soul of a soldier

While everyone's lost, the battle is won With all these things that I've done. – The Killers

Муха. Ричи играет в эту игру уже около получаса. По крайней мере, ему кажется, что прошло около получаса, но он не уверен – часы над единственной дверью показывают одно и то же время каждый раз, когда он смотрит на них. Каждый раз, когда он открывает глаза, он видит все те же грязно-кремовые стены, ряды железных стульев с дырками в сиденьях, скрепленные по четыре штуки, флуоресцентные лампы в потолке и муху, сидящую на одной из них. Она не движется – точно так же, как не движутся двое в очереди перед Ричи, – но, в отличие от них, муха почему-то кажется ему чем-то особенно интригующим. Чем-то, чего не должно быть здесь. Ричи закрывает глаза. Тьма перед ним – зыбкая, кроваво-желтая, с ветвистым оттиском сосудов век. Хочется спрятать лицо в руках, но лень шевелиться. Звуки становятся резче – потрескивающее жужжание ламп тонет в доносящейся из динамиков музыке. Какой-то облупившийся солёно-карамельный заезженный до дыр поп-рок из девяностых-слеш-нулевых, тот, что ощущается как слюнявая наволочка и налет на зубах после сна. Прямо как в его тачке. Ричи задерживает дыхание и открывает глаза. Муха по-прежнему сидит на лампе. – Потрясающе, – фыркает он. Темнокожий мужчина, занявший второй стул от двери, поворачивается в его сторону. Ричи мысленно стонет и закрывает глаза снова. Он играет в эту игру уже около получаса. В игру, которую не вынесла бы двадцатилетняя версия его самого – не такая расшатанная, расхлябанная, потрепанная и заржавевшая, без подраскрученных тут и там винтиков, без подрастерянных деталей, более… живая. – Проклятье, – бормочет Ричи. Теперь оборачиваются оба – и темнокожий, и рыженькая в пяти креслах от него. Ричи почти говорит: великолепно. Ричи почти говорит: чего уставились? Ричи почти говорит: да ладно, не будьте сраными ханжами, я знаю, вам тоже охота ляпнуть что-нибудь эдакое, вперед! Ричи жмурится и не говорит ничего. Ему, полжизни отскакавшему по клубам и театрам в жалких и не очень попытках рассмешить толпу, не привыкать к вниманию окружающих, но сейчас он его не хочет. Сейчас он, кажется, не хочет вообще ничего. Он, кажется, готов провести вечность на этом гребаном железном стуле, играя в эту гребаную игру под рабочим названием Все Что Ты Сделал Привело Тебя Сюда Так Что Не Вздумай Дергаться Раньше Блядской Мухи. Длинновато, конечно, но какая, к черту… – Эй. Ты занял мое место. Тьма перед ним чернеет и съеживается. Ричи открывает глаза, чтобы посмотреть на муху, но вместо нее видит загородившего лампу мужчину. Тот хмурится, но не выглядит злым. Скорее, просто хмурым. Перманентно хмурым. Как Билл. Но сильнее. И перманентнее. – Я сижу здесь уже полчаса. Голос Ричи булькает и срывается в скрип. Он морщится и вновь опускает веки, надеясь, что его оставят в покое. – Рад за тебя. А я отходил. Но до этого сидел на этом самом стуле. Тозиер стонет, отворачиваясь и щурясь. Справа от него – уходящий едва ли не в бесконечность коридор с пустыми креслами. Слева – дверь, часы и с пару десятков сидений, из которых заняты лишь два. Он снова смотрит на незнакомца, который кивает и поджимает губы. Ричи думает: просто прелесть. Ричи говорит: – Ты издеваешься? Мужчина моргает, вскидывая брови. – Извини? – Мы, блять, что, в общественном туалете? – Изви…ни? – О, да ради бога, – шипит Тозиер, закатывая глаза и скрещивая руки. Соседи по очереди вновь косятся на него, и он сползает ниже, всем своим видом давая понять, что не намерен пересаживаться. Не то чтобы ему было сложно. Не то чтобы его удивлял тот факт, что его в очередной раз не поняли – в конце концов, Джейсон не просто так нанял тех бездарей, что пишут шутки, которые он толкает со сцены. Наверное. Пофиг. Он не будет снова об этом… – Но это мое место. Ричи почти смеется. Ричи почти говорит: ты слишком настырный для обладателя такой мордашки. Ричи качает головой и упирается подбородком в грудь. Он вслушивается в бридж очередной песни, накладывающийся на потрескивающее жужжание ламп, и чуть не пропускает новый звук – тихий смиренный вздох, после которого кто-то приземляется на ближайший стул слева. Ричи хочет вернуться в пять-минут-назад, когда самым интригующим в сложившейся ситуации элементом была блядская муха. Теперь он вынужден закусить щеку, чтобы сдержать победный смешок. Муха, кстати, все еще здесь. Это радует. Он поправляет очки, когда замечает на себе взгляд рыженькой. Она улыбается. Она вздергивает бровь: ну и? Ричи вздергивает бровь тоже: «ну и» что? Рыжая улыбается шире. Ричи кривится. Рыжая смотрит на хмурого мужчину, и Ричи рефлекторно смотрит на него тоже. Хмурый мужчина смотрит на свои сцепленные в замок пальцы. Его правая нога мелко подпрыгивает на носке. – Первый раз? Нога замирает. Рыженькая хихикает. – Что? Ричи почти скулит от безысходности. – Проехали. Его глаза закрываются. Тьма перед ним – зыбкая, кроваво-желтая. К музыке и потрескивающему жужжанию добавляется ритмичный скрип резиновой подошвы. Хмурый мужчина трясет ногой. Это бесит. Ричи думает: здорово. Просто, блять, здорово. Он почти слышит тиканье часов. Он проверяет их, обнаруживая стрелки все так же прилипшими к циферблату. Двенадцать. Больше никаких цифр там нет, и это, наверное, должно казаться странным, но Ричи так устал… он так смертельно устал… -скрип-скрип-скрип-скрип- – Ты можешь… – А как ты… Они замолкают. Ричи смотрит в потолок. Муха продолжает сидеть на лампе. Ричи думает: фантастика. – Ты первый, – хмурый мужчина скребет ладонью по щеке. Ричи прослеживает взглядом прямую линию его носа. – Твой маленький очаровательный тик отвлекает меня от мыслей. – О, – скрип прекращается. – Извини. Ричи смотрит на муху. Возможно, муха смотрит на него в ответ. – Так как ты… сюда попал? Он не хочет говорить. Он правда устал. Но с другой стороны – вряд ли он когда-нибудь встретит его снова, так что… что он теряет? – Скучно. Где был ты, когда я попал сюда и занял твое место? Незнакомец хмурится – еще сильнее, чем прежде. Его нога пару раз подпрыгивает на месте, пока он не обрывает сам себя. Ричи думает: миленько. – В уборной. – В какой уборной? Мужчина указывает куда-то в сторону уходящего в бесконечность коридора. Тозиер не видит дверей – ни одной, кроме той, что слева, под остановившимися часами. – Допустим, – он проводит ладонью по губам, задумчиво почесывая бровь. – Но полчаса? Что, воевал с кем-то за писсуар? Его сосед лишь цокает языком, снова скользя рукой по левой щеке. Ричи не видит ее. Ричи хочет посмотреть, но ему все еще лень шевелиться. – Зеркало. Хотел посмотреть в зеркало, – мужчина дергает плечом, оборачиваясь к Тозиеру. Недостаточно. – Типа, навести марафет? – Что за хрень, – он фыркает, кажется, в первый раз выказывая настоящее раздражение. Ричи испытывает иррациональное удовольствие. – Мне было интересно, будет ли… изменилось ли… есть ли что-то, выдающее причину моего появления… визита сюда. Ричи чувствует, как неосознанно напрягаются его челюсти. Он поддевает очки указательным пальцем, чтобы отвлечь себя. – Ну так и… хм… изменилось? – Эм… нет, – мужчина усмехается, бросая взгляд на свои ладони и пару раз сжимая их в кулаки, – не думаю, что было, чему меняться. Он вдруг смотрит на него, и Ричи наконец замечает шрам – тот, что с левой стороны, – белёсым изломом рассекающий ямку от улыбки. Ричи замечает и небольшую горбинку на носу – плоскую и аккуратную, такой сюрприз-в-анфас. Его большие глаза сужаются, и в уголках появляются морщинки. Ричи отворачивается, кашляя в воротник куртки. Ричи думает: очень своевременно. Ричи думает: соберись, мать твою. – Так это… – он прочищает горло, снова поправляя очки и возвращая внимание соседу, – это… Ричи касается своей щеки, и тот вздыхает. – А! Нет. Это старое. – Тогда из-за чего ты здесь? – Эй! – незнакомец смеется и легонько поддевает его плечо своим. Тозиер даже не чувствует толчка, но все равно почти соскальзывает со стула. – Это был мой вопрос! – Ну, а я его позаимствовал, так что… – Ричи разводит руками, хмыкая, когда мужчина закатывает глаза. Он вновь смотрит на свои руки. Его нога подпрыгивает на носке четыре раза. – Ничего такого не случилось. – Люди не попадают в подобные места после того, как ничего не случается. – Подобные места… – он фыркает и забавно морщит нос, щипая за кончик. – Что ж, представь себе, бывает всякое. Живешь, строишь планы, вкалываешь за четверых, чтобы эти планы реализовать, посещаешь неоправданно дорогие тренинги по управлению стрессом, чтобы не откинуться раньше времени, а потом – бац! И все. Ты тут. Ричи чихает – достаточно громко для того, чтобы темнокожий и рыженькая вздрогнули вместе с его соседом. – Прошу прощения, – он шмыгает и шаркает ботинком по кафелю пола. – У меня аллергия на унылые истории. Взгляд мужчины темнеет. – Ну надо же. Обосраться, как остроумно. Смотри, не заразись зрелостью, мудила… Он вдруг замирает. Его лицо становится каким-то пустым; по нему пробегает рябь – быстрая, неуловимая, как помехи на телеэкране. Ричи уверен, что ему мерещится. – Как скажешь, – бормочет он быстрее, чем тот успевает извиниться. Ричи думает, что это все испортит. Если, конечно, есть, что портить. Если, конечно, ситуация вообще может стать хуже. – И я предохраняюсь. – Заткнись, – бросает его сосед, поджимая губы. Ричи видит ямку. Снова. – Твоя очередь. С тобой-то что не так? – Это обязательно? – А ты не любишь отвечать на чужие вопросы, да? Хмурый мужчина склоняет голову набок и щурится. У него правда большие глаза. И смешные брови. Ричи думает, что так пялиться – странно, но на него пялятся в ответ, так что, наверное, все нормально. Насколько все вообще может быть нормальным здесь. Он выпрямляется и смотрит вверх. Муха все еще сидит на лампе. Ричи думает, что проиграл. Ричи закрывает глаза. – Ну и катись!.. Дверь захлопывается. Звук разрастается, уплотняется, распирает изнутри. Он жмурится и швыряет в нее связку ключей. Лишь бы остановить это. Лишь бы перебить чем-то. Лишь бы не было так громко. – Катись в жопу! Блаженная тишина вдруг наваливается на него мертвым грузом. Ричи оседает прямо на пол, резко опрокидывая в себя оставшийся в стакане виски, но он все еще здесь. Этот гул. Притаился на фоне, уселся вибрацией на жердочки ребер, пульсирует, просит прикоснуться, выпустить, позволить заполнить собой пустоту. Ричи рычит сквозь плотно стиснутые зубы и стягивает очки, яростно надавливая пальцами на глазные яблоки – до боли, до взрывающихся во мраке сполохов света, до вполне реального шума в ушах. Это отрезвляет; это не должно отрезвлять; он не должен трезветь, потому что тогда у него не останется оправданий, тогда он не сможет не думать, не сможет… Он пьян. Он не ощущает опьянения, так что это лишь констатация факта, но – он пьян. Он не был настолько пьян уже хренову тучу месяцев – хренову тучу месяцев, держащихся на хлипком обещании и куда более реальном чувстве вины. Теперь в первом нет смысла, а второе и без того сожрет его, как только он оклемается. Так к чему торопить события? Он пьян. Недостаточно. Он наклоняет бутылку, приставляя горлышко к кромке стакана, и часть попадает на его домашние брюки. Ричи чертыхается и пытается напялить очки, заезжая дужкой в левый глаз. Он скулит от мерцающей рези, припадая губами к нагревшемуся от тепла его потной ладони стеклу. Делает глоток, еще один, и еще – почти через силу, расслабляя горло и позволяя пойлу царапать небо и пищевод своими ржавыми когтями, оставляющими на языке привкус окислившегося металла. «Я не могу больше…» Он повторяет снова и снова. Простой алгоритм. Бутылка – стакан – рот. Мокрая штанина. Испарина на шее. Ломота в челюсти. «Я не могу больше…» Он глотает. «… смотреть на тебя…» Он глотает. «… на то, что ты с собой делаешь…» Он давится, сгибаясь пополам и кашляя в запястье. Виски вперемешку со слюной стекает по предплечью к локтю. Вторая штанина намокает тоже. – Ну и пошел ты, – хрипит он, задыхаясь, когда кашель перерастает в неконтролируемый смех, – пошел ты к черту… Ричи шумно втягивает воздух через нос, и у него кружится голова – так сильно, что он почти валится на спину. Глаза закатываются против его воли. В конце концов он сам сделал это с собой. С ними. Только он. Он замахивается, швыряя стакан в стену, но бросок выходит слишком слабым – тот летит по дуге и врезается в журнальный столик, отскакивая и укатываясь к кухне. На паркете остаются капли. Тозиер бездумно таращится на поблескивающую в полутьме дорожку, смаргивая влажную пелену. Он перебирается на колени и ползет по ней, как по хлебным крошкам. Он думает: Стэн бы жутко разозлился. Стэн был бы просто вне себя. Стэн. – Пошел ты, Стэн, – кряхтит Ричи, хватая стакан и подрываясь на ноги. Он ударяется затылком о барную стойку и стонет, жмурясь и хватаясь свободной рукой за столешницу. Мир перед ним распадается на фракталы, но где-то там, в этом инфернальном рябом калейдоскопе, что-то цепляет его взгляд. Что-то, что не укладывается в картину, съедает свет, мешает осознать увиденное, как недостающий кусок паззла. Муха. Блядская муха на блядской стойке. Тозиер смотрит на нее, зимнюю и сонную, едва перебирающую заплетающимися лапками по гладкой поверхности дерева. Она шатко ползет к краю, часто останавливаясь и сбиваясь с пути. Ричи закрывает глаза и открывает их снова. Муха остается на месте. Муха не движется. Ричи закрывает глаза и ждет. Ричи чувствует себя мухой. Он поджимает губы и припечатывает ее дном стакана. То, что от нее осталось, виднеется сквозь толщу стекла – не в яблочко, конечно, но вполне недурно. Где-то между буллом и трипл-рингом. – Пошла ты, – выдыхает он, морщась и отшатываясь. Внезапно он жалеет о содеянном. Внезапно он понимает слишком много; внезапно он понимает все; он разворачивается к двери – так резко, что гул в его голове бильярдным шаром отскакивает от стенок черепной коробки. Стэна нет – конечно, Стэна там нет. Стэн не может быть там. Его ключи валяются на коврике. Свет настенной лампы выхватывает из мрака дебильный брелок с фениксом. Ричи пятится в гостиную и смеется – загнанно и задушенно. – Ясно. Пошли вы… пошли вы все на хуй. Он почти падает, наклоняясь за бутылкой, и валится на диван, затыкая собственные мысли прохладой стеклянного горлышка. Он все еще пьян. И этого все еще недостаточно. – Пошли вы все… – он икает и улыбается той улыбкой, что постепенно перерастает в оскал, а из оскала становится гримасой скорби и ненависти. Он просто… просто устал. Неужели это так сложно понять? Бутылка выскальзывает из его пальцев. На дне все еще остается немного спиртного – он с тоскливым равнодушием наблюдает за тем, как жидкость впитывается в ярко-желтую обивку. Он думает: Стэн ненавидит этот диван. Он думает: Стэн все равно пришел бы в ярость. Он смеется, и смех булькает в его горле, пузырится на зубах, щиплет в трещинках на языке. Он наконец-то не чувствует своего тела. Он наконец-то не чувствует ничего. Ричи закрывает глаза. Ричи открывает глаза. Муха все еще сидит на лампе. Ричи сглатывает. Проводит ладонью по губам. – Я… хм. Кое-что… случилось. Случалось. Периодически. Часто. Достаточно долго. Думаю, мое появление здесь было лишь вопросом времени. Он смотрит на свою подпрыгивающую на носке ногу. Он останавливает ее, накрывая колено рукой. Хмурый мужчина усмехается, вскидывая бровь. – Приятель… это звучит по-настоящему уныло. – Отвали, – фыркает Ричи, смаргивая цветные точки. Он пил – пил так долго, что, кажется, успел позабыть, каково это – быть трезвым и не ощущать себя хреново. Но делает ли это его пьяным? Делает ли это его пьяным сейчас? Незнакомец хмыкает, расцепляя пальцы и обхватывая подлокотники своего стула. Тозиер пялится на ямку на его щеке. Недостающий кусок паззла. На другой чаше весов – идеальный шанс для того, чтобы окончить этот бессмысленный разговор. Ричи сглатывает снова. – Как тебя зовут? Он смотрит на Ричи так, будто видит его впервые. Он выглядит так, будто его застали врасплох. Как если бы никто никогда не задавал ему этот вопрос прежде. – Зачем тебе это? – тихо, на грани слышимости. Кожу над переносицей разрезает складка. Большие глаза словно вваливаются вглубь черепа. Грустные глаза грустного человека. – Исключительно для внутренних нужд, – хмыкает Тозиер, отворачиваясь, но продолжая искоса наблюдать за соседом. – Хотя я могу и дальше мысленно называть тебя Бровастым, так что… – Чт-… нормальные у меня брови! – его ноздри раздуваются от возмущения, но на щеке вновь вылупляется эта ямка. Он закусывает губу и бездумно таращится на свои ботинки. Ричи почти слышит тиканье часов. – Эдди. Ричи почти видит помехи снова – рябь, пробегающая по его лицу. – Понял. Никаких шуток про брови. Расслабься, Эдс. – Это не мое имя, – бормочет Эдди, уставившись в пространство перед собой. Тозиер многозначительно мычит, возвращая внимание мухе – недвижимой, вечной, запертой в рамках персонального люминесцентного микрокосмоса. Ричи думает: какая глупая муха. Эдди вдруг кашляет в кулак, рассеянно касаясь шрама. – Знаешь, в этом месте ты, вроде как, должен представится тоже. – Имеет ли это смысл? – откликается Ричи, едва шевеля губами. – Имеет ли теперь хоть что-либо смысл?.. Он все еще поглощен созерцанием своей непрошенной спутницы, но это не мешает ему буквально почувствовать на себе этот взгляд – долгий, тяжелый, колючий, разрывной, как шипучка. Он в восторге. – Поразительно. Просто поразительно, насколько ты засранец. – Можно просто Ричи. – Спасибо, но я предпочту засранца. Ричи сдается, позволяя грязно-кремовым стенам впервые увидеть нечто, смутно напоминающее улыбку. Он подсматривает за Эдди из-под полуприкрытых век. Тот улыбается тоже. И тогда происходит это. Свет отключается; музыка замолкает на середине фразы, и во внезапной тишине Тозиер отчетливо слышит участившееся дыхание соседа. Он оборачивается к двери. Вместо глазка ввинчена лампочка – он заприметил ее с самого начала, решив, что к более тупому дизайнерскому решению прийти было бы сложно; она загорается красным, и треск вольфрамовой нити кажется почти оглушающим. Ричи думает: что за черт? Он переводит взор на темнокожего мужчину, который покорно поднимается с места и медленно идет к ней. Его ладонь ложится на дверную ручку; он коротко оглядывает змеиный скелет коридора через плечо и тянет ее на себя. Через мгновение он скрывается внутри. Еще через одно дверь захлопывается с тихим щелчком. Еще через одно лампочка гаснет. Их окутывает тьма. Свет и музыка возвращаются одновременно. Ричи дергается от неожиданности. Он поднимает голову. Муха все еще там. Почему-то от этого становится легче. – Дерьмо, – шипит он, зачесывая волосы назад и шумно вдыхая через нос. – И что, так будет каждый раз? Он смотрит на Эдди, который все еще сверлит взглядом дверь. Что-то в его позе кажется Ричи неправильным. Что-то в том, как он хватается за подлокотники, заставляет кишки в его животе завязаться узлом. Эдди поворачивается и смотрит в ответ. Его лицо бесстрастно. Ричи сглатывает липкий ком безнадежности. Эдди говорит: – Что бы ты спросил у бога, если бы у тебя была лишь одна попытка? Ричи моргает. Его грудь вздрагивает от зарождающегося в ней нервного смеха. Ричи думает: окей, это было странно. Ричи думает: я что, попал в сраную секту? – Теперь мы цитируем чертовы песни? Хорошо, тогда – я отведу тебя в магазин сладостей и позволю лизнуть… – Ричи. Я серьезно. Ричи думает: ну конечно, блять, ты серьезно. Ричи думает: видел бы ты свою физиономию. Он ерзает на стуле. Он думает о том, действительно ли впервые осознает, насколько тот неудобный, или предпочитает делать это вместо того, чтобы думать о чем-то еще. – Это… необходимо? Спрашивать у него что-то? – А ты бы упустил такую возможность? – Это что, блядские «двадцать вопросов»? Он сцепляет зубы, когда Эдди щурится и опускает взгляд в пол. Он понимает: это не отступление. – Может и так, – Эдди дергает плечом, взирая на него исподлобья – скорее, грустно, чем зло. – Я начинаю. Что бы ты спросил… – Я понял и с первого раза, Иисусе. Дай мне подумать. Ричи вновь мерещатся помехи, искажающие острые черты. Он приподнимает очки на лоб и сдавливает переносицу, подаваясь назад. Ричи думает: муха. Ричи думает: ты просто муха на лампе. Думай о мухе. Думай как муха. Он проводит ладонью по сухим губам, одергивая себя. – Я бы спросил, чего он так долго тянул. Ну, знаешь. С нашей встречей. Эдди сконфуженно хмурится, словно не может понять, шутит он или нет. Это забавляет. И раздражает. В пропорции три к двум. Ричи усмехается