаться к которому совсем не хочется. Напротив его камеры, за решётками, висит горящий факел на каменной стене, но кроме слабого треска больше ничего не слышно. Кажется, его посадили в самую отдалённую часть Чоноксо. Это вызывает усмешку на его разбитых губах: какая забота. К огромному сожалению, никакого окошка в камере не находилось, поэтому Юнги раздражённо сплюнул на пол скопившуюся кровь вместе со слюной на пол и попытался подняться. Он твёрдо стоял на ногах уже через несколько минут, игнорируя головокружение. Почему люди не придумали менее болезненное место для того, чтобы вырубить кого-то? Юнги клянётся, что чувствует подступающую тошноту. Сколько он здесь уже валяется? Несколько часов? Дней? Нет, вряд ли, тогда бы его организм просил еды или воды, однако голода или обезвоживания мужчина на себе не ощущал. Губы кривятся в недовольстве, когда и приятная тяжесть кобуры с оружием больше не ощущается на бедре. Он неуверенной походкой дошёл до решётки и глянул в обе стороны в надежде увидеть хоть одного гвардейца, стоящего на охране, и каково было его удивление, когда обнаружил, что никого нет. — И никакого задохлика мне не оставил? — под нос бурчит Юнги, цокая. Он пару раз бьёт по железным прутьям, из-за чего по коридору разносится до боли громкий звук, но даже спустя несколько минут никто не спешит к нему: тишина никем не нарушается. С тяжёлым вздохом Юнги оборачивается и скатывается вниз. Он опирается на решётку спиной и морщится от укола боли в затылке, стоит ему запрокинуть голову. Если прошло уже больше суток, то Чонгук и Тэхён наверняка уже обыскались его; ему сложно представить, как Ким будет объяснять мальчишке, где же их любимых босс. По крайней мере, Тэ обещал присмотреть за этим оборванцем, и только от этой мысли в груди становится не так тяжело. Все люди, о которых он заботился, остались в неведении обо всём происходящем: его ночных походах куда-то, неожиданно появившихся тёрках с самим Императором, а теперь ещё и резком исчезновении. Хоть у Юнги и нет религии, он молит Бога, чтобы у Тэхёна хватило ума не лезть в Конбёккун, ведь вряд ли Агуст пощадит их. Не хочет для них такой же участи, что и для себя. Юнги ловит себя на том, что время идёт крайне медленно, когда ты сидишь и рассматриваешь стены своей комнаты в тюрьме, либо слишком быстро; приходится только гадать, насколько высоко сейчас солнце. Проходит некоторое время, может быть, час, а может быть, все три, но из лёгкой дремоты Юнги вывел громкий звук открывающейся двери и последующие шаги, становящиеся всё ближе и ближе к его камере. Сначала он чувствует чужое присутствие за спиной, а уже после рассматривает на стене напротив чью-то тень, которая замирает на месте и не спешит двигаться. Юнги прикрывает глаза и сохраняет молчание. Прислушивается к каждому вдоху и выдоху, к звуку огня в факеле, и прикусывает губу, когда тело по ту сторону опускается на пол, в точности отзеркаливая его позу. — Пришёл излить душу? — с грустным смешком первым спрашивает Юнги, решив снова прикрыть глаза, чтобы не следить за танцующими теням на каменной стене перед собой. Это ужасно сильно отвлекает. В ответ его встречает тишина. Такая же спокойная и дружелюбная, и старший даже находит в ней что-то привлекательное; спроси у него, чего бы он хотел перед своей смертью, то точно бы не был против послушать тишину и отдать ей должное. По какой-то причине она его отвлекает от плохих мыслей. — Если бы я поймал тебя в тот день, — голос тихий и хриплый, а слова осторожные и задумчивые. Юнги знает, что за ними последует ещё больше. Он просто готов слушать. — Нет, — поспешно звучит после, и кажется, что говорящий мотает головой, — если бы я остановил тебя в тот день... По сей день мы бы всё ещё были с тобой братьями? Вопрос адресован Юнги, у