и салютует ему двумя пальцами. – Твоя очередь, Эдс. Что бы спросил у бога ты? – Это не мое имя, – Эдди закатывает глаза и, кажется, расслабляется, откидываясь на спинку стула и упираясь затылком в стену. – И ты не можешь переадресовывать мой вопрос мне же. – Нет такого правила, – фыркает Ричи, водружая правую стопу на левое колено. Эдди, не меняя позы, чуть поворачивает голову в его сторону. Уголок его губ дергается вверх. – Ну, теперь есть. Веки Ричи опускаются. Он знает, что имеет право не спрашивать его ни о чем. Он знает, что имеет право замолчать прямо сейчас. Он знает, что имеет право на покой – возможно, последние минуты покоя, что ему отведены, перед тем, как лампочка в двери зажжется для него. Усталость обнимает его за плечи, склеивает ресницы и шепчет на ухо голосом Джоан Осборн. Ричи всматривается в зыбкую, кроваво-желтую тьму, в точку, пульсирующую в глубине. Он знает: муха все еще будет здесь, когда он откроет глаза. И не только она. – Ладно. Что ты съел вчера на ужин? Он слышит гудение и долгий выдох. – Карбонару. Ричи скалится, устраиваясь поудобнее. Ричи думает: ну разумеется. – Какая неожиданность, Эдди-Спагетти. – Это так не смешно, – его голос звучит ниже и глуше из-за запрокинутой головы. Ричи почти ощущает этот испепеляющий взгляд, и ему приходится приложить усилия, чтобы не выдать собственное веселье. – Ты клоуном случайно не работал? – Нет, но ты даже не представляешь, насколько близок. Кстати, это был твой второй вопрос, – Тозиер цыкает в ответ на возмущенное мычание. – Следи за тем, что говоришь… – О, какой ценный совет от тебя. Он приоткрывает один глаз и косится на Эдди, одобрительно хмыкая. – Тушé. – Плевать. Его профиль будто вырезан на грязной белизне стен. Он бледен, а еще идеально выбрит – роскошь, недоступная Ричи, который с трудом находит силы по утрам для того, чтобы узнать себя в заплывшем отражении в зеркальной дверце шкафчика – его личного алтаря с оранжевым бутыльком вместо иконы, пользующимся куда большей популярностью, чем затупившийся станок. Ричи закрывает глаз снова. Дышать почему-то становится тяжелее. Кажется, он устал даже от этого. Он проверяет муху. Так, на всякий случай. – Был ли там бекон? – Где? А… да, – Эдди качает головой, поджимая губы. – Холестериновая отрава. – Ну, никто не заставлял тебя ее есть. – Но я был в гостях. На деловом ужине. Ковыряться в еде было бы невежливо, умник. – Умник или нет, но от халявного бекона бы не отказался. У него урчит в животе. Эдди тихо кашляет в кулак. На его щеке вновь проклевывается ямка. – И да, это был твой второй вопрос. – Да во имя… – Правила, Ричи, – Эдди подмигивает ему и задумчиво щипает себя за подбородок. – Ладно. Как ты думаешь… кто-нибудь переживает за тебя? Ричи раздраженно фыркает и закатывает глаза, откидываясь на дальний от него подлокотник. – Какого черта, Спагетти? Может, мне еще и исповедоваться? – Ну прости, но мне не особо интересно, что ты ел и при каких обстоятельствах справлял нужду… – Жаль. Пропускаешь целый блок невероятных историй. Эдди удивленно моргает и косится на него с неприкрытым недоверием. – Окей, это омерзительно и интригующе примерно в равной степени. Но все же я воздержусь. Во имя своего же душевного равновесия. – И какого черта это значит? – Ричи ерзает в кресле, с достоинством выдерживая скептический взгляд. – Это значит, что я могу предположить, чем ты питаешься, опираясь на то, как ты выглядишь. – И как же я выгляжу? Он вскидывает бровь. Эдди закусывает щеку. – Паршиво, мужик. Ричи хмыкает и проводит ладонью по губам. Ричи думает: ауч. Ричи думает: зато честно. Ричи поправляет очки и говорит: – Значит, вопрос в силе. Это всего лишь уточнение, но Эдди всё равно кивает. Ричи думает: ладненько. Ричи думает: это будет не сложно. Он таращится на муху. Он думает: что, если она движется, только когда на нее никто не смотрит? Думай как муха. Думай как Ричи. Он закрывает глаза. Он пьян. Он знает это. Жаль только, что не чувствует. «Господи боже, восемь вечера, а ты уже в говно…» – Заткнись, Внутренний Стэн, – бубнит он – скомкано и невнятно из-за зажатой в зубах сигареты. Вообще-то он почти не курит. Просто бывают дни, когда все идет наперекосяк – то есть еще больше, чем это характерно для его не особенно радужной жизни. Например, когда его узнают там, куда он идет, предприняв все меры для того, чтобы остаться инкогнито. Например, когда после этого выходит какая-нибудь очередная желтая статья, в которой какой-нибудь очередной писака рассуждает о его «хобби», подкрепляя свои теории снимками какого-нибудь очередного папарацци, выловившего его на выходе из вполне определенного клуба с парнем, имени которого он уже и не помнит. Например, когда Джастин воображает себя его мамочкой и начинает читать лекции о том, что нужно ему На Самом Деле. Или когда все наваливается сразу. Как сегодня. Он прекрасно осведомлен о том, насколько он отвратителен, и не особо нуждается в чужих напоминаниях, так что… Ричи выходит на задний двор, спотыкаясь о порог, и чиркает зажигалкой. Колесико тихо щелкает и намертво застревает в пазах. Он чертыхается и роняет ее в вазон с полудохлым мутировавшим папоротником. «Это бутия, Ричи, сколько раз повторять…» – Заткни-и-и-ись, – он наклоняется к глиняной подставке, выуживая припрятанные спички и пепельницу. Интересно, когда все пошло не так. И что именно. Он вдруг ловит себя на мысли о том, что не может понять, где свернул не туда. И куда вообще свернул. И где он. И кто он. Он думает, что недостаточно пьян. Ричи ежится на ветру и ожидаемо разражается удушающим кашлем после четвертой затяжки, выплескивая досаду на едва ли на треть початой сигарете. Она продолжает печально тлеть, вонзенная в центр керамического блюдца, как Луксорский обелиск. Он завороженно следит за расползающейся в воздухе паутиной дыма и лениво втирает нечаянный пепел в ткань штанов, когда слышит шум подъезжающего к дому автомобиля. – Дерьмо, – шипит Ричи, размахивая руками в бесплодных попытках избавиться от едкого запаха. Он возвращается в комнату, оставляя стеклянную дверь нараспашку, и успевает сунуть под столик бутылку перед тем, как ключ проворачивается в замке. Урис замирает на пороге, сканируя взглядом помещение перед тем, как придирчиво осмотреть Ричи. Тозиер ловит себя на том, что зачем-то задерживает дыхание. – Все ясно, – говорит Стэн вместо приветствия, закрывая за собой и наклоняясь, чтобы расшнуровать ботинки. Ричи замечает забытый на стойке стакан виски. Он цокает и подхватывает его, плетется к дивану, почесывая живот. – И я рад тебя видеть, Стэн-Супермэн, – он салютует Урису выпивкой, усмехается, делает глоток. Тот оставляет пальто в прихожей и награждает его нечитаемым выражением лица, проходя на кухню. – Джейсон просил передать тебе кое-что, – Стэн бросает на стойку тонкую папку – лишь для того, чтобы через секунду подхватить ее снова. Он морщится и переводит взгляд с деревянной поверхности на Ричи. Ричи вспоминает, что пролил на нее виски. Он выдавливает из себя виноватую улыбку. – Что это? – Пресс-релиз. Реакция на сегодняшнюю статью, – Урис перекладывает бумаги на тумбу, с раздражением включает кран и тянется за тряпкой. – Свяжись с Джастин. Нужны будут фото, так что вам с ней придется полобызаться в каком-нибудь ресторане. – Ебаный цирк, – стонет Ричи, откидывая голову на спинку дивана и прикрывая глаза. – И зачем Джейсон отправил гонца? Электронную почту отменили? – Он в ярости и в данный момент не способен на цензурную речь, так что тебе же лучше. И я не гонец, – Стэн скрипит зубами, отрывается от уборки и швыряет тряпку на место, – и не твоя блядская домработница. Ричи думает, что Стэн действительно очень зол. – И даже не мой агент, – мычит он, добивая порцию и строя самую жалобную гримасу из своего арсенала. – Джейсон плохой. Джейсон меня обижает. Почему ты не хочешь… – Потому что я твой сраный друг, Ричи. Хотя в этом я уже не уверен. Тозиер выпрямляется и хмурится. Отставляет стакан. – И что это, нахрен, значит? Стэн долго смотрит на него. На пустой стакан. Под столик – на открытую бутылку. – Ты знаешь, что это значит, – вздыхает он, включая воду, чтобы вымыть руки. Ричи не знает – но знает, что будет, если он спросит. Он не спрашивает. – Завтра прием у нового терапевта. Надеюсь, не заблудишься. – Я помню, мам, – Ричи косится на ярко-розовый стикер на холодильнике и обреченно ругается себе под нос. На стикере под фамилией, адресом и временем крупными буквами значится: С ЕБАНЦОЙ. В кои-то веки это даже не проявление классического тозиеровского скептицизма – скорее, то, о чем в более приемлемых формулировках двести раз предупредил его Урис, подкрепленное тем, что он сам успел нагуглить на досуге. В конце концов, врага нужно знать в лицо. – Ты принимаешь таблетки? – голос Стэна почти теряется в шуме воды, но Ричи все равно его слышит. Он бы услышал его – Эти Слова, произнесенные Этим Голосом – даже на том свете. – Тебе виднее, – он хмыкает в ответ на вопросительно вскинутую бровь и небрежно задирает подбородок. – Я все еще похож на инфантильного черствого ублюдка? – Ты прикалываешься? – Стэн закручивает кран и упирается в бортик раковины. Его плечи подрагивают от напряжения. – Ты будешь припоминать мне это до конца моих дней? – Скорее, моих, – Ричи достает бутылку и наполняет стакан, решая, что терять ему нечего. – И никаких шуток, Стэнни. Мы оба знаем, что ты прав. – Мы оба знаем, что ты мог бы не быть таким, если бы не совмещал препараты с этой отравой. Бутылка вздрагивает в его липкой ладони. Виски проливается на стол. Стэн скрипит зубами вновь. Ричи думает, что это по-настоящему поразительно – то, как любой их разговор неизменно сводится к этому. Что бы он ни предпринимал, как бы осторожен в выборе слов ни был, все заканчивается именно так. Он вдруг ловит себя на мысли о том, что не может понять, когда это началось. И как долго продолжается. И когда их дружба перестала быть дружбой и превратилась в… во что она превратилась? Во что превратились они? Он делает первый медленный глоток. Во рту начинает щипать. Ричи терпит, потому что это боль, приносящая ему очищение и искупление. Стэн не знает об этом, потому что он никогда не поймет. Стэн смотрит на него, не моргая. Ричи смотрит в ответ. – Я уже говорил… – сипит он, морщась от рези в горле, – я уже говорил тебе, что это так не работает. Я говорил тебе, что чувствую, просыпаясь каждый блядский день. И как каждый блядский день напоминает ад, пока я не… Ричи опускает взгляд на стакан. Тот дрожит в его пальцах, проскальзывает ниже. Он перехватывает его и подносит к губам. Стэн молчит. – Я говорил тебе, что эта отрава – лекарство от нее же. Я говорил тебе, что пытался без этого – и ты помнишь, что было, ты же помнишь… – Ричи, – Стэн морщится, как если бы он ударил его по лицу. Его ладонь ложится на грудь, чуть ниже ключиц. Он сминает ткань рубашки. Он никогда не делает так – не когда он в своем уме. – Ричи, я знаю. Я знаю, но это – это просто похмелье, и оно пройдет, если… Он затихает, когда Тозиер начинает смеяться. На глазах Ричи выступают слезы, и он смахивает их, делая новый глоток. – Нихуя ты не знаешь, Стэнли. Ты правда думаешь, что я не в курсе, что такое похмелье? Ты правда думаешь, что я не смогу отличить его от… этого? – он качает головой и допивает виски, не ощущая горечи. Язык, онемевший и распухший, едва ворочается и не подчиняется. Его хочется выплюнуть. – Твои сраные сырые яйца не помогают. Твои сраные шипучки, пилюли, вся та херня, которую ты подсовываешь в мою спальню, думая, что я не вижу – ничего не работает. Ничего не работает, кроме этого. Ричи потрясает пустым стаканом и тянется к выпивке снова. Он вздрагивает, замечая, как Стэн срывается с места; его почти тошнит от скорости, с которой тот движется, в ушах начинает звенеть, на висках выступает испарина. Он жмурится. Их пальцы сплетаются вокруг бутылки. – Пожалуйста, Ричи, – голос Стэна дрожит, и его сухие воспаленные глаза лихорадочно блестят в сумраке гостиной. – Пожалуйста, не обманывай себя. Я помню тебя трезвым, и да, ты выглядишь как дерьмо – как плохо соображающее и едва передвигающееся дерьмо, но ты… ты хотя бы соображаешь и передвигаешься. – Стэн. Не надо… – Заткнись. Заткнись, Рич. Потому что я помню и другое. Например, тебя с трубкой во рту и капельницей в вене. Не соображающего вообще. Прикованного к постели. Не говори, что не помнишь этого тоже. – Представь себе, – Тозиер усмехается, не разлепляя век, и резко дергает бутылку на себя. Стэн знает его слишком хорошо. Он знает все его трюки, все его уловки. Бутылка остается на месте. – Что ж, тогда тебе придется поверить мне, потому что я помню, и черта с два я готов пройти этот квест еще раз, – Урис сдувает лезущую в глаза прядь и придвигается ближе. – Я не какой-то там херов мудак и не собираюсь умолять тебя сделать это ради меня, потому что, мать твою, это ты. Ты должен быть причиной. Ты должен быть своим главным стимулом и блядским спасителем… – Но я не могу! Как тебе такой расклад? Ричи шумно выдыхает и опускает голову. Волосы липнут к его лбу. От него несет потом и пойлом, но Стэн не отшатывается. – Я заебался, Бёрдмэн. Я правда пытался, но это сильнее меня. Просто… поверь, что все под контролем. Это больше не проблема, потому что теперь я знаю меру. И той… того раза… тех… блять. Такого не повторится. Только не проси меня прекратить. Я не боец. Я не могу. Он не знает, как объяснить ему всю абсурдность этой просьбы. Как он может отказаться от единственной вещи, позволяющей пережить новый день? От единственной вещи, позволяющей перестать мечтать о конце, который избавил бы его от всего? Да ладно, Ричи же не идиот. Он просто слабак, и когда оказалось, что жизнь не внесла его в список своих любимчиков, он предпочел путь наименьшего сопротивления. Он ошибся – и эта ошибка обернулась тем, что его главный враг стал его же единственным избавителем. Так каким образом он должен с ним воевать? Бутылка выскальзывает из их пальцев, с глухим стуком опускаясь на пол. Стэн упирается подбородком в его макушку, поглаживая по спине. – Я тоже не могу, – шепчет он, сжимая плечо. – Не могу больше смотреть на тебя… и на то, что ты с собой делаешь. Ричи застывает, распахивая глаза. В его груди становится жарко и как-то оглушающе пусто. Он думает, что виски, должно быть, застряло в пищеводе и прожгло там дыру. – Вау, – хрипит он, выпрямляясь и стряхивая с себя чужие руки. – Вау. Ну так знаешь что? Не смотри. – Рич, ради всего святого, – стонет Урис, закрывая лицо и устало вздыхая. – Я не это имел в виду. – Ага, я понял, – Ричи подхватывает бутылку и вскакивает с дивана быстрее, чем Стэн успевает среагировать. – Не самый изящный способ намекнуть на то, насколько я тебе омерзителен. – Я пытался сказать не это! – Стэн подрывается следом, но не спешит приближаться. Он обнимает себя за локти. Его прическа в полном беспорядке. Ричи думает, что он на грани, и приходит в извращенный восторг. – Я пытаюсь сказать, что тебе нужна помощь – настоящая профессиональная помощь… – День новый, а дерьмо все то же, – Тозиер качает головой, припадает к стеклянном горлышку и блаженно гудит, слегка качаясь. – Боже, какой же ты уёбок! – Взаимно! Стэн рычит и в два шага оказывается совсем рядом. Он выдергивает бутылку. Виски течет по подбородку Ричи. Тот кашляет и смотрит на Уриса с неприкрытой злобой. – Тебе, блять, нужна помощь. Начни с офтальмолога. Может, он выпишет рецепт на новые очки, и ты, наконец, увидишь, что это – сраный Рубикон. – Тише-тише, чувак, я слишком пьян для такой высокопарной херни… – Ты как будто сам себя не слышишь! – Стэн истерически смеется и всплескивает руками, почти швыряя бутылку на столик. – Это дно, Рич. Ниже падать некуда. – Что ж, тут мягонько. Ричи хмыкает, пиная босой ступней ворс ковра, но костяшки его пальцев начинают зудеть. Стэн все еще близко – слишком близко, и видит бог, Ричи не хочет повторения той самой давней ссоры, но этот зуд… – Ты меня выбешиваешь. Ты знаешь это. Ты наслаждаешься этим, – Урис качает головой – неверяще и вместе с тем убежденно. Он похож на безумца. Это почти пугает. – Почему тебе приносит такое удовольствие быть жертвой вызванного тобой же гнева? Ричи вздрагивает. Стэн попадает в яблочко. Вряд ли он об этом догадывается. И он точно не догадывается о причинах – тех же, что заставляют его неспешно цедить пойло наперекор ноющим деснам и саднящему языку. И он не должен узнать. Он не должен. Ричи проводит ладонью по губам. – Не проецируй на меня собственные проблемы, друг. Лучше спроси себя, что подпитывает твой гнев, – он медленно подбирается еще ближе, пока не чувствует дыхание Стэна на своем лице. – М-м? Может, то, что Билл так и не снизошел до того, чтобы хорошенько тебя оттрахать? О – прости! Совсем забыл, что ты не совмещаешь рабочие отношения с личными. Урис вытягивается на месте и застывает – пораженный, недвижимый, застрявший где-то между испугом и яростью. Его взгляд стекленеет. Ричи возненавидит себя за это – еще и за это. Он будет ненавидеть и изводить себя, пока не отчается и не попросит прощения. И все повторится. Все будет повторяться снова и снова, пока один из них не сдастся – если это вообще произойдет. Ведь это то, во что они превратились, верно? Он возненавидит себя. Но позже. Сейчас он слишком – и все еще недостаточно – пьян. Не время думать. – Дебильное правило, кстати, я уже говорил? – он дергает плечом и обходит Стэна, наклоняясь за бутылкой. – И ты же в курсе, что всегда можешь прийти ко мне. Если вдруг станет совсем невтерпеж. Братская помощь… – Ты… Стэн замолкает. Ричи замолкает тоже. Тишина вокруг них начинает звенеть. На секунду Тозиеру кажется, что что-то разбилось – звон рикошетит от стен, врезаясь в него первыми холостыми залпами зарождающейся головной боли. Ричи смотрит в спину Уриса, который вдруг приходит в движение. Он не оборачивается. Он перемещается в прихожую и не глядя натягивает пальто, возвращается, выуживает из кармана связку ключей. Его рука подрагивает. Он оставляет ключи на столике и сует ступни в ботинки, не утруждая себя возней со шнурками. Только тогда, полностью одетый, с ладонью, обернутой вокруг дверной ручки, он разворачивается и смотрит на него с пустым выражением лица. Ричи думает, что Стэн никогда не смотрел на него так. Разочарованно. Побежденно. Смиренно. И вот это – это пугает по-настоящему. – Не забудь про прием у терапевта, – говорит Стэн. Его голос – глухой и чужой. Он разглядывает свои развязанные шнурки. Затем – снова Ричи. Всего мгновение. – Мне пора. Он открывает дверь. Свет лампы выхватывает из тьмы дебильный брелок с фениксом. Ричи задыхается. Это все нереально. Это не может происходить на самом деле. Стэн не может поступить так с ним. С ними. С теми, кем они были. Ярость ослепляет Ричи, и он сдается. – Ну и катись!.. Дверь захлопывается. Звук разрастается, уплотняется, распирает изнутри. Он жмурится и швыряет в нее связку ключей. Лишь бы остановить это. Лишь бы перебить чем-то. Лишь бы не было так громко. – Катись в жопу! Ричи открывает глаза. Проводит ладонью по губам. Одергивает себя. Ему плохо. Он не знает, насколько плохо выглядит, но уверен, что чувствует себя еще хуже. Он сидит здесь уже целую вечность, и его биологические часы настойчиво сигналят о необходимости принятия первой порции обезболивающего. Для разогрева. Муха смотрит на него с укором. – Нет, – он прочищает горло и смаргивает мыльную пелену. Его рот дергается. – Я сам по себе. Сильный и независимый. Слабый и ничтожный. Эдди удивленно вскидывает брови, невольно наклоняясь ближе. – Как так? А друзья? Родственники? – Черт возьми, ну конечно. Как я мог забыть про твою мамашу. Ричи почти смеется от того, как вытягивается лицо Эдди. Как тяжелеет его взгляд. Как он шумно втягивает воздух через нос. Он так и зависает на мгновение, будто перед прыжком, и Ричи, если честно, ожидает чего угодно – выразительного молчания, поучительной тирады о его вербальной помойке, гневного потока оскорблений, да даже ответной шутки про мать Тозиера – к последнему он заранее готовит контр-шутку про некрофилию, – но вместо всего этого Эдди вдруг расслабляется и выдыхает, растекаясь в кресле. Его глаза сверкают. Он рассеянно закусывает ноготь на большом пальце – недоверчиво так, с предвкушением, – но тут же одергивает себя. На его щеке появляется ямка. Он говорит: – Ты пиздецки странный, Ричи. Окей, не то чтобы это было новостью. Ричи часто называли странным; это слово, как гребаная лакмусовая бумажка, постоянно меняло коннотацию в зависимости от того, кто его произносил. Ричи ненавидит это почти так же сильно, как само понятие «странности». «Странность» из уст Мэгги Тозиер звучала как какая-то неизлечимая болезнь с крайне мерзкими симптомами, с которой, однако, нужно смириться и постараться жить дальше – желательно, подальше от неё. «Странность» в исполнении Джейсона означала неизбежные проблемы, причем возня с ними вызывала у него мигрень, геморрой и что-то очень близкое к импотенции одновременно. «Странность» Джастин напоминала экзотическую особенность, вроде родимого пятна в виде члена или способности издавать двадцатисекундную отрыжку – прикольно, но только первые несколько раз. Стэн… Стэн был единственным, кто никогда не называл его странным. Возможно, потому что они познакомились в тот период их жизней, когда странным казалось вообще все, а значит, любая странность воспринималась как новая норма. Были журналисты, и дикторы на радио, и менеджеры тура, и таксисты, и бармены, и ноунеймы в твиттере, и сотни других людей, от которых это «странно» перенимало ту или иную окраску, но никогда прежде оно не звучало как комплимент. До этого дня. До этой странной беседы с вечно хмурым нервным мужчиной, который по всем законам логики не должен произносить его так. Ричи испытывает ошеломляющую по своей внезапности признательность вселенной за то, что он застрял в этом нелепом месте именно с ним. И она настолько пугает, что Тозиер буквально запрещает себе думать об этом. О чем угодно. Думать в принципе не его конек, так что… Он кашляет в кулак, с показной беспечностью возвращая внимание мухе. – Она тоже так сказала. Ну, знаешь, прошлой ночью. Когда я просил, станешь ли ты называть меня отцом, если мы с ней поженимся. Видимо, у вас это семей-… – Так, ладно, окей, я понял, достаточно, – Эдди кривится и чешет бровь. – И кстати, просто, чтобы закрыть эту тему – нет. Отец? Что за дерьмо? Мы, типа, ровесники?.. – Как насчет «батя»? – он кривится еще сильнее, глядя на Ричи как на умалишенного. – Нет? Может, «папаша»? «Папочка»?.. – Да что с тобой, блять, не так?! – … хотя согласен, для последнего пришлось бы слегка изменить расклад ролей. Они сверлят друг друга взглядами, пока не фыркают – одномоментно и слишком громко для практически пустого коридора. Звук отскакивает от пустых стен. Рыженькая косится на них и закатывает глаза, пряча улыбку за книгой. Ричи пытается вспомнить, как давно она ее читает. Он почти уверен, что не замечал ее прежде. – Эй, – Эдди толкает его в бок – движение, которое Ричи видит, не ощущая самого соприкосновения, потому что именно в этот момент он смещает вес на противоположный подлокотник. – Твоя очередь. Задавай вопрос. – Ну, раз уж ты настаиваешь, и раз уж пошла такая пьянка… – Тозиер задумчиво щурится, любуясь пониманием неизбежности катастрофы, медленно искажающим острые черты, – … ладно, расслабься, не собираюсь я спрашивать о самом нелепом сексе в твоей жизни. – Справедливо. Я ведь упустил шанс услышать твои невероятные сортирные истории… Ричи пялится на него с нескрываемым сожалением, но Эдди лишь дергает плечом. – … тем более, я все равно вряд ли вспомнил бы что-то нелепее, чем секс, в результате которого я появился на свет. На секунду они замолкают, а затем Тозиер неожиданно даже для себя смеется, прикрывая глаза. Когда он открывает их снова, на щеке Эдди виднеется ямка. – Неплохо. Значит, никаких вопросов про постельные приключения? – Схватываешь на лету. – Хорошо. Прекрасно. Семь минут в раю. С кем из «Бойцовского Клуба»? Эдди долго шевелит челюстью, словно пережевывая слова, и смотрит на него исподлобья. – Ты как-то нездорово повернут на подростковых играх. – Может, поэтому я и здесь?.. – Вряд ли, – он вытягивает ноги и скрещивает стопы, вздыхая. – Мой ответ не нарушит первое правило? Ричи закусывает губу. Ричи думает: дерьмо. Ричи думает: ты слишком хорош для этого места. – Думаю, риск оправдывает себя. – В этом нет никакого смысла, – Эдди откидывается на спинку кресла. Его взгляд устремлен в потолок. Видит ли он муху? Может ли Ричи спросить его об этом? – Плевать. Я бы выбрал Рассказчика. – Ого, – Тозиер вскидывает брови, поддевая очки, соскользнувшие к кончику носа, – думал, предпочтешь Марлу. – О, как великодушно с твоей стороны загадать фильм с единственным женским персонажем, – Эдди вздрагивает и морщится. Стыдливо. Почти болезненно. – В любом случае… нет. Она напоминает мне кое-кого из прошлого… своим именем. Нет. Точно нет. – Ладно, мистер Загадочник. Тогда что насчет Тайлера? Он горяч. Тонкое запястье взмывает в воздух, описывая вялую дугу. Ричи узнает этот жест – жест, за которым следует повторная порция от бармена и приятный звон в голове, заглушающий треп присевшего на уши незнакомца. Жест – зов помощи и жест – прощание. Жест утопающего, добровольно бросающегося в воду каждый раз, когда его вытаскивают на берег. Ричи вздрагивает. Сглатывает. Проводит ладонью по губам. – Это Брэд Питт горяч, придурок, – Эдди невпечатленно закатывает глаза и щурится, – по крайней мере, общепринято. – А ты, типа, с этим не согласен? – Мы, типа, уходим от темы. Тайлер – мутный тип. Я бы не стал запираться в кладовке с тем, кто в любой момент может подорвать нас обоих. – Резонно, – хмыкает Ричи украдкой рассматривая почти безмятежное лицо, – но, раз уж ты такой моралист, как же его качества? Бесстрашие там, упорство, преданность идее и вот это все… – Ричи, он был двинутым. Буквально экстремистом. Его сущность – отрицание ценностей, в том числе ценности человеческой жизни. – Может, не так уж она и ценна? Эдди поджимает губы. Меж его бровей опять залегает эта складка – ну что ты несешь, кретин? У Ричи пальцы зудят от желания ее разгладить. Он прячет руки в карманы куртки. Проверяет муху. Вздыхает. Эдди вздыхает тоже. – Ты выбираешь Рассказчика, – Ричи усмехается, качая головой, – самого затраханного этой твоей ценной жизнью персонажа, который отрекается почти от всего ради какого-то экстремиста. Звучит абсурдно. – Я выбираю Рассказчика именно как самого затраханного жизнью персонажа. Как персонажа, который устал. Который боится. Который не знает, как быть, когда все, что было ему дорого, рушится. Который придумывает себе болячки, потому что одинок. Который, черт возьми, становится кем-то совершенно другим, чтобы спасти себя самого. У Ричи – потные ладони в карманах куртки. Он вытирает их о джинсы. Его пальцы подрагивают. – Значишь, предпочтешь семь минут в каморке с жалким неудачником? – Скорее, предпочту семь минут в каморке с кем-то настоящим. С кем-то человечным. Черты Эдди искажаются снова. Ричи уже видел эти помехи. Ричи думает: это похмелье. Ричи думает: мне нужно выпить. Эдди стискивает челюсти, и внезапно все пропадает. Он снова похож на себя – грустного хмурого мужчину, застрявшего не в лучшем месте и не в лучшей компании. – Страх – то, что делает нас людьми. То, что делает нас слабыми людьми. То, что заставляет нас совершать странные поступки, и иногда… иногда его просто становится слишком много, – он упирается локтями в колени и подается вперед. Его взгляд устремлен в чуть правее Ричи – куда-то в бесконечность пустого коридора, к окну, за которым брезжит свет. – Я много херни сделал из-за страха. Что-то мне даже удалось исправить, но есть вещи… я понимаю, что их не стоит бояться. Вот тут понимаю, – Эдди стучит указательным пальцем по лбу и криво ухмыляется. Ричи отмечает чекбокс – ямка, – но этого – знаешь, этого недостаточно. Это… сильнее меня. – Чего ты боишься? – он старается звучать так тихо, как только возможно. Так тихо, словно и не он задает вопрос. Эдди по-прежнему не смотрит на него, но его брови сходятся к переносице, а лоб прорезают морщины. Он прикрывает глаза ладонью. – Это тупо. – Но оно реально. Ты не можешь бороться с тем, чего не представляешь. Их взгляды встречаются. У Ричи тяжелеет в груди и пересыхает во рту. Эдди проводит языком по губам и опускает веки. – Болячки. Вирусы. Микробы. Это не – не то чтобы я паниковал, притронувшись к дверной ручке в общественном месте или типа того, хотя раньше доходило до смешного. Но я думаю об этом. Иногда в самые неподходящие моменты. Я, вроде как, знаю, откуда ноги растут, но это… нельзя вытравить из своей головы что-то, что было заложено туда с рождения. Что-то, что в какой-то мере предопределяет тебя как личность, понимаешь? «Ты странный». Ричи тихо кашляет и кивает. – Так что у меня есть свои… пунктики, типа стерильности, порядка, регулярных – и я имею в виду, действительно регулярных – визитов к врачу и прочей херни. И люди – ну, люди не любят меня за это. Большинство людей. Меня вообще много за что не любят, но почти все поддается контролю, если мне хочется. Кроме этого. Потому что оно идет извне, оно… да, оно реально. И я не могу бороться с ним именно поэтому. – Может, тебе и не нужно. Эдди выдыхает – наполовину смешок, наполовину стон. – И что же мне теперь, смириться? – Нет, я имею в виду не это. То есть – ты можешь пытаться избавиться от этого, но только если ты этого хочешь. Только если эта срань мешает жить тебе. А люди? Да в жопу их, – Ричи невольно копирует его позу, так что он почти чувствует дрожь от подпрыгивающей коленки Эдди. Это… успокаивает. – В жопу? – хмурится тот, будто не уверенный, что расслышал правильно. Ричи отмахивается и поправляет очки. – Ну да. В жопу! Люди хотят и будут хотеть от тебя всего, чего им только вздумается, до самого последнего твоего вздоха. Самые наглые еще и на могилу придут, чтоб поныть, каким же мудилой ты был – и что теперь? Угождать им в ущерб себе? Ну уж нет. Пошли они на хер! Ты никому и ничем не обязан. Твои пунктики – это твои, блять, пунктики, и если кого-то это напрягает, пусть идут и чешут свои на форумах для фурриёбов. – Не уверен, что хочу знать, что это значит. – Мудрое решение. Эдди кривится и поджимает губы. Его глаза сверкают запертым внутри смехом. У Ричи зудят пальцы. – Но послушай: страх – то еще дерьмо, с этим не поспоришь. Вот только смысл бороться с ним есть только тогда, когда он достает именно тебя. Когда портит мирное существование, и выворачивает наизнанку, и вытаскивает наружу, и показывает: «смотри, какой ты на самом деле гнилой здесь. Я вижу это постоянно. Нравится?». И если тебе не нравится – если ты больше не можешь жить с ним, тогда… тогда в принципе есть шанс на победу. Только тогда. Только ради себя. Он прижимает ладонь ко рту и отворачивается. В ушах нарастает гул, обрывающийся резким звоном. Свет люминесцентных ламп выхватывает на кафельном полу что-то блестящее. Ричи жмурится. Открывает глаза. Коридор пуст. Муха на месте. Эдди смотрит на него с улыбкой. Его коленка больше не подпрыгивает. – А еще человек, который боится, не подорвет нас обоих в блядской каморке. Ричи отмечает чекбокс. Ричи не думает ни о чем. – Так точно, Спагетти. Выбор, достойный уважения. – Не мое имя. И – эй, а какой тогда не достойный? Боб с большими сиськами? – Боб заслуживает всех прав, – Ричи мечтательно опускает веки, обнимая себя за плечи, – его сиськи – это дар… – Что ж, спасибо за краткий экскурс по своим пунктикам. Буду иметь в виду. Они оба вздрагивают, услышав щелчок зажигалки, усиленный эхом. Рыженькая подносит огонь к аккуратно зажатой ровно по центру рта сигарете, прикрывает глаза, затягивается. Струйка дыма ползет от ее губ к потолку. Она откидывается назад, блаженно улыбаясь. Медленно. Почти до неприличия. Эдди смотрит на нее с укором. Ричи думает: она нас подслушивает. Ричи думает: здесь вообще можно курить? – Хм… ладно, – он вздрагивает снова, когда Эдди разворачивается обратно. – Кажется, теперь мой ход. – Кажется, – рассеянно повторяет Тозиер, скребя ногтями по виску и разглядывая впадину ямки на его бледной коже. Очевидно, игра кажется ему увлекательнее перспективы вынести мозг их симпатичной соседке. Очевидно, это не должно радовать Ричи так сильно. – Скажи мне… – Эдди тянет слова и таращится в потолок. Он выглядит так, будто не знает, о чем спросить, будто ищет идеи прямо там, между жужжащими лампами, но что-то в том, как раздуваются его ноздри и напрягаются плечи, подсказывает Ричи, что это всё не взаправду. – Вот что. Скажи мне, есть ли что-то, о чем ты жалеешь больше всего? Вздох застревает где-то между глоткой и легкими. Тозиер кашляет в кулак, смаргивая внезапное жжение. Он думает: хватит пялиться. Он думает: идиот. – И вы говорите, что это у меня проблемы с играми, святой отец? – выходит сипло и немного выше, чем он планировал, но Эдди смеется, и в уголках его глаз вновь возникают эти морщинки, и Ричи запрещает себе думать о том, что они блядски очаровательны. – Заткнись. Может, я выбираю сложные вопросы, чтобы ты не задал их мне. – Я буквально спрашиваю у тебя всякую херню, Эдс. – Не мое имя. И – кто знает, до каких пор. Так что тебе придется ответить. – О, то есть теперь мне придется? Эдди закусывает язык и дарит ему странный взгляд – что-то вроде Ты Же Знаешь Что Я Имею В Виду. Вот только Ричи нихрена не знает. Ричи не хочет думать. У него похмелье. Он вздыхает и уставляется в потолок тоже. Муха не движется. Он почти завидует ей. Он закрывает глаза. Джастин открывает глаза. Ее губы, касающиеся груди Ричи, склеиваются в узкую влажную полоску. Брови на короткое мгновение подпрыгивают – а затем все лицо расслабляется, и, боже, как же он это ненавидит. То, с какой легкостью она сбрасывает маску возбуждения, перевоплощаясь в кого-то совершенно другого – нет, не так; то, как она становится собой, в то время как ему остается лишь осознавать всю степень своего наивного дебилизма и прикидывать, как часто она на самом деле притворяется. Ричи думает, что ему нужно выпить. – Прости, – он стонет в плотно сомкнутые ладони, с силой оттягивая кожу на лбу. – Не знаю, что на меня нашло. Теплая рука запоздало выскальзывает из его боксеров. Он вздрагивает от потери контакта и косится вниз, когда она прижимается щекой к его животу. – Это нормально, – Джастин поводит плечом и ничего больше не добавляет, но слегка щурится, и он так и слышит: как будто в первый раз. Ричи жмурится и стонет снова. Она опускается на соседнюю подушку. Вздыхает. Зевает. – Это все из-за дурацкой статьи, – бубнит он, надавливая на веки. Джастин многозначительно мычит, и Ричи морщится, слегка поворачиваясь, чтобы видеть ее сквозь просветы между пальцами. – Что? – Да так… – она смотрит в потолок, но он уверен – и на него тоже. Он в курсе про всю эту херню насчет периферийного зрения у женщин, его не обманешь. – Просто подумала – ну, знаешь, может, это из-за того, что ты выпил? На самом деле, Джастин бесит его большую часть времени – такая уж у них сложилась дружба, – но есть одна вещь, за которую он ее просто обожает. И эта вещь – то, что она никогда не говорит о его пристрастии к выпивке как о зависимости. Или болезни. Или проблеме. Она иногда зовет его алкоголиком, но из ее уст это звучит не так, как из уст Стэна. Ей не хочется врезать. И не потому что у нее есть сиськи, или типа того. Ричи думает, что, наверное, причина в ее нежелании копаться в его грязном белье, и – что ж. Он бы тоже этого не желал. Жаль, что выбор есть только у одного из них. Короче, она не тычет его носом в его же дерьмо. Он не подносит его ей на серебряном блюдце. В общем и целом, они по негласной договоренности не трогают эту тему, и это, кажется, устраивает их обоих. Поэтому Ричи не говорит Джастин, что выпил для того, чтобы абстрагироваться. От того, где он. С кем он. Он знал, что эффект мог быть полностью противоположным – такая уж это лотерея. Тут не угадаешь. Смешно возмущаться. – Может, – он проводит ладонями по заросшему щетиной подбородку и фыркает. – Блядский боже. Мне как будто снова шестнадцать, и я спустил в штаны до того, как все началось. – Вот только ты вообще не спустил, – она виновато кривится, когда Ричи награждает ее мрачным взглядом. – Слишком рано?.. – В данном случае лучше никогда, чем поздно. – Ну-ну, – Джастин вытягивает губы трубочкой, похлопывая его по плечу. – А кто это был? – М-м? – Ну, тогда, в шестнадцать. Парень? Девушка? В ее голосе нет ни намека на любопытство. На самом деле, ей откровенно насрать. Они, вроде как, в равном положении, так что для нее это то же самое, что спросить, что он предпочитает на завтрак – омлет или тосты. Вот только для него все совсем не так. Потому что он не говорит об этом. Почти никогда и почти ни с кем. Особенно когда он настолько трезв. Черт возьми, ему действительно нужно выпить еще. Он молчит, запоздало понимая, что это приравнивается к признанию, которого он не хотел. Джастин шумно выдыхает, прежде чем приподняться на локте. – Да ладно тебе, не кисни, – она тычет его пальцем в щеку, и он вяло отбивается от ее руки, жмурясь из-за мерзкого солнечного луча, бьющего из окна прямо ему в глаз. – Ты выглядишь слишком жалко для того, кому сегодня уже перепало. – Вот уж спасибо – и заткнись, – Ричи ввинчивается затылком в подушку, опуская веки. Он разбит, он устал, а еще Джастин явно прочла сраную статью, потому что он не вдавался в подробности насчет ее содержания в их не особо информативной беседе «до», – сталкерша хренова. – Эй! Я просто беспокоюсь! Тьма перед ним становится насыщеннее. Он чуть щурится для того, чтобы увидеть, как она нависает над ним, напряженно хмурясь. Ричи думает: о нет. Ричи думает: сейчас начнется. – Давай-ка проясним кое-что, – Джастин, убедившись в том, что он слушает, вновь подается назад, садясь и упираясь в матрас ладонью. – Зачем я здесь? – Потому что я позвонил? – В глобальном смысле, кретин, – она закатывает глаза и заправляет прядь светлых волос за ухо. – Я здесь, потому что люблю секс, но не люблю концепт отношений. Поэтому – да, я приезжаю почти всегда, когда тебе это нужно… – Так, ладно, из твоих уст это звучит просто омерзительно, – Ричи садится тоже, массируя виски и сжимая челюсти. Голова кажется неприятно тяжелой. Зубы ноют от подступающей мигрени. – Я тысячу раз говорил: мы можем прекратить в любой момент, если ты этого хочешь. – Да чтоб тебя, – Джастин толкает его в грудь, заставляя вновь посмотреть на себя. Она выглядит почти свирепой. – Я не об этом. И с чего бы мне этого хотеть? Я слишком стара, чтобы скакать из койки в койку в поиске новых ощущений. А ты – проверенный и не самый плохой любовник… – Не самый плохой, – передразнивает он, морщась и зарабатывая новый удар. – Боже милостивый, я – я не знаю, что ты хочешь от меня услышать? Технически ты хорош – доволен? – Технически? Она вздыхает опять – как-то утомленно и почти грустно. Ричи отчего-то становится неловко, но – эй, его еще никогда не анализировали в его же постели. Особенно после того, как ничего не было. – Я не слепая. И я вижу, что когда ты со мной – ты не со мной. Ну… ты знаешь. Он знает. Он грызет губы и опускает лицо, раскаляющееся от стыда. Джастин касается его волос, и он настолько опустошен, что даже не испытывает привычного раздражения. – Ты кое-чего не улавливаешь, милый. Это не единственные причины. В первую очередь я здесь, потому что ты мой друг – друг, который считает, что может восстановить собственную репутацию в своих же глазах путем… компенсации. Ричи гортанно стонет, утыкаясь локтями в колени. – Что ты, блять, несешь? – Все то же, Ричи, все то же. Я не знаю – то есть, воистину понятия не имею, – что творится в твоем восхитительном ебанутом мозгу, но со стороны вся эта хрень, – она указывает пальцем на него, на себя, на пространство между ними, – похожа на какое-то извращенное замаливание грехов. Будто бы секс с женщиной очистит тебя от того, что ты считаешь неправильным, вот только на дворе, мать твою, двадцать первый век, и это все уже давно не имеет никакого смысла… – Ты не понимаешь. Не понимаешь, о чем говоришь, – Ричи тянет себя за вихры и жмурится до белых пятен. Ему нужно выпить. Срочно. – Это просто… это идет вразрез со всем, что я выстраивал всю свою блядскую жизнь. Да у меня все шоу стоит на шутках про моих несуществующих девушек… – На шутках, который написал не ты? Серьезно? Она кладет ладонь на его плечо. Прохладная. Это приятно. Он смотрит на нее снизу-вверх, не поднимая головы. Джастин улыбается – невесело так, почти сочувствующе. Господи, как же бесит. – Все, что ты выстраивал, можно перестроить – и поверь мне, это будет стоить меньших потерь, чем попытка переделать то, что вот здесь, – она стучит пальцем по лбу Ричи, и на короткое мгновение ее улыбка становится теплее. – Это долгий путь, и тяжелый, и болезненный, а еще отвратительно энергозатратный, но в конце концов… тебе станет лучше. Клянусь. Я тоже