которого вмиг перехватывает дыхание, и он распахивает глаза в неверии, с замирающим сердцем ожидая продолжение. «Тот день» из уст Агуста звучит необычайно хрупко. «Тот день» для прошлого Агуста был днём, превратившимся в Ад, а после — в годы одиночества, обиды и злости. В «тот день» Юнги повернулся к своей семье спиной, отрёкся от престола и выбрал жизнь простолюдина, забыв о роскоши и потеряв свою фамилию навсегда. Будучи обычным человеком, ему неоткуда было знать, что «тот день» они будут упоминать с тяжестью на груди и ранами на своей душе. Юнги испытывал вдохновение, когда покидал Дворец, даже помнит полную уверенность в следующем дне, хоть в конечном счёте он и провёл её лежа на холодной земле и впервые в жизни своровав еду из прилавка с фруктами. Мужчина прикусывает внутреннюю сторону щеки до боли и поворачивает голову вправо, соприкасаясь виском холодных прутьев решётки. Он только краем глаза замечает светлые волосы. — Как это было бы? — и только Бог знает, сколько сил Юнги вкладывает, чтобы сохранить своё самообладание и не выкрикнуть позорное «заткнись». Этот вопрос мучил его несколько лет, даже сейчас, когда шансов вернуть всё назад нет, он спрашивал самого себя в особенно беспокойные ночи: будь всё по-другому, останься он во Дворце, то как бы сложилась его жизнь тогда? Был бы бы он несчастлив? Или, может быть, со временем всё равно смог найти прелесть в жизни, будучи наследником Мин? И Агуст, его любимый, младший брат, которого он поклялся защищать и оберегать, к чему в итоге подтолкнула его ненависть к своему хёну, бросившему его? Через несколько часов его голова может храниться в деревянном ящике, а императорский двор залит кровью. И даже после его смерти, Юнги не уверен, что его донсену станет от этого легче. Такая безысходность смешит его. — Я буду честен с тобой, — продолжает Агуст, звуча приглушённо. Кажется, впервые за несколько лет он выворачивает свою душу наизнанку перед тем, кто был причиной всех этих чувств, бурлящих в нём давным давно. И если перед смертью своего близнеца он выговориться и сможет лишиться хотя бы части того груза, который несёт в себе, то Юнги не против сидеть на холодном полу и сохранять молчание до последнего. — Я всё ещё ненавижу тебя, даже спустя столько времени, — он выпаливает это со злостью и всей серьёзностью. Старший сжимает ладони в кулаки. — Я отчётливо помню наши последние дни вместе. То время, те дни, когда мы вместе гуляли по улицам Ханяна, — Юнги пригвождает взгляд к какой-то трещине на полу и умоляет своё сердце биться, потому что при всей своей чёрствости, он слышит в голосе брата боль. — «В мире нам ничего не страшно, когда мы вдвоём», — Агуст коротко смеётся, и смех выходит совсем не искренним. — Мы сказали это, а теперь идём совершенно разными дорогами. — Агуст... — выдавливает из себя старший, не зная, что ещё он может сделать, что в его силах. Император делает вид, что не слышит сдавленный голос близнеца, продолжая свой монолог, в котором можно услышать целую бурю эмоций. — Ты помнишь те дни? — задаёт он риторический вопрос. — Это было в Каннам-гу? Наши разговоры за бутылкой соджу, — шаркание обуви. — У нас были амбиции покорить всю Корею, мы были молоды и у нас были большие мечты. Нам было по семнадцать. В те вечера они сбегали из поместья Мин и прятались на улицах Ханяна, баловались алкоголем и залезали на крышу одного из зданий напротив дома чиновника, имя которого даже не помнили. Они распивали соджу и говорили, говорили, говорили. Цели, мечты, желания, сожаления о сделанном или нет, задумывались о своём смысле жизни и смотрели в будущее, на то, как расцветёт Корея под их светлым правлением. Они хотели, чтобы история их запомнила Императорами Мин, и теперь всё это похоронено временем и совершёнными поступками