прошла через это. Ричи думает, что она не учитывает принципиальную разницу в гениталиях. Не то чтобы он был сексистом, просто так устроена их дерьмовая индустрия. К тому же, Джастин бисексуалка. Можно играть в любые ворота – и даже напиваться для этого не нужно. Ричи думает, что он и правда жалок. – Я переживаю за тебя, – она треплет его по волосам, подсаживаясь ближе. – И я все еще здесь – столько, сколько тебе потребуется. – Но? Потому что оно всегда есть, это «но». Такой уж он везунчик. – … но я искренне считаю, что это не то, что тебе нужно. Ну и. Вот оно. Ричи бы посмотрел на часы, чтобы понять, как долго она шла к этой мысли сегодня, вот только он не засек время. Какая досада. – Я тебя услышал, – ровным тоном сообщает он, потому что у него нет никаких сил спорить. Потому что после этого разговора ничего не изменится – так же, как и после десятков уже состоявшихся. Джастин знает об этом тоже. Она вновь улыбается – натянуто так, отрепетированно, – и тянется к прикроватной тумбочке за телефоном. – Ладно. Услышал так услышал. Тозиер поджимает губы, соскребая легкий налет вины ногтями с шеи. – Может, ты, ну, не знаю, хочешь… позавтракать? Она ухмыляется и косится на него, не прекращая набирать сообщение. – Позавтракать? В шесть вечера? – Ох, отъебись, – Ричи толкает ее плечо своим, и они оба смеются. Дышать становится чуть легче. – Неловко оставлять тебя ни с чем. – Как благородно с твоей стороны, – Джастин прикладывает руку к груди и вздыхает. – Даже не представляешь, как я была удивлена, получив от тебя приглашение утром. С учетом того, что мы уже занимались сексом в этом квартале. – Уморительная шутка. Не хочешь попробовать себя в стендапе? – Мне и в телике неплохо, – она подмигивает и соскальзывает с кровати, подбирая сброшенную одежду. Белье все еще на ней. Ричи осознает весь масштаб провала. – Я в душ. И да – я выбираю омлет. – Заказ принят. Полчаса спустя Ричи чувствует себя значительно более бодрым и менее трезвым. Он как раз допивает вторую бутылку пива, когда Джастин вплывает в гостиную, вытирая волосы полотенцем. – Омлет отменяется. В доме нет яиц. И не смей шутить, – он указывает ложкой в ее сторону, не отрываясь от наблюдения за медленно вращающимися остатками вчерашней пиццы в микроволновке. – Придется тебе довольствоваться салатом. – Предсказуемо. И с чем салат? Ричи думает: со всем, что нашлось в холодильнике и не воняло. Ричи смотрит в миску. – Томат, огурец, масло, эм-м… пастила. – Пастила? – Эй, не смотри на меня так! Я думал, это какой-то всратый сыр. Ну, знаешь, очень в духе Стэна. А потом было уже слишком поздно. Джастин устало облокачивается на барную стойку и вздыхает – на этот раз откровенно невпечатленно. Это почти обидно. – Ты ебанутый, Ричи. – Приятно знать, что есть в этом мире какая-то константа. – Стэнли все еще снабжает тебя едой? – она оставляет полотенце болтаться на шее и проверяет сотовый. – Мило. И что бы ты без него делал… – Я сам себя снабжаю, – бубнит Ричи, с излишним усердием перемешивая салат. – Стэн приносит то, что считает едой он сам, потому что, очевидно, мои вкусовые предпочтения его не устраивает. – Чипсы и пицца – так себе предпочтения, Рич. Так что тебе следует поблагодарить его… – А лучше вселенную – за то, что вы терпеть друг друга не можете. Он разворачивается с елейной улыбкой, буквально размазанной по лицу. Миска с салатом опускается на стойку, издавая больше грохота, чем было запланировано. Джастин ведет носом и кривится. – Опять ты все передергиваешь. Я нормально отношусь к Стэну. Мы почти не пересекаемся, и он не сделал мне ничего плохого. Это я ему не нравлюсь, и, если честно, понятия не имею, почему, но, если еще честнее – мне насрать, – она пожимает плечом и уносится в спальню. Ричи думает, что ему известна причина. Он думает, что не только Джастин считает, что происходящее между ними – не то, в чем он на самом деле нуждается. Только, в отличие от Стэна, ей преимущественно по барабану. Разница менталитетов, черт бы ее побрал. Он бездумно пялится на постепенно обрастающий одеждой силуэт в дверном проеме. В груди становится как-то пусто. Он надеется, что из-за Джастин. Он знает, что это не так. – А завтрак? – бесцветно интересуется Ричи, когда она выпархивает из комнаты, вскользь чмокая его в щеку. – Поем по дороге домой. И она уходит. К этому моменту ему становится хуже – та отвратительная стадия между похмельем и новым опьянением, во время которой организм разгоняется и, кажется, мечтает убить своего хозяина. Ричи ненавидит это. Он ненавидит то, как болит его голова, как неприятно тянет в районе почек, как мутнеет в глазах. Он ненавидит то, что Джастин права. Он действительно позвал ее только из-за статьи. Он действительно сделал это, чтобы доказать самому себе, что он нормальный. Он открывает зеркальную дверцу шкафчика, чтобы принять таблетки. Он смотрит в глаза своему отражению – впервые за долгое, долгое время – и стискивает зубы. Глаза эти широко распахнуты, ввинчены вглубь лица. Под ними – серо-зеленые вмятины. У рта – застывшие складки забытой улыбки. Он выглядит на сотню лет. На сотню столетних жизней. – Ты в порядке, – говорит его двойник с той стороны. Широкие ноздри раздуваются. – Ты в норме. Ты в порядке. Ричи кивает. Ричи подкрепляет его слова маленькой белой пилюлей. Ричи выжидает ровно час – исключительно для приличия, – прежде чем открыть бутылку виски. Его двойник все-таки улыбается. Он пьян. Он знает это. Жаль только, что не чувствует. «Господи боже, восемь вечера, а ты уже в говно…» – Заткнись, Внутренний Стэн… Ричи открывает глаза. Во рту становится кисло. Он так болезненно трезв. Так невыносимо болезненно трезв… – Да. Есть… кое-что. … на самом деле, он не отказался бы даже от сигареты. Интересно, насколько странным будет попробовать одолжить одну у той рыженькой?.. Эдди прочищает горло. Ричи смаргивает пелену и смотрит на муху. – Кое-что? Он мог бы соврать. Он мог бы в принципе остановиться на этом – в конце концов, от него требовался однозначный ответ, и он его дал. Он мог бы сказать: эй, Спагетти, это второй вопрос. Но это было бы не честно. По отношению к Эдди, который не использовал эту отмазку в его ход. По отношению к нему – потому что это не то, чего он на самом деле хочет. Ричи жмурится. – Я… не честен. Не в том смысле, что я вру – то есть, я, конечно, вру, но все врут время от времени, так что… не в этом суть. Суть в том, что я не честен… ни с кем, на самом деле. Ни с едва знакомыми людьми, ни с… эм, моими работодателями. Они платят за… продукт, который хотят получать, и, думаю, честность – моя честность – не вписывается в его концепцию. Он думает, что это самая убогая метафора, которую он только мог состряпать. Он думает, что слишком много думает. Он накрывает лицо ладонями и отпускает себя. – Черт с ними. Если бы я мог быть собой со всеми остальными – с близкими и… с собой, это не имело бы никакого значения. Это можно было бы перетерпеть. Если бы я только чувствовал себя… нормально. Но я не чувствую – я так давно не чувствую совсем ничего, что даже не уверен, был ли способен на это хоть когда-то. И был ли я честен. Хоть раз в жизни, хоть… с кем-то. И когда все это началось. Когда я стал тем, кем я стал. Ричи думает: и был ли у меня выбор? Ричи думает: и кем бы я стал, если бы мой выбор был другим? Он слышит вздох – короткий и хриплый. Он боится смотреть. – Кем ты стал? Голос Эдди – глухой и далёкий, словно это он закрывается руками. Может, это и правда так. Ричи не видит. Тьма перед ним – густая и непрозрачная. – Хороший вопрос, Эдс, – он усмехается, чувствуя, как закладывает нос, – но он мне не нравится. – Вопрос? – Двойник в зеркале. На мгновение становится тихо. Ричи концентрируется на слухе. Музыка. Потрескивающее жужжание ламп. Тиканье остановившихся часов. Чужое дыхание. Шелест страниц. Эдди наклоняется ближе. Ричи почти ощущает тепло его тела. Боже, ему просто необходимо закурить. – Все это звучит… – жалко, – … не слишком правдоподобно. Тозиер удивленно выпрямляется, продолжая опираться на локти. Он впервые смотрит на Эдди, сидящего в такой же позе. Тот явно озадачен. Ричи не знает, кажется ли озадаченным он сам, но внутри него желание рассмеяться борется с чем-то вроде праведного гнева. Ричи думает: какого хрена? Ричи думает: он издевается? Ричи говорит: – Какого хрена? Ты издеваешься? Эдди удивленно вскидывает брови, тут же хмурясь и выставляя ладонь ребром вперед. – Нет. Стой. Я не имею в виду… я не думаю, что ты не честен сейчас, – он мотает головой, и между его бровей снова залегает эта чертова складка. – Просто… не знаю. Ты говоришь так, будто не доволен своей жизнью. Будто ни в чем не преуспел. Но ты не похож на того, кто ни в чем не преуспел… понимаешь? – Я думал, я похож на того, кто выглядит паршиво. – Ты выглядишь паршиво для того, кто носит куртку за восемь сотен баксов. Ричи моргает. Желание рассмеяться побеждает. – Пошел ты, – он утирает глаза под стеклами очков. Плечи Эдди подрагивают. По его лицу вновь пробегает рябь, но, возможно, у Тозиера просто мутится зрение. Он отмечает чекбокс. – Сам пошел. Эдди отворачивается и увлеченно пялится на шнурки собственных ботинок. Его челюсти напрягаются, словно он сдерживает себя от очередного вопроса. Ричи решает его не мучать. – К сожалению, куртка за восемь с половиной сотен баксов никак не связана с довольством жизнью. И если я в чем-то и преуспел, так это в том, чтобы стать самым конченным неудачником, – он одергивает рукава и хмыкает. – Кстати, ей лет пять. Отличная вещь. Практически вечная. Могу подсказать адресок магазина. Он сталкивается с нечитаемым взглядом и понимает, что последняя фраза улетела в молоко. Эдди поджимает губы. – Ты думаешь, это связано с тем, что ты был не честен? И – нет, он не думал об этом ровно до этого момента. Но если посмотреть под таким углом… Ричи думает: вау. Ричи думает: четыре года терапии против одного разговора. Он как-то подвисает на этапе переосмысления собственного существования, и, должно быть, Эдди воспринимает это как нежелание отвечать. Он касается этой складки над переносицей – той, от которой у Ричи зудит в кончиках пальцев – и слабо улыбается. – Я просто… думаю, что тот совет, который ты мне дал, мог бы сработать и для тебя. То есть – если тебе действительно… если ты не чувствуешь себя нормально, но хочешь этого, действительно хочешь, ты мог бы… начать с себя. Попытаться быть честным с собой. И тогда, может быть, остальное… далось бы легче, – он легонько пинает воздух и усмехается, склоняя голову к плечу. – А твои работодатели… как ты там сказал? В жопу их. Всегда можно найти новых. Не то чтобы Стэн никогда не говорил ему этого. Не то чтобы об этом не говорил его терапевт. И это точно не то, о чем говорил ему Джейсон, но Джейсон может отсосать у своего папаши, а его мнение валидно с точностью до наоборот. Просто… почему-то их слова не действовали на него так. Ричи смотрит в потолок – просто чтобы не смотреть на Эдди. Он прячет подрагивающие руки в карманы. – Это… – он замирает, уставившись на муху, и договаривает на автопилоте, – … имеет смысл. Его ладонь обхватывает пачку сигарет. Он уверен, что оставлял ее дома, как он делает это почти всегда – чтобы не было соблазна. Он уверен, что ее не было здесь, когда он проверял карманы в последний раз. Он вытаскивает ее наружу. Внутри – зажигалка. Кажется, та, что сломалась вчера. Он думает: окей. Он думает: вот это действительно пиздецки странно. – Эй, – Эдди задевает его колено своим. Ричи, погруженный в мысли, не обращает на это внимания, но вздрагивает от оклика. – И ты туда же? Ричи смотрит на него. Он смотрит на сигареты в его руке. – Ты против? Эдди неопределенно мычит и дергает плечом. Ричи закрывает пачку и откладывает ее на стул справа. Отвлечение – вот его приоритет номер один. – Ладно. Моя очередь, – он поправляет очки и скалится, разворачиваясь корпусом к настороженному соседу. – Раз уж у нас тут ролевые игры… – Это точно не то, что сейчас происходит. – … и теперь моя очередь быть священником, скажи мне, сын мой, вот что… как ты думаешь, куда бы тебя определил мой начальник? Он тычет пальцем в небо, и Эдди зачем-то смотрит вверх, невпечатленно поджимая губы. – Ты реально решил спросить, порядочный ли я христианин? – Бинго, Спагетти. – Не мое имя. И, ну, не знаю… – он отворачивается так, чтоб Ричи не видел его лица. Его нога подпрыгивает пару раз на носке, замирая на середине движения. – Я, типа, не думал об этом? То есть… в детстве нам всем вдалбливали в голову одну и ту же установку – мол, жить надо по справедливости и с честью, – только прикрывали обычные нормы морали библейскими сюжетами. Но если отбросить их… разве они не правы? – Ты меня спрашиваешь? Кажется, кому-то пора напомнить правила… – Ох, заткнись, мать твою, – Эдди фыркает, скрещивая руки на груди и откидываясь на спинку стула. – Я просто старался… не делать дерьма? Да и ничего особо криминального припомнить не могу, так что… не знаю. Может, мне свезет увидеть лестницу в рай. Он усмехается, прикрывая глаза под раскатывающиеся по пустому коридору гитарные аккорды. Ричи заставляет себя оторваться от его профиля. – Смотри не споткнись на ней. – О, сделаю все, что в моих силах, придурок. Не забудь очки, не то споткнешься сам. – Ты думаешь, я попаду туда же? – Ричи ахает и прикладывает руку к груди, умиленно вздыхая. – Как великодушно с твоей стороны. – А ты… ты так не думаешь? – Ну, если мы говорим о Пастафарианском рае… Эдди стонет, слегка ударяясь затылком о стену. – Пошел ты нахрен. Я серьезно, умник. Это мой вопрос. – Но переадресация запрещена. Твое правило! Ричи выставляет ладони под тяжелым взглядом, беспечно вздергивая подбородок. Эдди скрипит зубами, но через секунду улыбается снова. – Ладно. Тогда мы выясним это. Итак, друг мой… грешил ли ты когда-нибудь? Ричи опускает веки. Ричи думает: да лучше в ад, чем отвечать на эту херню. Он тянется к сигаретам. Чиркает зажигалкой. Колесико прокручивается без помех, высекая искру. Должно быть, он просто купил две одинаковых. Плевать. Он с наслаждением затягивается, щурясь и направляя дым в сторону мухи. Та не реагирует. Это почти бесит. – Так сразу и не вспомнить, – меланхолично изрекает он, опираясь на дальний от Эдди подлокотник и томно глядя на него сверху вниз. – Можем пройтись по основным грехам. – Валяй. Дым рассеивается под потолком. Должно быть, где-то там установлены вытяжки. Ричи лень всматриваться – особенно когда в голове становится приятно пусто, а Эдди напротив проводит языком по губам, задумчиво хмурясь. – Убийство? – Муха считается? Он выдает это быстрее, чем успевает сообразить. Эдди косится на него с подозрением и чем-то вроде искреннего интереса. – Было ли оно совершено с особой жестокостью? – Я бы сказал… на почве страсти. Они оба кивают, словно этот диалог вообще имеет смысл. Ричи отмечает чекбокс и прячет собственную улыбку за кашлем. – Раскаялся ли ты, сын мой? Ричи моргает. Он вспоминает черную точку на толстом стеклянном дне – где-то между буллом и трипл-рингом. Он вспоминает шум в ушах и сердце, бьющееся в горле. Он моргает снова. – Да. Я думаю… да. Эдди возводит взгляд к лампам и хмыкает. – Тогда, наверное, все в порядке. Как насчет притеснения вдов, сирот, нищих? – Не припомню. – Значит, не было. Тозиер фыркает и почти давится дымом. – Так это так работает? – Ну, кажется, там было что-то про фактор умысла, так что… – Эдди пожимает плечами, однобоко улыбаясь. – Будем считать, что твои провалы в памяти обусловлены его отсутствием. Ричи думает: или алкогольным опьянением. – Ты что, сраный юрист? – бубнит он, оглядываясь в поисках пепельницы. Он смотрит на рыженькую, но не находит никаких следов того, что она в принципе курила. Он вздыхает и незаметно стряхивает пепел на пол. Он думает: интересно, а это сойдет за грех? – Я просто не идиот, – Эдди закатывает глаза и щелкает пальцами. – Может, хотя бы воровство? Тозиер мычит себе под нос. На мгновение горько-кислый привкус во рту вытесняется сочной сладостью. Щеки и лоб пощипывает от фантомных солнечных лучей. – Хм… на самом деле, однажды, в детстве… правда, ничего не вышло. И я, вроде как, искупил вину. И все остались в плюсе. Значит… нет? – Я сейчас вообще ничего не понял, но поверю на слово. Отчаяние в спасении? – Что это вообще такое? – Грех, представь себе. Ну так что? Ричи смотрит на муху. Он думает, что его по всем характеристикам можно отнести к отчаявшимся, но часть со спасением слегка смущает. Не то чтобы он его хотел. По крайней мере, раньше. До сегодняшнего дня. – Пас. – Что за херня? – Не знаю я, ясно? Дальше. Эдди долго смотрит на него исподлобья, но в конце концов вздыхает, кивая. – Ладно. Эм… чрезмерное упование на доброту Бога? – Точно нет. – Жизнь в злобе? Ричи думает: об этом лучше спросить у Стэна. – Я бы не сказал, – отвечает он вместо этого, и – ну, это не ложь. Он не зол. Просто у него нет сил на то, чтобы быть добрым. – Оскорбление родителей? – Если только твоей мамаши… – Ну разумеется, – Эдди пинает его ногу своей, но не достает и яростно сверкает глазами, – осёл. – Приятно познакомиться, Ричи. – Любишь ли ты поесть несообразно с «порядком разума», засранец? Ричи пытается вспомнить, когда он ел в последний раз. В голову приходит лишь пара ложек омерзительного салата с пастилой. Странно, что он не испытывает голода. – Не фанат. Хэштэг есть-чтобы-жить. – Блуд? Эдди щурится. Его взгляд темнеет. Может, Ричи только кажется из-за дыма. Наверняка кажется. Он опускает лицо и невесело усмехается. Как ни крути, а иначе хроники его совокуплений назвать сложно. Вряд ли их спонтанность и редкость послужит хоть каким-то оправданием. – Каюсь, – он понимает пальцы с зажатой между ними сигаретой и неуверенно вскидывает бровь. – Это так делается?.. – Только если ты имеешь это в виду. Эдди смотрит на него почти неотрывно. Ричи слышит: только если ты честен. Окей, дело в том, что ему даже не нужно врать самому себе. Он едва ли может вспомнить, когда в последний раз спал с кем-то, кто вызывал у него хоть какие-то чувства. Ему нравится Джастин, но они гребаные друзья, и это делает все еще хуже, если это в принципе возможно, учитывая, каких усилий ему стоит просто заставить свой блядский член работать как надо, когда он с ней. Окей, не то чтобы он в принципе жалел об этом. Он не планирует жениться на женщине, пыхтеть над ней с целью продолжения рода и какие там еще прелести и приколы предлагает создание традиционной ячейки общества – он, конечно, ненавидит себя, но не настолько. Брак с мужчиной отпадает тоже. Господи, он и для отношений-то не созрел – это как приглашать кого-то в гости, когда сам живешь на помойке. Двойник из зеркала слишком долго убеждал его в том, что он в порядке, он нормальный, он просто запутался, ему не нужны все эти неправильные вещи – ему в принципе нужна лишь одна, позволяющая забыть об остальных. Ричи слишком долго верил ему. Он слишком долго не был блядски честен с собой. Ричи поднимает очки на лоб и сдавливает переносицу. Ричи думает о том, что его жизнь – огромный несмешной пиздец, и он, вроде как, всегда об этом знал, но раньше это хотя бы не беспокоило. Не вызывало желания найти причину и… сделать что-то. Его мозг перезагружается долго и болезненно. Он даже дошел до этапа закрытия всех запущенных приложений, и это точно не то, что произойдет в самом обозримом будущем. А еще он не хочет врать Эдди. Не после своей исповеди о том, как он устал врать. – Мне нечего тебе ответить. Эдди закусывает ноготь на большом пальце. Он рассеянно наблюдает за тем, как пепел срывается с сигареты Ричи и падает на его ботинок, и даже тогда не одергивает себя. – Потому что ты не хочешь говорить об этом, или потому что не знаешь, что сказать? – А это не одно и то же? Они долго смотрят друг на друга, не пытаясь выискать что-то определенное. Просто смотрят. Как если бы познакомились когда-то давно и встретились впервые за кучу лет. Ричи так кажется, по крайней мере. Он путешествует по карте лица Эдди – от сведенных бровей к прямому росчерку рта, по изгибу шрама к линии подбородка, обратно к бровям, минуя глаза, потому что заглянуть в них – как заглянуть в замочную скважину, из которой льется свет, в двери, которую нельзя открывать. Ричи очень хочет заглянуть. Ричи боится до одури. Прямой росчерк рта Эдди вздрагивает и изгибается вверх. – По крайней мере, это не ложь. – Ну, если вы так считаете, доктор Лайтман… Эдди оголяет зубы, но на мгновение его черты снова искажаются рябью. Ричи почти уверен в ее реальности – на