каждого из братьев. — Это ты изменился? — Юнги сглатывает из-за искренности, которой пронизан этот вопрос. — Или это был я? — Агуст ругается себе под нос и замолкает на пару секунд. Искренность вмиг сменяется чем-то, что старший бы охарактеризовал сожалением или безысходностью, как будто Императору болезненна даже мысль о том, что на самом деле повлияло на них обоих. — Я ненавижу это время, из-за которого мы так изменились... — Это не... — пытается сказать Юнги, но Агуст его перебивает. — Я ненавижу тебя! — выкрикивает он, ударяя кулаком по решётке, из-за чего та дребезжит и издаёт отвратительных звук. Внутренности Юнги съёживаются от того, насколько обнажены сейчас чувства близнеца, и загляни он хоть немного глубже, то потонул бы в них. Это то, что хранил в себе его брат? Столько времени... — Я ненавижу тебя, слышишь! Судорожный вздох. Я знаю, хочет ответить Юнги. Мне жаль, добавил бы он после. Но это всё умирает на его языке сразу же, как только осознаёт, что не имеет права на эти слова. Может быть, он и правда был эгоистом. Он не верит в судьбу, поэтому сбрасывать всё на предрешённость не смеет. Юнги поступил так, как считал нужным, гоняясь за своим собственным счастьем и правильным местом в жизни, и даже если это шло вразрез всем желаниям и мечтам Агуста, он не был готов пожертвовать своей свободой. Даже со всей той любовью и заботой, что он испытывал к своему брату. — Но даже когда я говорю эти слова, я всё равно скучаю по тебе... Юнги ловит себя на том, что в его голове пусто, а в груди бьётся только лишь одно желание: извиниться, даже если его вины ни в чём нет. В следующую секунду Агуст по ту сторону камеры встаёт на ноги и отряхивается. Старший знает, что тот ни разу не обернулся за всё время своего монолога, и уходя, тоже этого не сделает. — Тебя, которого я знал, больше нет, — Император понижает голос. — И я, которого ты знал раньше, тоже. Агуст поворачивается к коридору, освещённому только факелами, и с его удаляющимися шагами последнее, что слышит Юнги перед тем, как снова встретить тишину: — Я знаю, что мы изменились не только из-за времени. И это прощание горько отзывается на языке. Юнги теряется в тишине камеры, перестаёт даже пытаться угадать время и раздумывать на тему того, что его ждёт позже. Наверное, он просто не хочет мириться с тем, что даже его смерть будет выглядеть довольно жалко. Да и из-за чего? Ложных обвинений его донсена, который и правда поверил какому-то ублюдку из Охраны. Никаких улик, никакого расследования, целое ничего. Юнги оказался здесь не потому, что и правда виноват, а потому, что Агуст просто поверил первому, что услышал. Он такой никудышный, думает мужчина, усмехаясь и расплываясь в улыбке. Он умрёт, потому что его брат не смог смириться с тем, что Юнги ушёл и оставил его. Намджун был прав: ничего общего с настоящим расположением дел, возникшими во Дворце. В очередной раз мужчину отвлекает громкий отклик прямо у его комнаты. Когда он поднимает взгляд, то обводит глазами фигуру незнакомого гвардейца, и маленький огонёк надежды на встречу с Намджуном перед своей смертью гаснет. Гвардеец морщится, когда смотрит на него, и ведёт плечом в сторону, проговаривая грубо и поспешно: — Император Мин велел завязать тебе глаза и вывести на двор, — коротко и только по делу, и Юнги стукается затылком о камень позади себя, вздыхая. Агуст даже не оставил ему выбора, кроме как опуститься на колени под клинок маннани полностью беспомощным. Юнги не сможет даже в последний раз посмотреть в лицо брату, и это так абсурдно. Боится ли Император, что передумает, как только установит зрительный контакт со своим близнецом, или это просто бессмысленная прихоть? Мужчина смотрит на грязную ткань, которую гвардеец сжимает в руке, и встаёт с пола медленно, даже