этот раз почти уверен. Он моргает – и все приходит в норму. Эдди фыркает. – Хорошо. Что по поводу гордыни? – А что по поводу нее? – Ричи усмехается и затягивается снова, когда Эдди утомленно закатывает глаза. Он отворачивается к мухе. Стэнли иногда называет его эгоистом. В основном во время ссор. Он указывает на пойло и говорит: ты думаешь только о себе, Рич. Он считает, что Ричи делает это ради удовольствия. Ричи думает, что просто пытается выжить. – Я бы хотел, чтобы обо мне все забыли, – выдает вдруг Тозиер – слишком неожиданно для того, чтобы превратить это в шутку. Возможно, он и не собирается. – И нет, я не хочу говорить об этом. Эдди кивает, отводя взгляд. – Хорошо. Алчность? – Сильно сомневаюсь. И – эй, я всегда оставляю чаевые!.. – Будем считать, что нет. Зависть? Ричи моргает, все еще пялясь на лампу. – Муха считается? – У тебя… очень странные отношения с насекомыми, – они косятся друг на друга и смеются, но смех Эдди не звучит так беззаботно, как прежде. Ричи думает, что сказал слишком много, но разве он виноват в том, что встретил в очереди к одному мозгоправу другого? – Это тоже грех? – Зависит от уровня близости. Эдди смотрит на него с опаской. Ричи нравится это. И, будучи честным с собой, он не может не признать, что это неправильно. Он думает: твою мать. Он думает: Стэнли был прав. А потом складка между бровей Эдди исчезает. Он смеется снова – совсем тихо, но так… свободно, что ли. Так, что у Ричи внутри что-то крупно вздрагивает, а кожа на предплечьях покрывается мурашками. – Эй, – хрипит он, неловко усмехаясь и зачем-то глядя на часы. Стрелки по-прежнему не двигаются с места. Тозиер почти изнывает от желания узнать, сколько времени прошло. Сколько времени потребовалось этому хмурому мужчине с грустными глазами для того, чтобы сделать с ним это. – Сколько вопросов ты уже задал? По ощущениям – хренову тучу. – Это все один вопрос, Рич. Ричи беззвучно выдыхает. Его ресницы на мгновение слипаются. Он думает: господи, это просто невозможно. – Какого черта?! Это что, двадцать-вопросов-со-звездочкой? – Да, если тебе станет легче, и если ты перестанешь спорить, – Эдди почти показывает ему язык. Он почти делает это. Ричи готов поспорить на любые деньги. – Кстати об этом. Думаю, тест на гнев ты бы точно завалил. – Согласен, – Тозиер качает головой и чешет в затылке. Он вспоминает зуд в костяшках, и кровь на лице Стэна, и привкус виски во рту. Он смаргивает почти все, кроме привкуса. Он не пил уже, кажется, целую вечность. – Но если серьезно, – Эдди поводит плечом, глядя на него нерешительно и обеспокоенно. Меж бровей снова эта складка. Ричи хочется взвыть, – был ли ты когда-нибудь зол настолько, чтобы… хм, умыслить что-то реально плохое? – Адвокат дьявола снова в деле, да? – Тозиер скалится, пытаясь ткнуть его пальцем в щеку, но Эдди фыркает и уворачивается. – Черт его знает, Эдс. Опять же – я не помню этого. Но я не помню… многих вещей. И это не значит, что их не было. – И ты жалеешь об этом? О том, что не помнишь? Он смотрит на Ричи так, что тому становится крайне неуютно. Будто он внезапно пришел в себя на столе патологоанатома и почувствовал, как тот надрезает его толстую кишку. Он думал когда-то, что чем меньше будет помнить, тем меньше боли испытает. Черт побери, это была одна из причин, по которой все началось. И теперь он в ловушке, потому что план оказался провальным, но дошло до него слишком поздно. – Да, – он откидывается на спинку стула, возвращаясь к мухе. Он видит краем глаза, как Эдди кивает и теребит мочку уха. – Тогда, думаю, это не в счет. Что там осталось… уныние? Ричи наклоняет лицо, скорбно поджимая губы и глядя на него из-под ресниц. – Разве это не то, что нынче зовется депрессией? Эдди стонет и упирается ладонями в подлокотники. – Вот дерьмо. Тогда нам всем дорога в ад. – Смело с твоей стороны отрицать тот факт, что мы уже в нем, Спагетти. Тихое хмыканье ввинчивается в его взбудораженный разум, как вилка в сливочное масло. Ричи устал. Он устал отвечать на вопросы. Он устал ощущать себя таким опустошенным и переполненным одновременно. Он устал бояться того, что произойдет, когда один из них скроется за дверью, и всему этому придет конец. Он устал бояться. Он проводит языком по пересохшим губам и ныряет во тьму. – Ты забыл про мужеложство. Потрескивающее жужжание ламп щекочет его нервные окончания, заставляя волосы на руках вставать дыбом. Ему вдруг становится тесно в собственной одежде, в собственной шкуре, в собственном теле. Он слышит, как Эдди сглатывает. Слышит, как кадык перекатывается под его кожей. Вверх-вниз. Он слышит: – Я не забыл. Просто не считаю это грехом. Ричи усмехается и косится на Эдди. Тот смотрит в потолок. Его лицо бесстрастно. – Решил переписать библию? Отважно. Эдди цокает и качает головой. Росчерк его рта вздрагивает. Ричи отмечает чекбокс. – Делать мне больше нечего – исправлять ошибки каких-то дремучих кретинов, – он фыркает и скрещивает руки на груди. – Забавно, что они считали неправильным соитие двух людей одного пола, но, очевидно, предпочли игнорировать первородный инцест мужчины и женщины, разделяющих одну ДНК. – Сильно сомневаюсь, что они знали о существовании ДНК, Эдс. Ричи опускает подбородок и поправляет очки, скрывая улыбку в ладони. Его сердце бьется о ребра – неистово, неровно, заполошно. Это приносит боль. И доставляет удовольствие. В пропорции три к двум. – Не мое имя. И не моя проблема, – Эдди поворачивается к нему, слегка щурясь. Ричи заглядывает в замочную скважину – и у него перехватывает дыхание. – Основная идея в том, что Бог любит всех своих детей – вне зависимости от того, какими они были созданы. Человек обладает волей, он волен выбирать, и если этот выбор не противоречит морали, если он не нарушает Его заповедей, если это выбор чести – он не изменит этого. Но мы не выбираем, кого любить, Рич. Мы просто любим. А Бог любит нас. Мы рождаемся с этой любовью, и никто не может отнять ее у нас, кроме нас самих. Ричи думает: глубокое дерьмо. Ричи думает: я точно попал в секту. Ричи говорит: – Окей, но что насчет содомитов? Исторически реальных? Эдди дергает плечом, вновь обращаясь к потолку. – Мутные были ребята. Кто знает, чем они на самом деле занимались? И с кем?.. – он бросает быстрый взгляд на Ричи, вскидывая брови. – Животные не выбирают любить людей. Если ты понимаешь, о чем я. – Иисусе, Эдс! В нашем тандеме за мерзкие шутки отвечаю я, – он вздыхает с деланным разочарованием, уворачиваясь от неловкого пинка. – Ты лишаешь меня работы. – Ага, а еще возможности повесить на себя несуществующий грех. – Ты так уверен в том, что его не существует? – А ты так уверен в том, что в аду нас поджидает отдельный котел? Его глаза – темные, как бездна. Бездна, которая начинает всматриваться в Ричи. Ричи не чувствует ни единой кости в своем теле. Он обмякает на стуле, слепо таращась на недвижимую муху. Его челюсть поддается гравитации, но он не находит в себе сил даже на то, чтобы закрыть рот. Ричи думает: блядский боже. Он опускает веки. Тьма перед ним – зыбкая, кроваво-желтая, с ветвистым оттиском сосудов вен. Как золотистые тучи в багровом небе. – Значит, идея отдельного облачка в раю кажется тебе привлекательнее? Эдди гудит, разглаживая складки на брюках. – Надеюсь, там не слишком сыро. Не хочу обострения астмы. – Черт бы тебя побрал, – Ричи сдается, сдавливая пальцами переносицу и несдержанно хихикая в рукав куртки. – Не забудь прихватить ингалятор. – Всегда с собой, – он проверяет карман и демонстрирует флакончик с голубой насадкой, поджимая губы в ответ на удивленный взгляд. – Что? Никогда не знаешь, что напугает тебя до усрачки сегодня! – Звучит как название твоего домашнего видео. – Ты не… – Эдди выдыхает – полу-стон, полу-рык – и припечатывает ладони к глазам. – Надеюсь, что наши облака будут далеко друг от друга. Очень, очень далеко. Тозиер скалится, отмахиваясь и почти роняя давно истлевшую сигарету. – Не кипешуй, Эдуардо. Боюсь, путь наверх мне заказан из-за богохульства. Эдди поднимает голову и задумчиво щипает себя за бровь. – А вот это может стать проблемой. Он смотрит на Ричи, и Ричи не может понять, шутит он или нет. Что-то не сходится – морщинки в уголках глаз и ямка на щеке не соответствуют интонации, с которой он это произносит. Острые черты плывут, подергиваемые рябью. Ричи жмурится. – Какой по счету был вопрос? – Понятия не имею, – Эдди усмехается, наклоняясь ближе. – Но ты только что использовал свой ход. – Да ты, блять, шу-… Это случается снова. Свет гаснет. В мёртвом беззвучии его «-тишь» взрывается как петарда. Они оба оглядываются на дверь, когда тьма окрашивается в красный, а треск вольфрама начинает отдавать в деснах. Ричи делает это быстро – быстрее, чем Эдди, который на секунду замирает и вцепляется в подлокотники. Он наблюдает за тем, как рыженькая, неторопливо поправляя рукава пиджака, поднимается с места и подходит к лампочке. Ее волосы – костёр. Она опускает ладонь на дверную ручку. Она оборачивается. Окурок выскальзывает из его пальцев. Все повторяется. – Но предыдущий парень… – Ричи пялится на огонь, не решаясь сморгнуть резь в глазах, зачарованный, пришибленный, парализованный беспричинным страхом, – … он ведь еще не вышел. Рыженькая улыбается им обоим. Она открывает дверь. Она исчезает. Эдди смотрит на него за мгновение до того, как они утопают в объятиях мрака и тишины. Его лоб рассекает беспокойная складка. Через это мгновение Ричи не слышит даже его дыхания. Ему кажется, что он оглох. Он готов закричать, чтобы убедиться в этом. Он набирает в грудь побольше воздуха – и в этот момент зажигается свет. На месте рыженькой пусто. Ни книги, ни сигаретного пепла. Ричи опускает взгляд на свои ботинки. Чисто. Ричи выдыхает. Ричи думает: пора валить. – Оки-доки, – он поддевает дужку очков и хлопает себя по бедрам перед тем, как решительно подняться на ноги. – Это было весело, но я, пожалуй, пойду. Эдди проводит языком по губам. Прямой росчерк рта напрягается. Эдди выдавливает: – Ричи… Ричи не слушает. Он минует ряды пустых кресел, направляясь к окну в конце коридора. За ним – солнце. Музыка становится то громче, то тише, как если бы на каждую новую дюжину ярдов приходился свой репродуктор. Тозиер озирается, но не замечает ни одного. Он притормаживает там, где звук достигает своего пика, но видит лишь гладкие грязно-кремовые стены и ровные траншеи ламп в потолке. – Что за срань? – бормочет Ричи, ускоряя шаг. Он думает, что сходит с ума. Он снова смотрит в окно. За ним – глубокая ночь. И еще – оно не приближается. Сколько бы он ни шел. Ричи замирает. Он насчитал порядка трех десятков призрачных динамиков. Три десятка маркеров. Почти четыре сотни ярдов. Он сгибается пополам и дышит – так медленно и глубоко, что начинают болеть легкие. Или ему только кажется, что они начинают болеть? За окном – предрассветные сумерки. Ричи разворачивается на пятках. Он жмурится и не спешит поднять голову. Он знает, что увидит – уже знает. Напротив него стоит Эдди. Его брови складываются домиком, на лице проступает печать сожаления. Он возвышается над стулом, из-за которого все началось. Между ними всего пара футов. Ничтожно мало. Только руку протяни. За его спиной – остановившиеся часы. Стрелки указывают на двенадцать. Прием Ричи назначен на четверть первого. Как давно он здесь сидит? Как давно здесь двенадцать? – Ричи… ты же понимаешь, что отсюда не уйти? Ричи думает, что не понимает ничего. – Это последняя грань. Это Рубикон. Он закрывает глаза. Он усмехается – разбито и устало. – Точно, – его пальцы рефлекторно сжимаются в кулак, и он растопыривает их, стискивая зубы из-за судороги в натянутых сухожилиях. – Как я не догадался. – Мне жаль… – Оставь при себе. Ричи фыркает и запрокидывает голову. Щеки сводит от безумной улыбки. Плечи начинают трястись; дрожь опускается по позвоночнику, спотыкаясь в грудном отделе и выбивая из реберной клетки нервный смешок. Его колотит – крупно и тяжело, подбрасывая на месте, как от ударов током – и ведет в сторону. Он пинает стену, чтобы убедиться черт знает в чем; на грязно-бежевой поверхности остается изогнутый черный след от подошвы его ботинка, и это ничего не значит, но каким-то образом значит всё. В глазах темнеет. Он присаживается на корточки, поднимая очки и надавливая на веки. Он должен был понять. Он должен был понять сразу. Он должен был раскусить это место, эту чертову дыру в пространстве и времени. В конце концов, мир забыл о Джоан Осборн еще в девяносто пятом. Икры неприятно покалывает. Ричи заваливается на задницу, опуская локти на колени, когда слышит неловкое покашливание. Эдди сидит напротив него, сложив ноги по-турецки, и слегка покачивается из стороны в сторону под музыку. Он не улыбается, но на его щеках – ямки. Ричи почти ненавидит его. Он почти ненавидит его за то, как он спокоен. – Так что бы ты спросил у Бога, если бы у тебя была лишь одна попытка? Теперь этот вопрос не звучит гипотетически. Возможно, он и в первый раз не звучал так. Возможно, в нем всегда был смысл. – Повторяешься, Спагетти. Голос Ричи сипит и надламывается, осыпается по краям, крошится на последнем слове. Он думает, что не отказался бы выпить. Стакан воды. Жаль, что это ему больше не нужно. – Не мое имя. И правилами не запрещено. Эдди пожимает плечами. Он явно старается держаться беспечно, но в его позе и изломе бровей кроется глубокая печаль и усталость, несоизмеримая с таким маленьким телом. Ричи больно смотреть на него. Он жмурится, возвращая очки на место. Он думает: что бы я спросил у бога? – Я спросил бы, почему он позволил мне стать тем, кем я стал. Я и правда никогда на него не уповал, и, может, причина именно в этом, но… если он действительно любит всех нас беззаветно и безусловно, если ему действительно не все равно… почему это произошло? В этом нет его вины, но почему… почему он просто продолжал наблюдать и глумиться над тем, как я собственными руками разрушаю свою жизнь, будто это какое-то блядское дешевое реалити-шоу? Почему именно мое шоу должно было оказаться трешовым? Он смеется снова – лающе и хрипло, срываясь на сухие всхлипы. Они раскатываются по бесконечному коридору и возвращаются, ударяют его в спину, как кеглю. Ричи поддается, медленно вздыхая и открывая глаза. Эдди молчит. На карте его лица больше нет этих ямок, и нет этой складки меж бровей. Оно кажется ясным и пустым одновременно. Взгляд устремлен вперед, в недосягаемое окно. Ричи хотел бы знать, что он видит там. День или ночь. Ричи опускает веки снова. Тьма перед ним – вибрирующая, серо-зеленая. Силуэт Эдди в ней – как оттиск на аверсе монеты. – Может, тебе просто не повезло, – говорит он, и его речь – тихая, вдумчивая, непривычно неспешная – омывает его озябшее тело. – Может, ты просто потерялся. Может, ты не увидел знаки, не понял, на что смотреть, потому что – они должны были быть, Ричи. Они всегда есть. Ведь Бог не бросает своих детей в беде. Тозиер ухмыляется, зарываясь пальцами в волосы. Ну, хватит с него. Он достаточно наслушался про любовь всевышнего и прочее дерьмо. Он готов взвыть, но на это нет сил. – Что ж. Может, он решил сделать исключение, – он заглядывает в большие грустные глаза Эдди, дергая ртом и поправляя очки. – А может, дело в том, что я слепой. Эдди не движется одно бесконечно долгое мгновение, после которого вдруг расслабляется и качает головой, поджимая губы. Он касается шрама на щеке – и Ричи замечает, как его улыбка соскальзывает в ладонь. – Ладно. Пойдем, что ли, сядем по-человечески, – Эдди морщится и ерзает на месте, проглатывая половину слов. – Пол холодный. Я всю задницу отморозил. Ричи ничего не может поделать с облегченным вздохом. А еще с этим блядским трепетом в трахее, которого нет и быть не может, потому что – ну, потому что он здесь. – Реально ли ты ее отморозил? – он флегматично взмахивает запястьем, из-за чего рукав куртки задирается до середины предплечья. Кожа покрывается мурашками. Это неправильно. – Или твое тело помнит, что она должна замерзнуть? Эдди сверлит его тяжелым взглядом из-под сдвинутых бровей. Его ноздри раздуваются. Он решительно поднимается, протягивая ему руку. – Не умничай. Просто… вставай. Ричи хмыкает, покорно принимая вертикальное положение без его помощи. Отчего-то он испытывает ужас об одной мысли о прикосновениях. О том, как эти прикосновения могут ощущаться. – Как скажешь, Спагетти. – Не мое имя. Ричи падает на свой стул, скребя ногтями по двухдневной щетине. Он не смотрит на Эдди, но слышит, как тот опускается в рядом. На мгновение ему кажется, что ничего не произошло. Может ли он сделать вид, что ничего не произошло?.. Что-то меняется. Что-то не так, как было до позорной попытки побега. Все его существо сигналит об этом. Во рту горчит от подступающей к горлу желчи. Медленно, как заедающие жалюзи, его веки разлепляются; в расфокусе он отмечает отпечатки собственных пальцев на линзах очков; он ощущает вспышку неприязни к самому себе, а затем – затем он видит. На стуле напротив него стоит стакан. Блики ламп размазываются по его стенкам, подрагивают, будто он движется. Он не движется. Он наполнен виски ровно до середины. Он наполовину пуст. Изжога взрывается в груди Ричи. Она шипит и кусается. Или она тоже всего лишь очередная проделка воспаленного разума – в самом деле, это волнует его в последнюю очередь. Он смотрит на стакан как загипнотизированный. Он, кажется, даже не дышит. Он, кажется, не смог бы вздохнуть, даже если бы захотел. Он думает: это какая-то блядская шутка? Возможно, это все только в его голове. Точно, наверняка, его просто глючит – сложно назвать трезвостью состояние, в котором он пребывает, но эй! Давайте сделаем скидку на то, что он едва осознал истинное положение вещей, окей? – Ты хочешь этого? Голос Эдди звучит близко – слишком близко, словно это и не его голос вовсе, словно это один из тех голосов, что всегда с ним и всегда против него. В нем нет интереса, но есть страх, которого не должно быть, потому что это то, что его не касается. Ричи поворачивается, чтобы посмотреть на него. Эдди бледен. Его глаза распахнуты, прямой росчерк рта напряжен; он поворачивается тоже, и когда их взгляды встречаются, Ричи наконец судорожно вздыхает. Эдди хватается за подлокотник так, что пальцы хрустят; он вытягивается как струна, и даже лицо со всеми этими линиями и пересечениями ожесточается больше, чем обычно. Он сдерживает себя в рамках вежливой отстраненности изо всех сил, но взгляд – взгляд выдает его с потрохами. Ричи думает: это какая-то блядская пытка. – Я не могу ответить тебе… – он проводит языком по сухим губам, но это не помогает – ничего не помогает; он не может смотреть на Эдди – он не может не смотреть на него; он хочет убедиться в том, что гребаный стакан на месте, и он надеется не найти его там. – Я не могу дать тебе то, что ты хочешь услышать, и остаться честным. Он сжимает ладони на коленях и ждет всплеска едкой злости. Он ждет его, потому что это естественная реакция, почти рефлекс; это то, что случается с ним каждый раз, каждый гребаный раз, когда Стэн, или Джастин, или бывший терапевт, или кто, блять, угодно заставляет его испытывать вину за то, что он вот такой – слабый, тупой, паршивый, испорченный. Он ждет его, как ждет похмелья после каждой пьянки, и когда ничего не происходит, у него начинает звенеть в ушах. Это неправильно. Это нелогично. Этому нет объяснения. Если только… объяснение в самом Эдди. В том, как он рвано кивает и отворачивается, глядя перед собой, но чуть правее – на чертов стакан, – и в том, как меж его бровей вновь залегает эта складка, от которой у Ричи так неправильно, нелогично, необъяснимо зудит в кончиках пальцев. В том, как он слегка сутулится, неосознанно копируя его позу, и не выглядит при этом осуждающе, не выглядит разочарованным или задетым. Он выглядит задумчивым. Будто пытается понять. Будто действительно, мать его, пытается понять. Ричи думает: это уже слишком. Он прочищает горло и поддевает очки, бросая быстрый взгляд наверх. Муха молчаливо благословляет его на любые свершения. – Как ты понял… что произошло? Как ты понял, что это за место? Эдди усмехается – без ямки и без смеха как такового. Уголок рта изгибается вниз. – Это было… вроде как, очевидно? Типа, последнее, что я помню – приготовления ко сну. А потом я открыл глаза здесь. Одетый, неголодный и относительно бодрый. Без какого-либо перехода. И я, конечно, подумал о деменции, но все-таки сорок – возраст неподходящий. Если верить статистике. Да и наследственность… – Туалет. Ты сказал, что был в туалете, когда появился я, – Ричи разворачивается к нему так резко, что у него щелкает шея. – Где он? Я не видел никаких дверей, пока… Он машет рукой в сторону коридора, не желая упоминать только что произошедшее. Он все еще старается не думать о том, что выхода нет – во всех возможных смыслах. Даже в окно. От этого начинает тошнить. – Ну – да, там он и есть. Был. Возможно, он исчез, когда ты попытался… – Эдди повторяет его движение и морщит нос. – Черт его знает, на что способно это место. Возможно, тут и у стен есть уши. Ричи фыркает, но думает о том, что в этом, откровенно говоря, есть смысл. Насколько вообще может быть смысл в чем-то настолько бессмысленном. – Но почему ты так… спокоен? – О, ты не застал величайшую паническую атаку в истории. Зато ее застал туалет. Внезапно Тозиер начинает смеяться. Не истерически, как до этого – больше вымотанно и отчаянно, что ли. Но ему действительно весело. То есть – действительно. Вау. Эдди подбирается и хмурится. Его ноздри раздуваются. Это веселит еще сильнее. – Чего смешного, придурок? – Да я просто… – Ричи мотает головой, проводя ладонью по рту и жмурясь. – Просто это реально уныло. То, что ты двинул кони во сне. – Да пошел ты! – вспыхивает Эдди, резко вздергивая подбородок. – Сам-то чем похвастаешься? И тогда Тозиер перестает смеяться. Потому что последнее, что он помнит – брошенная в дверь связка ключей, и муха на дне стакана, и пролитый на диван виски, и… ему действительно нечем оправдаться. – Ричи… Он вздрагивает от того, как меняется интонация Эдди. Должно быть, тот заметил. Должно быть, актер из него совсем никудышный. – Почему ты не понял, что произошло? Ричи думает: да уж, блять, и правда, почему. Ричи думает: может, потому что для меня провалы в памяти – не такая уж и новость? Ричи думает: может, потому что я слишком часто не понимал, где и как оказался? Ричи думает: может, потому что моя жизнь уже давно на жизнь не похожа, так что я, ну, знаешь, просто не заметил разницы? Ричи думает, какой из этих ответов выведет Эдди из себя по-настоящему. Он смотрит на стакан. Эдди кашляет. – Ты, наверное, можешь… взять его. Если хочешь. – Вот уж спасибо за разрешение, – язвит Ричи, закатывая глаза и ударяясь затылком о стену. Он не знает, чего хочет. Не знает, чего не хочет. Он обращается к мухе, словно надеясь на помощь друга, но ей, очевидно, насрать, и это бесит. И забавляет. В пропорции три к двум. – Ну, тогда выпью я. Эдди почти встает с места, когда Ричи, повинуясь невесть откуда взявшемуся порыву, хватает его за руку. И они замирают. Они таращатся друг на друга. На ладонь, обхватывающую запястье. В груди Тозиера что-то болезненно съеживается, когда он понимает, что Эдди чувствует то же, что и он. Что он не чувствует того же, чего не чувствует он. И это чувствуется больнее, чем должно. – Не стоит, – сипит он, вымученно скалясь, чтобы скрыть смятение. Выражение лица Эдди подсказывает, что это не срабатывает. Ричи отпускает его, и он падает на стул, уставившись в потолок. – Почему? Ричи думает: потому что это не то, что тебе нужно. Ричи думает: Джастин была права. – Потому что оно сделает тебе хорошо – настолько хорошо, что без него мир будет казаться пустышкой. Бесцветной копией. Потому что чем дольше ты будешь верить ему, тем сложнее окажется зацепиться за это сраное «хорошо». Потому что потом хорошо не будет вовсе – так, максимум терпимо. Потому что оно превратит твою жизнь в ее подобие. Потому что ты потеряешь всё, что у тебя есть. Потому что ты начнешь ненавидеть себя сильнее, чем кого-либо прежде. Потому что… по правде говоря, оно не сделает с тобой ничего подобного, но поможет тебе сделать это своими руками, – он хмыкает, поворачиваясь к Эдди. – А вообще… не бери в голову. Уверен, с тобой ничего такого не случится. В его больших темных грустных глазах мечется что-то необъятное и невыразимое словами, но Эдди лишь растягивает губы в удивленной улыбке. – А это еще почему? И Ричи улыбается в ответ, отмечая чекбокс. – Потому что ты храбрее, чем думаешь. Эдди вздыхает – рвано так, почти судорожно – и оборачивается к противоположной стене. Его ладонь накрывает ладонь Ричи. Ричи бы и не заметил, если бы не увидел. Но он видит, и его сердце подскакивает к горлу – даже если в этом нет никакого смысла. – К тому же, не то чтобы мне было что терять, да? Ему вдруг становится физически больно от того, что Эдди сидит с ним, здесь, в этом чертовом месте, для которого он действительно слишком хорош. Он думает, что Эдди слишком хорош для большинства мест, в которых он когда-либо был. Он думает, что Эдди должен был проснуться утром в собственной спальне, съесть наверняка омерзительно полезный завтрак и отправиться жить свою жизнь, потому что это то, чего он заслуживает. Ричи сжимает его ладонь – даже если в этом нет никакого смысла. – Если бы была возможность, ты бы хотел знать, что твой последний день… будет последним? Эдди смотрит на их руки. Эдди перебирает его пальцы. Он улыбается – рассеянно и немного печально. – Я… не знаю. Я не успел сделать так много вещей… и сделал так много того, что в конечном итоге оказалось бесполезным, – он смеется, качая головой, и вздыхает. – Зачем? То есть – я мог бы повидать близких и посетить пару любимых мест в городе, но на большее мне бы просто не хватило времени. В конце концов… мне бы стало тоскливо. Я бы начал жалеть обо всем на свете, и, скорее всего, провел бы этот день в глубоком трауре по самому себе. Так что… нет. – Но жалеешь ли ты сейчас? Обо всех тех вещах? – Не думаю. Я делал все, что мог, и так, как мог. Старался не быть мудаком… слишком часто и без причины. Создал кое-что, чем могу гордиться. В целом моя жизнь была… нормальной. На семь с половиной из десяти. – Эдди оглядывается на него и щурится. Ричи смотрит на лучики морщинок в уголках его глаз и не может дышать. – Что насчет тебя, мистер философ? Ты бы хотел знать об этом? – Мы… не переадресуем вопросы. Это против правил, – выдавливает он, ощущая, как холодеют ладони. Или как они похолодели бы, если бы, бла-бла-бла, да, он все помнит. Эдди вскидывает бровь, упираясь подбородком в собственное плечо. – А разве мы все еще играем? Ричи думает: и правда. Ричи думает о том, что он мог бы сделать, будь у него еще один день – тот день, за который он умудрился просрать больше, чем за годы, вау, да ты настоящий, блять, умелец. Что ж, он не стал бы звонить Джастин. Вернее, он позвонил бы ей, чтобы поблагодарить за все, и, наверное, предложил бы выпить кофе в ее любимой забегаловке. Он бы послал Джейсона на хер и сжег бы его ссаный пресс-релиз на глазах у охуевшего Стэна. Он бы не ссорился со Стэном – черт побери, он бы рыдал у него на плече, как какой-нибудь сопляк, и он бы не пил, и он бы не говорил все те ужасные вещи про него и про Билла, и он бы написал Биллу что-нибудь хорошее – нет, нихрена подобного; он бы настрочил какой-нибудь гнусный твит в духе «хей, собака-Билл, надеюсь, концовка твоей следующей книги будет сосать чуть меньше, чем я прошлой ночью у того парня. люблю тебя, чел»; и Стэн бы назвал его идиотом и, может, даже стукнул бы ради приличия, но он был бы счастлив – он точно был бы счастлив. Стэн был бы счастлив, а Ричи был бы свободен. И это был бы идеальный последний день. Это то, как он представляет свой идеальный последний день теперь. Вот только последний день по-тозиеровски был бы совсем другим. Потому что он трус, лжец и паршивый друг, который решает все свои проблемы одним известным ему методом. Ричи роняет голову на руки и тянет себя за волосы. – Нет, – шепчет он, жмурясь до белых вспышек в зыбкой, кроваво-желтой тьме. – Но по другим причинам. И, возможно, причин действительно много, но сейчас ему кажется, что реальный вес имеет лишь одна. Она там, глубоко внутри него, уселась вибрацией на жердочки ребер, пульсирует, просит прикоснуться, выпустить, позволить заполнить собой пустоту. Он видит ее – он может ее увидеть. Ричи смотрит на стакан виски. Ричи думает: это не пытка. Ричи думает: это испытание. Ричи так невыносимо болезненно трезв – и это боль, приносящая ему очищение и искупление. – Я… мне кажется, что ты несправедлив к себе. Он вздрагивает. Эдди говорит тихо и медленно, и он снова близко, и он снова будто в черепной коробке Ричи, но на этот раз это новый Голос – Голос, который хочется слушать. Голос, который хочет ему помочь. Это ново, и странно, и приятно, и у него по спине бегут мурашки, а еще поджимаются пальцы ног. – Что ты имеешь в виду? – Просто… пойми меня правильно. Я совсем тебя не знаю. Я не знаю совсем ничего о твоей жизни. Мы знакомы сколько? – Ричи слышит, как Эдди поворачивается – должно быть, к часам – после чего усмехается. – Ах да… что ж, сколько бы ни прошло, этого времени ничтожно мало для того, чтобы судить хоть о чем-то, но… возможно, в этом и разгадка? В том, что мы едва встретились, и все такое. – Эдс, дружище, я не понял нихера из того, что ты сказал, – Ричи устало трет лоб и оглядывается. Он видит ладонь Эдди на своем плече и почти давится вдохом. Прямой росчерк рта изгибается вверх. Ричи отмечает чекбокс. – Мне кажется, что ты хороший человек, Рич. Вот к чему я. То есть – я без понятия, что ты сам думаешь о себе и о своей жизни, но я думаю, что в ней должно было быть что-то по-настоящему замечательное, потому что… ты достоин этого. На мой скромный взгляд. Он взмахивает свободной рукой, как будто не сказал ничего такого. Как будто сердце Ричи не сжимается от неверия, и надежды, и восторга, и чего-то еще – чего-то, чему явно не место в окружении этих грязно-бежевых стен. – А мне кажется, что ты видишь людей в лучшем свете, – сипит он, криво ухмыляясь и тщетно пытаясь почувствовать вес его пальцев на своей ключице. Он думает, что это единственное, чего он действительно хочет сейчас. Он думает, что у него едет крыша. Он думает, что здесь это не имеет значения, да и ему, если честно, откровенно плевать. – Возможно, – Эдди коротко смеется – смех вспыхивает даже на дне его темных глаз, искрами вычерчивая морщинки в уголках. – Мама постоянно говорила мне об этом в детстве. – Да, мне она тоже говорила, когда мы с ней… – Только попробуй закончить, засранец. Хватка на плече Ричи усиливается – Тозиер видит, как белеют костяшки, и закусывает губу. Его слюна на вкус как металл, и он готов взвыть из-за жестокости местных порядков. Он не заканчивает. Эдди шумно вздыхает. – В любом случае, только ты знаешь ответ на этот вопрос, – он наклоняется, не убирая руку. Ричи завороженно наблюдает за тем, как удлиняется тень от ресниц на его щеках. – Давай. Вспомни. Ведь было в твоей жизни хоть что-то хорошее? Он смотрит на него с непоколебимой уверенностью. Ричи почти завидует. Он сводит брови к переносице, уже собираясь отказаться от этой затеи, когда Эдди встряхивает его за плечо, и – ладно, окей, так и быть. Он шипит сквозь зубы. Он оборачивается к противоположному стулу – к стакану виски – и закрывает глаза. Ричи думает о чем-то хорошем. Ричи думает, что Стэн просто отвратительно очевиден. – Я придушу тебя прямо здесь, если ты не перестанешь, – сипит Урис спустя, наверное, десять минут, за которые Тозиер ткнул его локтем в бок, наверное, раз двести, и тот бы рад остановиться, но это просто выше его сил. – Я перестану, когда ты перестанешь выглядеть как влюбленный идиот, выбирающий бездействие и обрекающий две невинные души на страдания, – он драматично вытирает несуществующую слезу под испепеляющим взглядом Стэна. – Три, если считать меня. Если бы взгляд мог убивать, Ричи сдох бы уже лет двадцать пять назад, так что эта хрень на него не действует. Не то чтобы ему нравилось выводить Стэнли из себя – ну, если только немного, самую малость, – но он все еще упорно верит в собственный план, согласно которому методические удары по самообладанию друга приведут к результату, которого – очевидно – на самом деле жаждут все участники процесса. Стэн шумно втягивает воздух и скрипит зубами. – Отъебись, – бормочет он, разворачиваясь обратно, и, честное слово, его лицо меняется настолько кардинально, что это даже смешно. Ричи тоже смотрит туда – вперед, на неловко ерзающего за столом Денбро. Тот сутулится, придвигаясь к микрофону, и скромно улыбается, указывая на кого-то рукой. – Девушка… да, вы, пожалуйста. Какой у вас вопрос? Он слышит голос, но не разбирает слов – должно быть, это кто-то из дальней части крошечного, но тем не менее переполненного помещения. Ричи не видит – мешают книжные полки, скрывающие их со Стэном от гостей. Он вздыхает, когда Билл начинает вещать что-то об источниках своего вдохновения и перечислять фамилии авторов, о которых он знать не знает. Ему немного скучно. Это было ожидаемо, и он знал, на что идет, потому что Билл, вроде как, его друг, и эта встреча с читателями очень важна для него – особенно учитывая его относительно затворнический образ жизни. Короче, Ричи бы пришел в любом случае. Но если бы можно было все переиграть… возможно, он был бы не таким трезвым. Наверняка. Да. – Он… неплохо справляется, ага? – неуверенно тянет он, снова глядя на Стэна. Тот поджимает губы и кивает, не отрываясь от происходящего в паре ярдов от них, и, матерь божья, это просто невыносимо. – Думаю, ему нравится, – он улыбается, когда Билл смеется над комментарием очередного голоса из-за полки, и Тозиер отворачивается, потому что эта улыбка – не для него, и вообще, это словно увидеть Стэна голым. – Может, я смогу уговорить его еще на одно интервью в этом месяце. – Исключительно ради роста продаж, м? – Ричи вновь тычет его в бок, вскидывая ладони, когда Стэн раздраженно цыкает и перехватывает папку с бумагами так, словно собирается использовать ее в качестве оружия. – Понял. Отъебался. Он возвращает внимание Биллу. Он думает о том, как Урис умудряется жить… так. Он пытается представить мир, в котором осталась одна единственная бутылка спиртного, которая все время у него на виду, и к которой ему нельзя прикасаться. Он бы не выдержал, но это, в общем-то, неудивительно. Стэн всегда был лучше него. – …насчет вашей новой книги. Стоит ли нам ожидаться… эм… традиционной концовки в стиле Уильяма Денбро? Билл кривится и сдавливает переносицу пальцами. Он смеется – немного вымученно и пристыженно. Ричи усмехается тоже. Ему нравится вопрос. Он бы задал такой же. – На самом деле… она еще в процессе. И я… не хочу вас обнадеживать, потому что нет ничего дерьмовее пустых обещаний, – из зала слышится одобрительный гул, и Билл вскидывает кулак – плавали, мол, знаем. – И тем не менее, у меня есть стойкое предчувствие, что на этот раз вы получите то, чего хотите. Или, по крайней мере, что-то очень близкое к этому. Кто-то свистит, и Билл смеется снова. Ричи почти чувствует, как краснеет Стэн. – Хороший финал? – уточняет тот же голос, что задал вопрос, но на этот раз он полон энтузиазма и плохо скрытого восторга. – Можно ли поинтересоваться, что вас на это подвигло? Денбро на мгновение зависает, после чего бросает быстрый взгляд за книжную полку. Прямо на них. Он смотрит на Стэнли дольше, чем требуется, а затем вздрагивает и отворачивается, смущенно дергая плечом. – Ну, з-знаете… хорошие люди. Он краснеет. Он определенно точно краснеет. Ричи улавливает судорожный вздох Уриса и закатывает глаза. Ричи думает, что они оба просто отвратительно очевидны. Ричи улыбается. Ричи пялится на лист бумаги перед собой, словно тот вот-вот бросится вперед и сожрет его лицо. Возможно, это и правда случится. Учитывая тот факт, что за восемь часов бесплодных попыток написать хоть одну достойную шутку он разродился лишь «может, на сцене я и Ричи, но по жизни тот еще Дик» и «да – пизда», это кажется вполне вероятным исходом. Он гортанно стонет и комкает черновик, отшвыривая его в угол комнаты. В висках начинает стучать, и он обхватывает голову, стараясь унять боль силой. Как будто это хоть когда-то работало. Проблема в том, что ничего не работает. Кажется, за годы читки чужого материала он совершенно разучился писать свой. Кажется, в трезвом состоянии он вообще ни на что не годен. Кажется, ему нужно извиниться перед Стэном, чтобы его отпустило. Он стонет снова. Стэн. Причина, по которой он не пьет уже шесть дней. Шесть дней без его визитов, звонков и идиотских сообщений в духе «не забудь купить еды», «Джейсон опять орет на весь этаж из-за твоей последней выходки, ЛОЛ» и «хватит скидывать Биллу наши школьные фотки, козлина». Шесть дней без Стэна в его жизни. – Ой, да пошло оно все, – вздыхает Ричи, вскакивая на ноги и решительно направляясь в прихожую. Ему надоело чувствовать себя мудаком, но он и есть мудак, так что единственный способ изменить это – сделать нечто, на что настоящий мудак не способен. Например, извиниться. Вау. Как неожиданно, что все снова заканчивается этим. Час спустя он мнется на пороге Уриса, шелестя пакетом и размышляя, что менее по-мудацки: воспользоваться своим комплектом ключей или звонком. Дилемму разрешает сам Стэн. Он распахивает дверь, представая перед ним в пижамных штанах и слишком теплом для мая свитере, но черт с ним, с маем, ведь это тот самый свитер, который Ричи подарил ему на позапрошлое Рождество, и Ричи думает: ну какой же я блядский мудак. Он переступает с ноги на ногу, неловко почесывая в затылке. – Собрался куда-то? Стэн приваливается плечом к косяку и одаривает его своим фирменным взглядом Посмотрите Кто Открыл Свой Рот И Испортил Мой День. У него чертов черный пояс по этому взгляду. В конце концов, он ведь его и изобрел. – Соседка позвонила. Сказала, какой-то наркоман ошивается у моей квартиры. Спросила, вызвать ли полицию. – И что ты решил? – В зависимости от того, зачем ты пришел. Если завершить начатое – я, пожалуй, воспользуюсь ее предложением. Ричи шипит сквозь зубы и коротко жмурится. Это было больнее, чем он ожидал. Но все еще не так больно, как он того заслужил. Ссадины на костяшках правой ладони начинает щипать, но он не смотрит на них, потому что это тупая психосоматика, и она может поиметь себя в зад без его помощи. Стэн перед ним – реален. Марлевая повязка на его распухшем носу и выглядывающие из-под нее симметричные синяки реальны тоже. – Больно? – зачем-то интересуется Ричи, потому что его кредо – из всех неуместных вопросов озвучивать самый тупой. Стэн вздыхает и вновь демонстрирует Взгляд. Его волосы в беспорядке, лицо бледнее обычного, и он кажется до жути изможденным и раздраженным, но еще там есть эта обида – занозистая, около-слезливая, от которой пальцы в кулаки и подбородок в апельсиновой корке, как в детстве, когда они ссорились из-за очереди к автоматам или последнего глотка лимонада в знойный полдень. Эта обида дает Ричи надежду, а надежда бьет под дых, и он вдруг опускает голову, смаргивая жжение и стараясь не дышать слишком глубоко. Он смотрит на криво вышитое «PR-агент твоего папаши» на груди Уриса. Он чувствует себя таким уставшим и слабым, и он совершенно точно проебал весь свой благородный запал, и да, он просто конченый мудак. Он уверен: если Стэн спросит, зачем он пришел, он сможет только позорно сбежать. Стэн спрашивает: – Что в пакете? Ричи косится на пакет так, словно видит его впервые. Что-то влажное плюхается на правую линзу очков со внутренней стороны, и он вздрагивает от неожиданности. – Кое-что из того итальянского ресторанчика, в который ты все порывался меня вытащить, – он дергает плечом и тихо откашливается. – Еще, эм, рукола, базилик, какие-то приправы… все, что нужно для растущего организма. – Мне скоро тридцать девять, Рич, – Урис вскидывает бровь, поглядывая на пакет с недоверием. И предвкушением. В пропорции три к двум. Тозиер хмыкает. Он комкает обменянную на щедрые чаевые бумажку со списком продуктов от хостес в кармане. – Я говорю про эту штуку на твоем лице. Он указывает на свой нос, и Стэн, наконец, фыркает, отлепляясь от дверной рамы. Он отворачивается, но Ричи видит улыбку на его лице – смиренную и облегченную одновременно. – Иди на хер, – бросает он, проходя вглубь квартиры – и это, вроде как, приглашение, но Ричи все равно замирает в коридоре, едва закрыв за собой. Стэнли оглядывается, привлеченный тишиной. Он молчит и закусывает губу – и Ричи понимает, что лучше шанса ему не представится. – Я мудак. Я был не прав. В смысле, я не должен был распускать руки и… – он зажимает зубами кончик языка, сжевывая слова о мнениях, при которых останутся они оба. – Я бы предложил тебе врезать мне в ответ, но ты же пацифист и все такое, так что… могу лишь пообещать, что подобного не повторится. И предложить свою компанию на этот вечер. Если ты захочешь. Он выдыхает резко