лениво. Пареньку на вид не больше двадцати пяти, он пытается изо всех сил не показать свой страх перед заложником, держа спину прямо и сохраняя лицо спокойным, но Юнги видит, как дрожат чужие руки, стоит ему открыть дверь решётки и жестом показать мужчину повернуться к нему спиной. Каждый вдох и выдох, шарканье обуви по каменному полу отдаётся эхом по длинному коридору. Юнги смотрит вперёд, отмечает пустые камеры впереди и почти погаснувший факел, освещающий большую часть площади, и после это оказывается последним, что предстаёт перед его взглядом: за плотной белой тканью почти ничего не видно. Гвардеец сильно затягивает на его затылке узел, звенит ключами, видимо, закрыв дверь камеры обратно, и сильно толкает Юнги в спину, заставляет сделать неуверенный, шаткий шаг вперёд. — Двигайся, — звучит грубо из-за спины, и мужчина крепко сжимает руки в кулак, чтобы не повернуться и, хоть и в слепую, но не попытаться ударить этого ублюдка. Может, он и со связанными руками и глазами, но вдарить обнаглевшему гвардейцу ему ещё под силу. Стиснув зубы, Юнги подчиняется и медленно идёт вперёд, пока паренёк позади не теряется терпение и грубо не хватает его за плечо, направляя за собой. Старший запинается на ровном месте, но молчит; осознаёт своё положение, поэтому решает лишний раз не вякать и никого не провоцировать. Свет от фонарей через несколько минут их пути пропадает, заменяясь темнотой, и стоит первому порыву воздуха ударить Юнги в лицо, он понимает, что они вышли из Чоноксо. Значит, сейчас ночь. Жакет совсем не греет мужчину, он чувствует всем своим телом холод, из-за которого по рукам и спине пробегают мурашки. Ему не даёт сделать лишний вдох, снова толкают вперёд с приказным «вперёд», и крепкая хватка на плече, направляющая его, начинает уже приносить боль. Весь путь от Чоноксо до императорского двора занимает не больше пяти минут, и впервые в жизни Юнги сожалеет об этом: наверное, будь у него чуть больше времени, его голова бы не была такой неприятно пустой. Он надеется, что Чонгук возьмёт на себя его обязанности, а Тэхён станет правой рукой; в конце концов, эти двое всегда были рядом с ним и прекрасно видели, что значит быть главой банды Ханяна. Он не сомневается, что они отлично справятся и продолжат дело то, ради чего всё это было когда-то создано самим Юнги — помощь нуждающимся и восстановление справедливости на улицах столицы. Слишком самоуверенным янбанам и даже чиновникам стоит иногда напоминать об их месте. Раздумия на этот счёт толкают Юнги на сожаление о том, что он не успел сделать. Кто бы мог знать, что сегодняшний визит во Дворец закончится вот так? Юнги продолжает ступать по площади, а после резко падает на колени, пошатываясь, когда гвардеец давит на его плечо вниз и что-то бурчит себе под нос: старший уже не слышит его. Он слышит чьи-то шаги рядом с собой и металл клинка, который натачивают прямо над ним, а жар от огня наконец-то позволяет ему согреться, несмотря на холодный ветер. Коленки впиваются в камень, но это последнее, что волнует Юнги. Вместо этого он сосредотачивает всё своё внимание на попытке услышать впереди хоть что-то, что скажет ему о присутствии Агуста, и при этом понимает, что это невозможно: он находится слишком далеко от балкона Кынджонджона. — Император ещё не порадовал нас своим присутствием? — глухо спрашивает он, уверенный в том, что маннани рядом точно услышит его. Сначала тот молчит, топчется на месте и, видимо, обдумывает над тем, стоит ли отвечать будущему трупу без головы. — Ошибаешься, — приходит тихий ответ секундой позже. Юнги расплывается в самодовольном оскале. Он поднимает голову и вскидывает подбородок, и даже если из-за повязки ему ничего не видно, прекрасно знает, что Агуст находится прямо перед ним. Наверняка снова одетый с иголочку, со