и шумно, почти насильно удерживая себя от того, чтобы облокотиться о стену. Стэн рассеянно оглаживает спинку дивана. Тянется, чтобы почесать нос, и шипит от боли. – Про пацифизм ты, конечно, загнул… – он усмехается и кивает в сторону кухни. – Тащи сюда свою руколу. Они разбирают покупки вместе. Стэнли зависает на мгновение, уставившись на две бутылки пива, пока не замечает приписку о нулевом содержании алкоголя. Он как будто приосанивается – но, может, Ричи только так кажется. – Сколько? – Шесть дней. Урис гудит, отставляя находку и принимаясь раскладывать еду по тарелкам, но перед этим бросает на Ричи новый взгляд – А Ты Не Ищешь Легких Путей. Ричи ненавидит это. Больше он ненавидит лишь то, что Стэн прав. То, что счетчик обнулится, когда все придет в норму – и они оба об этом знают. – И какой план у моего сегодняшнего компаньона? Ричи сжимает челюсти, открывая кран, чтобы вымыть зелень. – Замаливать грехи так до конца, – он почти стонет, на секунду прикрывая глаза в поисках мужества. – Можем посмотреть эту хрень на нетфликсе с тем парнем, который тебе так нравится. Стэн таращится на него так, словно он отрастил вторую голову. – Серьезно? «Make Happy»? – Да, насрать, – Тозиер дергает плечом, яростно сдувая невесть откуда взявшийся завиток со лба. – Тупое название. – Это хорошее название, Рич. Оно отражает суть шоу. Ты бы понял, если бы не был таким ревнивым засранцем и посмотрел… – Ревнивым? Мы с ним в разных весовых категориях, – он цокает языком, перехватывая нож крепче. – Он же еще сопляк. – Мне казалось, плюс-минус десять лет – не такая уж большая разница для стэндапа, – щурится Урис, кусая стебель сельдерея. Ричи уверен, что его сейчас стошнит. – У вас, кстати, больше общего, чем ты думаешь. – Отлично, теперь он раздражает меня еще сильнее. – Он просто смешнее, вот ты и бесишься. – Может, он смешнее моих гострайтеров, но он точно не смешнее меня. Они пялятся друг на друга – испытующий взгляд против откровенно злобного. Стэн улыбается, подхватывая со стола тарелки и направляясь в гостиную. – Вот и проверим. И черт бы его побрал – и Стэна, и этого Бёрнема, будь он неладен. Потому что он и правда смешон, смешон настолько, что Тозиеру приходится закусить щеку, чтобы не заржать на номере про расставание, и боже, это несправедливо, как можно быть таким талантливым в таком возрасте? И что он, Ричи Балабол, забыл на одной сцене с ним? В конце концов он отлично проводит время. В конце концов он перестает задаваться вопросом, почему один из них болтается в разделе «Популярное», а другой застрял в скромном «Комедии» рядом с блядским «кожаным спешлом» Эми Шумер. В конце концов Стэн сдавленно шмыгает в кулак, потому что этот парнишка вдруг скидывает с себя маску, с которой сам Ричи, кажется, сросся намертво; и он смотрит на совсем еще, по сути, юнца, который не боится быть уязвимым и человечным, смотрит на то, как он раскрывается перед публикой – и как публика немеет от восторга и благоговения; он смотрит в его большие печальные глаза и думает о том, что он, должно быть, повидал некоторое дерьмо тоже. Он думает о том, что Стэн был прав, потому что он понимает, о чем шоу, понимает, почему оно названо именно так, понимает, что его только что нагло обвели вокруг пальца, и этого становится слишком много – настолько, что он лишь сжимает плечо Уриса и запрокидывает голову, следя за всполохами света на потолке, мерцающем от застрявшей в клетке ресниц влаги. Ричи чувствует странную гордость, и облегчение, и покой, и что-то, чего не чувствовал целую вечность. Что-то очень похожее на вдохновение. – В тот ресторан мы все равно сходим, – гнусавит Стэн, опуская голову на его бицепс. Ричи улыбается. Ричи хмурится, сдавливая виски и медленно ковыляя к двери. Боль пульсирует в такт коротким неритмичным ударам, и, честное слово, если это опять какой-то пронырливый писака… Это не писака. И даже не настырный фанат. Ричи в принципе не настолько популярен, чтобы ему не давали прохода или типа того, но мало ли… Он щурится из-за солнечного света и пытается запихнуть мигрень куда-нибудь поглубже, безмолвно взирая на ссутулившуюся в проеме Джастин. Она выглядит плохо. В смысле, действительно плохо. На ней явно мужская толстовка, надетая, кажется, задом наперед, а еще никакой косметики, что само по себе заставляет Ричи усомниться в реальности происходящего. Он смотрит на сбившийся пучок светлых волос на ее макушке и думает о том, что, возможно, успел выпить больше, чем помнит. Джастин поднимает на него заплаканные глаза, и Ричи оцепенело шарахается в сторону, позволяя ей переступить порог. – Ты потеряла ключи? – тупо уточняет он, топчась в углу прихожей, словно это и не его дом вовсе. – Нет. Просто хотела убедиться, что ты здесь, – она проходит на кухню не оглядываясь, и он следует за ней, потому что разговаривать через стену кажется ему странным. Будто вся эта ситуация не странная. Опять же, он не удивлен. – Почему не позвонила? – Я не… не в настроении разговаривать, – Джастин наконец оборачивается, и Ричи видит, что кончик ее носа опасно покраснел. Он думает: о нет. Он думает: сделай что-нибудь. – Это Саймон? Он думает: что-нибудь, кроме этого, кретин. Ее губы начинают дрожать, и она поджимает их, рвано кивая и шагая к окну. Ричи думает: ну конечно, это Саймон. Будто могла быть иная причина столь эпичному появлению после трехмесячного исчезновения из его жизни. Будто кто-то вообще становится ярым противником отношений при отсутствии впечатляющего опыта в виде уебка, который периодически появляется на горизонте и заставляет забыть обо всем, кроме себя, лишь для того, чтобы в конце концов свалить до следующего раза. Он смотрит на ее трясущиеся плечи и чувствует себя мудаком. Расклад привычный, но тем не менее не самый приятный. Ричи неловко откашливается и приближается, легонько хлопая ее по спине. – Как пожелаете, миледи. Никаких разговоров. На что вы настроены в таком случае? Он думает: только не секс. Он думает: пожалуйста, боже, если ты есть, пусть это будет не секс. Ему не особо хочется разочаровывать ее еще больше, и он уж точно неспособен на подвиги в той кондиции, которой успел достигнуть. Джастин смотрит на него снизу-вверх и отчаянно пытается улыбнуться. Выходит хреново. У Ричи колет в груди. – Понятия не имею. Просто… слушай, я знаю, что прихожу сюда обычно с одной целью, но сегодня мне нужен друг. Я подумала… мы можем заняться чем угодно. Без разницы, на самом деле. Ричи серьезно качает головой, пытаясь не выдать обрушившегося на него облегчения. Он сжимает ее плечо и заговорщицки щурится, наклоняясь ближе. – Есть у меня одно средство от хандры. Но обещай никому не выдавать мой секрет, иначе мне придется… Он кривится и щелкает языком, проводя ногтем по горлу. Глаза Джастин будто зажигаются изнутри. Она улыбается снова – на этот раз гораздо правдоподобнее – и кивает с не меньшей серьезностью, оттопыривая мизинец. – Честное скаутское. – Предпочитаю клятву на крови, – Ричи треплет ее по волосам и сцепляет их пальцы, увлекая Джастин в гостиную. Так они оказываются приклеенными к огромной плазме Тозиера, которая нон-стопом крутит найденные на просторах ютьюба тошнотворно милые видео с котятами. То есть, с них все начинается, но потом подключаются щенки, потом – животные постарше и поэкзотичнее, и после пары кружек чая Ричи находит себя полностью захваченным приключениями селезня Джерри и его друзей. – Я бы ебнулся на месте этого парня, – он закидывает в рот горсть найденного в недрах шкафа попкорна и почти давится им, когда Джерри, наряженный в костюм йоды, ныряет в бассейн. – Сколько у него питомцев, пятнадцать?.. – Ты один их всех стоишь – и ничего, я пока в порядке, – Джастин уворачивается от тычка под ребра и показывает ему язык. – Вот если бы ты позволил снимать с тобой видео… – Я, вроде как, этим зарабатываю, так что обойдешься, – Ричи оттяпывает кусок от ее шоколадного батончика, фыркая в ответ на возмущенное мычание. – Как скажешь. А ты никогда не думал о том, чтобы завести кого-нибудь? Я имею в виду, тут так… Она прикусывает язык, но не озвученное «одиноко» повисает между ними, просачивается вместе с воздухом в ноздри и встает где-то посреди трахеи. Ричи кашляет и криво ухмыляется, поправляя очки. Он думает о том, что брать на себя ответственность за чужую жизнь, когда его собственная медленно, но верно эволюционирует в кромешный пиздец, как минимум неразумно. Он говорит: – Тогда от этого места ничего не останется. – Твоя правда, – Джастин вздыхает, тянется к попкорну и замирает, задумчиво зажимая зернышко между губ. – Интерефно. – Что? – Я вдруг поняла, фто мы ни раву не ванимались шекшом ждещь. На диване. У Ричи холодеет в груди. Он прячет ощутимо побледневшее лицо за кружкой чая и бормочет что-то о специальных комнатах, ограниченности пространства и постельном белье – господи, как будто его действительно ебёт хоть что-то из этого, – на что Джастин лишь лениво отмахивается и откидывается на спинку, продолжая хмуриться и жевать. Она резко поворачивает голову, принюхивается и кривится. – Оно и к лучшему. От него воняет, Рич. – Может, из-за твоей задницы, – он пихает ее в плечо, невольно прикидывая, сколько всего было пролито на несчастную обивку. Прикинуть не получается. Даже примерно. Но это и не важно. Джастин хохочет – по-настоящему, громко и беззаботно, отчего ее глаза превращаются в щелочки. Джерри на экране меланхолично наблюдает за горящей сковородкой, пока морская свинка поджаривает маршмэллоу, а в следующем видео в том же подвале они участвуют в чем-то вроде сеанса жертвоприношений, и Ричи, как настоящий сертифицированный комик, задыхается от смеха, хватаясь за живот. Он думает о том, что даже если умрет здесь и сейчас, на этом сраном диване, подавившись этим сраным попкорном из-за методично обсирающего мебель хозяина сраного селезня, это будет далеко не самая дерьмовая смерть. Ричи смотрит на Джастин, прыскающую в кулак в тщетных попытках успокоиться, и решает, что пожить подольше, в принципе, тоже неплохо. Ричи улыбается. Кстати о диване. – Нет. Даже не думай. – Но почему-у-у-у?! – Я не… не могу поверить. Ты серьезно, или чтобы меня позлить? – Стэ-э-э-эн, – Ричи сгибается пополам, обхватывая его запястья и умоляюще глядя снизу-вверх. – Посмотри на него. Посмотри внимательно. Разве ты не видишь, как он прекрасен? Урис медленно выдыхает и нехотя косится на диван снова. Его лицо почти зеленеет. – Ты точно не дальтоник? – Да что не так с этим цветом?! – С ним все не так, Рич, – Стэн высвобождает руки и нервно поправляет манжеты кардигана. – Не уверен, что у него вообще есть название. Тозиер тупо моргает, бросая еще один взгляд на диван. – Ну, он… желтый? – Он какой угодно, но не желтый, – Урис качает головой, устало присаживаясь на стул. Ричи запрыгивает на стол рядом, показывая язык в спину недовольно поморщившейся женщине с тележкой. – Даже если бы он был желтым… это не отменяет того факта, что он просто не вписывается в твой интерьер. – Это еще с чего? – Просто… доверься мне как единственному члену нашего тандема с хоть какими-то зачатками вкуса. – Сноб, – Тозиер портит его прическу и щурится, возвращая внимание дивану. Он правда ему нравится. И он правда желтый, что бы там Стэн не говорил. И если он вписывается в Икею – как, мать его, он может не вписаться в его дыру? Стэнли вдруг тихо хмыкает, чуть сутулясь и упираясь локтями в колени. – Ты все равно уже все решил, да? – Нет? – Ричи вскидывает бровь, находя себя совершенно загипнотизированным вырвиглазной обивкой. – Иначе я бы уже был на складе. И вообще – давай честно: мой вкус слишком специфичен для простых смертных. Поэтому я и попросил твоей помощи. – Забавно, потому что я почти всегда готов ее оказать, но непохоже, чтобы ты действительно в ней нуждался. Ричи жмурится, опуская лицо. Он думает: дерьмо. Он думает: почему сейчас? Он думает, что этого стоило ожидать – они не один год танцуют вокруг далеко не цветущего состояния Тозиера и его нового «пристрастия», и если раньше ему удавалось свернуть с опасной дорожки Того Самого разговора в последний момент, то на этот раз он каким-то образом умудряется его проморгать, и, ради всего святого, да, этого стоило ожидать, но почему, черт возьми, именно сегодня? Почему в блядской Икее? Он проводит языком по пересохшим губам и открывает глаза вновь. – Мне кажется… ты слишком уверен в своей правоте. В том, что знаешь, как лучше. И ты… может быть, действительно знаешь. Но как насчет попробовать посмотреть на это с моей перспективы? Лопатки Стэна дергаются – вверх-вниз, как сложенные крылья. Он сплетает пальцы. Его костяшки белеют. – О чем ты? Они оба будто разговаривают с диваном, и Ричи думает, что это удобно, безопасно и безболезненно, но еще – жутко неправильно. Карикатурно, комично. То есть, ему, вроде как, должно нравится, но все, что он чувствует – привкус тошноты во рту. Возможно, он выпьет, когда окажется дома. Но сейчас он не хочет думать об этом. Он соскальзывает со стола и решительно плюхается на желтые подушки, издавая стон наслаждения – вероятно, слишком громкий, потому что покупатели косятся в его сторону, а Стэн цокает, прикрываясь ладонью. Он все еще не смотрит на него. Теперь, когда Ричи сидит прямо напротив, он с преувеличенным интересом разглядывает часы на своем запястье, и у Ричи внутри все съеживается от страха, а потом он понимает: Стэн боится тоже. Он кашляет в кулак, хлопая ладонью по сидению рядом с собой. – Я о том, что ты должен переместить свою очаровательную пятую точку сюда и взглянуть еще раз. Урис вздыхает – обреченно так, раздраженно, но еще со странным облегчением – и послушно пересаживается на диван. Ричи косится в сторону, отмечая, как наконец расслабляются его плечи. – Ну и? Что скажешь? Стэн мычит, чуть поворачивает лицо и косится в ответ. – А ты? Ричи поджимает губы. Ричи думает: дерьмо. Ричи думает: окей, черт с тобой. – Я… сказал бы, что в этом что-то есть. То есть – да, он, возможно, не подходит ко всей остальной… атрибутике, но он не плох. Я могу забыть о своих заботах сейчас, на нем. И пусть он выглядит как полная катастрофа, это… не проблема. Клянусь. Потому что – ну, это ведь значит, что он идеально мне подходит. Он готов поспорить, что никогда не произносил ничего тупее, но Стэн задумчиво хмыкает и уставляется в потолок, и Ричи думает: ладно. – Ладно, – произносит Урис, качая ногой. – Наверное, ты прав. Наверное, я накручиваю. И вообще – это, вроде как, не мое дело, да? – Нет, – Ричи сглатывает и смотрит в потолок тоже. Эти лампы слишком яркие. И ради чего? – Это… я рад знать, что тебе не все равно. Потому что твое мнение важно. Ты важен. Он слышит, как Стэн оборачивается в его сторону, и встречается с ним взглядом. – …к тому же, тебе ведь тоже на нем сидеть. Урис морщится, но его губы дергаются в случайной улыбке. Он сдавливает переносицу пальцами и стонет. Ричи думает, что шутка была бы смешнее, если бы он ширялся. – Отвратительно. Не могу поверить, что позволяю тебе сделать это. – Ты лучший, – Ричи скалится, притягивая его за шею и успевая провести кулаком по кудрям ровно один раз перед тем, как получает тычок в живот. – Отвали. Собирать его будешь сам. Стэн вырывается из его хватки и сердито фыркает, но Ричи знает его слишком хорошо. Ричи знает, что на самом деле он не злится. А еще он не верит ему – и это нормально. Ричи сам себе не верит, но об этом Стэну лучше не знать – по крайней мере, не сейчас. Сейчас Стэн вздыхает и улыбается. И Ричи улыбается тоже. Кстати об улыбках. – Что ж, – Ричи переплетает пальцы и облокачивается о стол, едва не задевая край тарелки, – значит, ты и есть тот самый Билл? Денбро почти давится своей лазаньей, поднимая на него испуганный взгляд из-под сведенных бровей и неловко промокая рот салфеткой. – Т-тот самый? Ричи косится на Стэна, сидящего рядом с Биллом. Тот, бледный и напряженный, отчаянно выпучивает глаза и одними губами роняет беззвучные угрозы в собственный салат. – Ага. Тот самый «самородок», – Тозиер дергает плечом и подмигивает Стэнли, который заливается краской и откидывается на спинку диванчика, закрывая лицо ладонями незаметно для Билла. – Недооцененный талант с большим будущим. – Оптимистичный прогноз для кого-то, кто начинает играть по-крупному в тридцать пять, – хмыкает Денбро, оборачиваясь к Урису. – Ты п-правда так сказал? Стэн открывает рот, и на мгновение Ричи успевает поверить в то, что тот выкрутится. Возможно, сведет все к шутке. Возможно, свалит вину на него и его идиотское чувство юмора – и Билл поверит, наверное. В конце концов, Ричи прекрасно осведомлен о том, какое первое впечатление производит на людей. Но Стэн не выкручивается. Он вздыхает и будто бы взбалтывает себя, слегка расслабляясь и склоняя голову к плечу. – Да, – он кажется почти беззаботным, но Тозиер замечает подрагивающую в его пальцах вилку и напряженный взгляд из-под ресниц. – Потому что я правда так считаю. Он смотрит на Билла и улыбается. Билл краснеет, криво улыбаясь в ответ. Ричи думает: твою мать. Ричи думает: мать твою. Ричи говорит: – Так как долго вы… знакомы? Они поворачиваются к нему одновременно. Билл – с выражением рассеянного очарования. Стэн – со своим Взглядом. – Ну, думаю… пару месяцев? – Денбро вновь обращается к Стэнли, и тот кивает, не переставая комкать салфетку и таращиться на Ричи. – Да, с момента подписания контракта. Тозиер мычит, наконец складывая в уме первое упоминания Билла и восемь недель пришибленно-возбужденного состояния Стэна. Теперь, когда он наблюдает это воочию, не понять невозможно. – И чем ты жил до этого? – он игриво вскидывает бровь, на что Стэн скрипит зубами – слишком громко по мнению Ричи, – но Билл лишь вопросительно хмурится, и Ричи думает: какая прелесть. – Я имею в виду, до того, как нашел себе агента. – О, это… не я нашел. То есть… я преподаю английскую литературу здесь, в Калифорнийском университете. Раньше периодически публиковал небольшие рассказы в местной газете. Это не было чем-то серьезным – скорее, отдушина, вдохновленная писаниной моих студентов, – он тихо смеется. Стэн повторяет его улыбку. Ричи прикусывает язык. – Серьезным было то, что я начал писать еще в колледже, но не мог закончить, потому что… ну, ты, наверное, знаешь, как это бывает? Билл пространно машет рукой, и Ричи хмыкает. О, он знает. Еще как. – Однажды на мой почтовый ящик пришло письмо с предложением о сотрудничестве. Это был Стэн, – Денбро смотрит на него с тем же выражением лица, с которым, по представлению Ричи, девушка представляет родителям своего ухажера. – Он спросил, не думал ли я о том, чтобы выпустить что-то действительно… внушительное. Что-то, что на все сотни страниц будет целиком моим. И я согласился, конечно. Потому что если это не пинок от вселенной, то я даже не знаю, что еще может им стать. – Это был лишь вопрос времени, – Стэн отставляет стакан воды. На стенках остаются отпечатки его влажных пальцев. – Я думаю, мне повезло, что я добрался до тебя первым. – Я думаю, нам обоим повезло… – Боже мой… Ричи кашляет в кулак, впиваясь ногтями в свое колено. Он старается – честно, он старается изо всех сил, но это просто невыносимо. Урис бросает на него взгляд – умоляющий и угрожающий одновременно. – … то есть… я хотел сказать – вы, кажется, нашли друг друга. И вы… неплохо ладите. Да. Стэн закатывает глаза. Билл гордо улыбается. – Мне тоже так кажется. Вот только Стэн никогда не говорил, что его лучший друг – известный комик, – он смотрит на Уриса почти обиженно, и тот виновато утыкается в салат. – Вот как? – Ричи подпирает подбородок ладонью и усмехается. – То есть это не он позвал тебя на сегодняшнее шоу? – Нет! Мои коллеги были на одном из предыдущих, и их отзывы меня… впечатлили. Так что я раздобыл билеты и позвал Стэна, и тогда он сказал, что если бы я предупредил его раньше, он бы выбил мне бесплатное место… – Как самонадеянно с его стороны. – Ричи… – Я тоже так подумал, поэтому предложил пойти вместе. Как положено. Билл пожимает плечами и отвлекается на лазанью. Ричи косится на Стэна. Он проговаривает одними губами: не свидание. Стэн отвечает: завались. – Кстати, – продолжает Денбро, одаривая его неуверенной улыбкой. – Хорошее шоу. – Не стоит, – Ричи отмахивается и тянется к кампари. – Шоу – дерьмо. Поверь, я в курсе. Он жмурится, перекатывая горечь на языке. Он узнает в Билле себя – не нынешнего себя, но того, что потерялся где-то там, в темноте сцен пропахших пивом баров и дешевых клубов, ослепленный перспективами и оглушенный чужими обещаниями, которые, по