спокойным выражением лица и пронзительным взглядом, с излучающей аурой Императора. Чувствует ли и сейчас превосходство над своим старшим братом? Или одаривает мужчину на коленях перед ним презрением и отвращением? Юнги может лишь догадываться. Но он точно знает, что улыбка на его губах выводит Агуста из себя. — Император Мин, — громко кричит Юнги. — Почему бы вам не приказать сыграть Дэчита на мою смерть? — маннани рядом замирает, видимо, не ожидающий такой наглости от человека рядом с собой, но после возвращается к натачиванию своего оружия. — О, это будет великолепно, не так ли? — он позволяет смеху сорваться с его губ и прервать тишину, повисшую на императорском дворе. У него нет никакого права разговаривать с Императором, поднимать свою голову и даже что-либо просить, Юнги прекрасно это знает. Но не в его стиле было бы упустить шанс поиздеваться над донсеном за несколько минут до своей смерти. Пусть Агуст запомнит его тем, кто даже связанный и униженный, поставленный на колени и почти ощущающий холодную сталь клинка на своей шее, не растерял своей гордости и самоуважения. Даже смерть не заставит его приклоняться перед своим братом. Был ли тот монолог Агуста минутами настоящей искренности? Последними минутами, в течение которых он разрешил Юнги увидеть настоящего себя, со всей той болью и сожалением, что хранились в нём? Старшему интересно знать, почему именно сейчас: когда будущее уже известно, решение принято, а сожалений не осталось. Почему Агуст открыл ему свою душу только сейчас? Юнги умрёт с тяжестью на своём сердце, и это действительно ощущается отвратительно. Его тошнит от этого. — Ты всё ещё находишь сил дерзить мне? — слышится злой голос Агуста. Юнги упрямо пялится в белую ткань, надеясь сквозь неё хотя бы различить силуэт близнеца впереди, однако бросает это дело почти сразу же. — Если это единственное, что мне остаётся, — старший усмехается, пожимая плечами. — Разве ты не дашь мне права немного поразвлечься? — с самоуверенной улыбкой интересуется он. Маннани рядом фыркает от абсурдности диалоги между двумя близнецами, не испытывая огромного желания встревать. У него совсем другие обязанности. Юнги прислушивается к каждому шороху и в итоге встречает мёртвую тишину. Никто не придёт его спасать. Впервые в жизни он не надеется на какое-то чудо: неожиданное появление Намджуна или Тэхёна с Чонгуком, резкие слова Агуста «я передумал» или что-то, что повлияет на его дальнейшую судьбу. Именно в этот момент на него обрушивается осознание, насколько он беспомощен. — Мы закончим с тобой вот так? — спрашивает Юнги, зная наверняка, что Агуст с такого расстояния не слышит. Да даже если бы и слышал, то что бы ответил? Ответ очевиден. Юнги на коленях перед Императором и ждёт своей смертной казни. По какой-то причине даже жар от горящих рядом факелов не спасает от пронизывающего его холода. Когда-то старший думал, что, находясь на волоске от смерти, он не будет ни о чём сожалеть, не допустит даже и мысли о том, чтобы молить о пощаде. Агуст вряд ли врал, когда говорил, что будет глух к его молитвам. Да и ко всему прочему, Юнги не хочет опускаться ещё ниже. Он сглатывает вязкую слюну, отмечая то, насколько в его горле пересохло, и не дёргается, когда тяжёлые шаги маннани, наверняка мужчины средних лет, достаточно упитанного и привыкшего к рекам крови, слышатся совсем рядом. — Не сожалей о том, что сделал, Агуст, — кричит Юнги, с высоко поднятой головой смотря только вперёд, на стоящего перед ним брата. Он знает, что за ним наблюдают и прекрасно всё слышат. — Сожалей о том, чего сделать не смог. Император сильнее сжимает деревянную балку, на которую опирается, и стискивает зубы. — Я ни о чём не буду сожалеть, хён. Никогда. В ночной тишине слышится звук рассекающего воздух клинка.