сути, выдумал сам. Он был уверен тогда, что идет на свет. Он был уверен, что его жизнь изменится – и она изменилась, черт бы ее побрал. Сейчас между ним и Тем Ричи пропасть в собственный дом, приличную тачку и четыре года читки написанных кем-то другим шуток. Он должен уже смириться. Он должен привыкнуть. Так почему же этого не происходит?.. Билл напряженно молчит, не находясь с ответом. Стэн смотрит на Ричи с беспокойством и плохо скрытым сожалением. Это бесит. И забавляет. В пропорции три к двум. Они все вздрагивают, когда телефон Уриса оживает, разражаясь трелью. Тот проверяет экран и тяжело вздыхает. – Это по работе, – его большой палец зависает над кнопкой приема, пока он очевидно борется с собой. – В десятом часу? – Билл хмурится, перехватывая нож. Ричи думает, что он выглядит воинственно. И горячо. Для Стэна, разумеется. – Я должен ответить, – он виновато улыбается Денбро, мимолетно касаясь его запястья. – Пара минут – и я снова с вами. Урис обходит диванчик, направляясь к выходу из ресторана. Он ловит взгляд Ричи и указывает пальцем на себя, на Билла, на него и на собственное горло. Тозиер закатывает глаза. – Все в порядке? – Что? – он возвращает внимание Биллу, который неловко ерзает на месте и ковыряет вилкой зелень в тарелке. – Да? Почему нет? – Ты меня спрашиваешь? – фыркает Денбро, и Ричи невольно улыбается. – Я довольно далек от мира стендапа, и мое мнение вряд ли имеет значение, просто… странно слышать от кого-то по-настоящему успешного такой отзыв о своей же работе. Тозиер очень хочет рассказать ему о том, что это не его работа, и вообще – это не он, и вообще – он понятия не имеет, кто он и как из этого выпутаться. Хочет настолько сильно, что это пугает. Он напоминает себе о том, что знает этого парня всего пару часов. – Что тут сказать… шоу-бизнес, детка, – усмехается он, покачивая стаканом с биттером. – Однажды поймешь. Билл бледнеет, и Ричи мысленно отвешивает себе затрещину. Он успел забыть, что восприятие его – то есть лично его – юмора не встроено в людей по дефолту. Он слишком давно не заводил друзей. Лет так двадцать с копейками. – Шучу. Уверен, с тобой такого не произойдет. Ты в надежных руках, – он кивает головой в сторону места рядом с Биллом, и тот едва ли не зажигается изнутри, и Ричи думает: господь, дай мне сил. – Принципиальная разница между нами в том, что в твоем случае кто-то действительно верит в тебя и твой талант. – Не думаю, что главный талант здесь я, – Билл улыбается в тарелку, и Ричи почти готовится спорить, как вдруг, – представь себе… я не мог закончить этот роман десять лет. Десять чертовых лет. Я садился, и писал концовку, и стирал ее к чертям, и снова, и снова, и еще раз, потому что всё… всё казалось не тем. Я почти возненавидел это дерьмо, а потом появился Стэн. И – ну. Всё сложилось. Ричи выдыхает набранный воздух, чувствуя себя опустошенным и странно-легким. Билл поднимает на него глаза – усталые и пугающе мудрые, но сияющие. По-настоящему, блять, сияющие. – Я дописал его в тот же вечер. В тот же вечер, после первой встречи со Стэном. Когда он… боже, – он смеется и трет лицо ладонями, и улыбка расползается по нему яркой кляксой. – Ты прав. Я никогда не видел, чтобы кто-то верил в меня… настолько сильно. И внезапно этого оказалось более чем достаточно. Ричи пытается понять. Он пытается себе представить, каково это. Пытается вспомнить, что вдохновляло его в последний раз – и растворяется в полумраке снимаемой им напополам с Урисом квартирки, пока тот, злой и немного пьяный, покрывает весьма изощренными ругательствами затопившего их соседа и пытается обуздать доисторическую стиральную машинку в традиционном субботнем родео, а Ричи все строчит в своем блокноте, боясь оторваться, упустить, не успеть. – Думаю, я знаю, о чем ты, – он тихо прочищает горло, сглатывая жирный ком кислой скорби по навсегда ушедшему. – Так, хм… чем все в итоге закончилось в твоем романе? Хэппи-энд? Мир, любовь и розовый закат? – Ну… вообще-то главный герой умирает, – Билл дергается, когда Ричи давится ликером и почти роняет очки в тарелку. Он сконфуженно смеется в ответ на его ошарашенный взгляд и пожимает плечом. – Упс… спойлер? – Непростительный спойлер, – Тозиер цокает, скрещивая руки на груди и выпячивая губы. – Теперь ты просто обязан подогнать мне бесплатный экземпляр. Они смотрят друг на друга какое-то время, но в конце концов прыскают и совершенно наиглупейше хихикают. Ричи чувствует себя замечательно. Он чувствует себя так, словно нашел что-то по-настоящему ценное. Он давно не ощущал ничего подобного. Лет так двадцать с копейками. – Обещаю даже подписать, – Билл прикладывает ладонь к сердцу, отсмеиваясь и шумно вздыхая. Он щурится, и его перманентно хмурое лицо разглаживается. – Кстати, что бы ты ни говорил про свое шоу, мне однозначно понравилась шутка про сэндвич. Ричи довольно выпячивает грудь, потому что – ну, это его шутка. Спонтанная и неудержимая, как чих или чесотка, сорвавшаяся с языка быстрее, чем он успел ее остановить. За которую он уже отхватил от менеджера. Но в жопу его. Оно того стоило. – Спасибо. У меня есть еще пара таких в запасе. Вряд ли для сцены, но… могу поделиться. Как-нибудь. Если тебе интересно. – Мне интересно. Думаю, нам надо зависать почаще. – Согласен. – Зачем? Они оборачиваются на Уриса, нервно переминающегося с ноги на ногу во главе стола. Тот поглядывает на них поочередно и улыбается – вежливо, слегка отстраненно, нервно так, – но что-то в его позе сигналит о готовности к прыжку, и Ричи мысленно визжит от восторга. – Чтобы организовать фанклуб имени Стэна-Супермэна, естественно, – он подскакивает и треплет его по волосам, и Стэнли недовольно пыхтит, но тихо смеется, пихая его в бок. – Как насчет переместиться куда-нибудь, где алкоголь стоит чуть дешевле моей почки? – Будто твоя почка вообще хоть чего-то стоит. Стэн тянется за бумажником, однако Билл опережает его, кладя купюру в кэшхолдер и поднимаясь с места. Он подает Урису его пальто, и тот улыбается, принимая помощь. Билл улыбается в ответ. Ричи думает, что однажды захлебнется рвотой из-за этих двоих – но, тем не менее, улыбается тоже. Кстати о барах. – Спасибо! – девушка пьяно хихикает, рассматривая его размашистые каракули на своем декольте, и машет рукой, прежде чем с визгом подбежать к дожидающимся в стороне подругам. – В любое время, – осоловело скалится Ричи, сдувая со лба влажные вихры. Он оборачивается к подпирающему стену Стэнли. Выпучивает глаза. Поправляет очки. – Не, ну ты видел?! – То, как ты три минуты не мог включить микрофон? – Нет, засранец. Мой первый автограф на сиськах! Урис изо всех сил старается держаться отстраненно, но его губы подрагивают от подступающего смеха. – Не притворяйся, будто тебя это интересует. – Отъебись, – Ричи спрыгивает со сцены и беззлобно пихает его кулаком в плечо. – А она ничего, ага? – Ты хоть помнишь, какого цвета ее волосы? Тозиер хмурится, пытаясь высмотреть девушку в толпе, но быстро сдается и обреченно вздыхает. – Я помню, что у нее мягкие сиськи. – Что ж, удачи с поисками по особым приметам, – Урис хлопает его по спине, поглядывая на часы. – Мне на работу завтра. Пойдем, я куплю тебе пива. – Ты же знаешь, что мне сегодня наливают бесплатно? – Хорошо, тогда я куплю пива себе, ты воспользуешься привилегиями звезды, мы наконец-то выпьем и свалим отсюда. Ричи безропотно следует за ним к бару, все еще ощущая фантомное давление на барабанные перепонки. Зрение начинает привыкать к темноте. Влажные ладони все еще подрагивают, правая кажется занемевшей и лишенной костей из-за того, с какой силой он цеплялся за микрофон. Он сжимает ее в кулак. Он чувствует себя восхитительно. Кто-то хлопает его по плечу – люди, которых он не знает, которых видит впервые, которые улыбаются ему, которые салютуют бутылками и стаканами, которые говорят: крутое шоу, чувак, говорят: классная шутка про член Бетховена, говорят: эй, когда ты будешь здесь снова? Я приведу друзей! И он улыбается им тоже, и он отвечает что-то, не задумываясь о словах, окрыленный свободой и знанием того, что через четверть часа они забудут его имя, а наутро едва ли вспомнят лицо. И это здорово. Это то, что позволяет ему оставаться собой. Это то, что помогает справиться с мандражом, с мерзким голосом в голове, нашептывающим: эй, вон тот парень не посмеялся ни разу за час, нашептывающим: эй, шутка про член Бетховена была слишком гейской, теперь они все знают, нашептывающим: ты не так хорош, как тебе кажется. Потому что у него есть это – пять минут славы в постсценической лихорадке, бесплатное пиво на баре и Знание. Он падает на высокий стул за стойкой и отключается, пока Урис делает заказ. Он думает о том, что, наверное, хотел бы посвятить этому жизнь. То есть – он не идиот. Он понимает, что придется пойти на жертвы. Но что у него есть сейчас? Работа в той паршивой забегаловке на заправке? Соседство со Стэном с его бесконечным терпением и якобы беспричинной атрофией либидо, потому что: нет, Ричи, я не собираюсь водить сюда парней, их спугнет запах твоих носков, потому что: да, Ричи, я занимаюсь сексом. В смысле «когда»? Я не ночевал дома той ночью пару месяцев назад, ты что, забыл?, потому что: отъебись, Ричи это не твое дело? А как насчет бесконечных метаний и жажды чего-то большего? Вся его жизнь как большая чашка Петри, и чем дольше он держит ее закрытой, тем больше выговоров предъявляет ему начальник, тем больше «потому что» появляется у Стэна, тем больше боится будущего он сам. Он боится этого блядского будущего столько, сколько себя помнит. Ему двадцать девять. Он проебал свой шанс стать музыкантом и сдохнуть с честью еще два года назад, а значит, надо думать о том, что делать дальше. И, блядский боже, как же он устал думать. Он думает о жертвах. Думает о свободе, которой так дорожит. Думает о Знании. Думает о том, что, если бы у него была возможность делать существование таких же потерянных людей чуть менее невыносимым – хотя бы на вечер, хотя бы на гребаный час, – возможно, это стоило бы того. Возможно, это стоило бы даже бесплатного пива – черт возьми, он мог бы купить себе целый бассейн с пивом… – Эй, – Стэн толкает его колено своим, садясь на место. – Чего завис? – Да так, – Ричи одергивает ворот футболки, хмыкая в темное дерево стойки. – Решил сделать кое-что важное. Урис смотрит открыто и прямо, поджав губы, используя свой Ты Хочешь Поговорить Об Этом? взгляд. Ричи едва заметно качает головой. Стэн вздыхает и закатывает глаза. – Надеюсь, это как-то связано с мытьем посуды, потому что на днях я поймал на кухне муху и… Перед ними опускается два бокала с пивом. Ричи оборачивается к бармену, и тот дарит ему кривую улыбку. – Крутое шоу, парень. Особенно шутка про член Бетховена. Он подмигивает, протирая пустой стакан влажной тряпкой. Чересчур усердно, по мнению Ричи. – Спасибо, – усмехается он, приподнимая свою кружку. Бармен улыбается снова, после чего направляется к противоположному концу стойки. Ричи пялится в его широкую спину, пока не слышит деликатный кашель Стэна. – Что? – фыркает он, оглядываясь на него и дергая стакан так резко, что часть пива выплескивается на рубашку. Стэн невинно пожимает плечами, глядя куда-то поверх его лица. – Просто хотел поинтересоваться, помнишь ли ты, какие у него волосы. Ричи думает: темные. Ричи думает: и зеленые глаза. Ричи говорит: – Ну, он не попросил расписаться у себя на сиськах, так что я уже его забыл. – Знаешь, ты мог бы предложить ему это сам. Он был бы не против, я уверен. Они буравят друг друга взглядами, пока их обоих не пробирает смех – полусонный и полупьяный, утомленный, не требующий продолжения. Ричи косится на бармена. Бармен снова подмигивает ему, продолжая надраивать бокал. Ричи думает, что Стэн, возможно, прав. Ричи думает, что он, возможно, и правда предложит. В конце концов, все, что у него есть – свобода, Знание и страх перед будущим, а значит, терять нечего. И это его вполне устраивает. По крайней мере, сегодня. Ричи думает, что заплатит за пиво Стэна сам. Желательно так, чтобы тот не заметил. Ричи улыбается. Кстати о страхе. – Друг… я слышу, как ты думаешь. Это сбивает весь настрой. – Прости, – Стэн ерзает, уворачиваясь от мокрых травинок, щекочущих кожу, и случайно толкает Ричи локтем в висок. Тозиер морщится, но никак это не комментирует. Он слишком расслаблен сейчас. Небо над ними светлеет, съедает редкие звезды, поднимается выше, и выше, и выше. Ричи кажется, что он падает в эту высь, не ощущая тела, не помня забот, не зная, чем все закончится и закончится ли вообще. Ему нравится это чувство. Он поправляет съехавшие очки и подносит тлеющий косяк к глазам. Возможно, если бы он знал, как на него подействует травка, он не стал бы тянуть с первым разом до выпускного. С другой стороны, он не уломал бы Стэна раньше. И вряд ли уломает в будущем. К тому же, судя по всему, Уриса эта дрянь совсем не берет. – Давай, – он затягивается и передает ему самокрутку, ненадолго замирает перед тем, как выдохнуть струйку жидкого дыма в воздух. – Прими лекарство и поведай доктору Балаболу, что заботит этот светлый ум. Стэн не шевелится пару мгновений. Косяк возвращается к Ричи. Тишина нарушается сиплым кашлем. – Это не… не что-то новое. Просто сейчас мне хорошо – я имею в виду, прямо в этот момент, здесь, с тобой. И это наталкивает меня на мысли о том, что будет дальше. И мне становится страшно, понимаешь? Ричи понимает. Он мычит в знак согласия и затягивается снова. Небо над ним пульсирует и крошится на песчинки. – Я не боюсь неизвестности или чего-то такого, потому что… это, вроде как, постоянное ощущение. Я настолько с ним свыкся, что если однажды проснусь без него – перепугаюсь до усрачки, – Стэн хрипло хихикает. Ричи присоединяется. Не потому что он сказал что-то смешное. Скорее, потому что они молоды, накурены, распластаны под тяжестью первого рассвета их взрослой жизни и не способны изменить ничего из этого. – Что тогда? – Мы… всю школу мы жаловались друг другу на этих… На учителей, на родителей, на соседей. На то, что они нас не понимают, и на то, какие они все снобы, и на то, как не хотим быть похожими на них. Но что, если это неизбежно? Ричи подтягивается выше, чтобы видеть лицо Стэна. Тот смотрит вверх. У него широкие зрачки и влажные, будто стеклянные глаза. Он кусает губы и хмурится. – Я чувствую себя таким потерянным сейчас. Больше, чем когда-либо. Потому что я все еще не хочу становиться… таким. Не хочу, чтобы мы превратились в тех, кого не понимали. И я знаю, что колледж, работа, кредиты, бесконечные счета и обязательства выбьют всю эту дурь из моей головы, но… перестану ли я бояться? Останусь ли я собой? Останемся ли мы нами? Он поворачивается к Ричи, сводя брови к переносице. Одна его ладонь упирается в лоб, пальцы путаются в растрепанных кудрях, и он кажется таким маленьким, что у Тозиера болит в груди. Он делает то, чего они не делали уже пару лет. Он берет его за руку и переплетает их пальцы. Это – его Я Тоже Пиздецки Напуган Но Недостаточно Храбр Для Того Чтобы Признаться В Этом жест. Стэн отвечает на него с готовностью и отчаянием, вынуждающим Ричи глухо рассмеяться. – Я думаю… мы всегда будем бояться. Того или иного. В конце концов, наши родители постоянно парятся из-за всякой херни – и, наверное, мы тоже будем из-за нее париться, когда вырастем и перестанем считать это херней. Мы будем бояться. И мы будем чувствовать себя потерянными… – он делает последнюю затяжку и давится кашлем, с сожалением глядя на истлевшую бумагу в ржавых разводах. – Вдруг в этом и есть секрет вечного детства? Всегда чувствовать эту… потерянность. – Звучит невесело, – бубнит Стэн, оттопыривая ворот парадного пиджака так, чтобы тот закрывал его шею. – Без балды. Но можно попробовать думать об этом как об игре? Вроде как… пытаться и ошибаться, но помнить, что в запасе есть пара несгораемых жизней. Даже если это не так. В конце концов, мы ведь не знаем наверняка, ага? – Несгораемая жизнь, – Стэн медленно моргает и улыбается в небо, – как у феникса. – Точно. Как у него. Ричи отщелкивает бычок в сторону. Он точно пожалеет об этом, когда Стэнли заставит его замести следы их проникновения на закрытое футбольное поле, потому что: Рич, это всего лишь выпускной, и нам все еще нужно сдать экзамены, что будет проблематично, если нас отстранят. Он пожалеет об этом довольно скоро – по его весьма приблизительным подсчетам, до начала занятий и прихода тренера не больше трех часов. Он пожалеет, но это будет потом. Сейчас ему хорошо: небо над ним лиловое, воздух терпкий на вкус, ладонь Стэна теплая и сухая, они молоды, накурены, потеряны, и это нормально. Этого вполне достаточно. Ричи улыбается тоже. Кстати о Стэне. Ричи пялится на эту яблоню уже минут десять. Он пялится на нее уже неделю, если быть точным – май выдался на удивление жарким, так что к началу лета она обзавелась плодами, и черт бы побрал эти плоды. У него рот наполняется слюной от одного взгляда на них. Он вспоминает, что дома его ждут бананы. Но проблема в том, что хочет он яблок. И эта разница становится крайне принципиальной, когда ты – почти тринадцатилетний вечно голодный монстр. – Ладно. Всего одно, – он решительно спешивается с велосипеда, бросая его на траву и подходя к невысокому заборчику. Он думает: оно могло бы упасть. Он думает: его могли бы склевать птицы. Он думает: это даже не воровство. Он перемахивает через ограду, подходит к стволу и пытается допрыгнуть до ближайшей ветки. До яблок не достать, но ему хотя бы удается зацепиться, так что он с кряхтением подтягивается выше, пока прямо перед его глазами не оказывается Оно. Идеальное. Красное. Огромное – больше, чем его кулак. Ричи облизывается и тянется к нему, когда слышит оклик снизу. – Что ты делаешь? Он оборачивается и почти падает, в последний момент цепляясь за ветку и оплетая ее всеми конечностями. Падать, в общем-то, невысоко, но вышло бы совсем унизительно. Его и так застукали. Он смотрит на паренька, который смотрит на него в ответ из-под козырька ладони. Волосы у него светлее и кудрявее, чем у Ричи. А еще он тоже в рубашке, но в однотонной и полностью застегнутой. То есть, прямо полностью. Под воротник. Кажется, Ричи его уже видел. Кажется, он перевелся в их школу в конце прошлого года. Кажется, они даже ходят вместе на биологию. – Ты пытаешься своровать наши яблоки? Ричи вздрагивает и поправляет очки, запоздало ухмыляясь. – Всего одно. И оно могло бы достаться птицам. Так что это даже не воровство. Парень хмурится и вытягивает губы в полоску. – Птицам тоже нужно питаться, – он перехватывает садовую тяпку и сжимает ее крепче. Ричи сглатывает. – И вообще… у моего отца есть ружье. Кажется, Ричи видел его отца в синагоге. – Ружье? А разве твой отец не раввин? – Он раввин в Америке. Конечно, у него есть ружье. Ричи думает: очень по-христиански. Ричи закусывает губу, чтобы промолчать. Потому что даже если у его отца нет ружья, у самого пацана есть тяпка. У Ричи же нет нихрена, кроме пары заноз от дурацкой яблони. – Ладно, – Тозиер вздыхает и садится ровнее, чтобы выглядеть солиднее, – давай так… я спущусь, уеду, и мы сделаем вид, что ничего не было. Я больше и близко к вашей яблоне не подойду. Идет? Парень вздыхает тоже – как-то грустно и почти обиженно. – Как тебя зовут? Ричи поправляет очки снова. – Ричи. – Давай вот как, Ричи, – он убирает ладонь от лица и щурится, шагая в тень дерева, – ты спустишься и отправишься помогать мне в саду. Инструменты я дам. И тогда, может быть, я не стану рассказывать отцу о том, как именно ты сюда попал. Ричи думает: гаденыш. Ричи думает: надо было жрать чертовы бананы. – А яблоко? – он усмехается, болтая ногами и раскачивая ветку. – В качестве оплаты, м? – Слезай, – парень закатывает глаза и отворачивается, но перед этим улыбается. Ричи уверен. Ему не показалось. – Так уж и быть, можешь взять. И мне одно прихвати. Он направляется к дому, и Ричи смотрит ему вслед, и внезапно предстоящая работа в саду кажется гораздо увлекательнее альтернатив вроде езды на велике или залипания в телевизор. – Эй! – он оттягивает ворот футболки, потому что ему становится жарко, и легко, и так странно мурашечно, как если бы у него затекло все тело. – Тебя-то как звать? Парнишка оборачивается, вновь выставляя ладонь козырьком. – Стэн. – Подожди меня, Стэн-Супермэн. Иначе я перепутаю путь к саду с дорогой к спальне твоей мамаши. Стэн роняет челюсть, и пораженный смешок соскальзывает с его губ раньше, чем он успевает себя остановить. Он резко закрывает рот, но на его щеке появляется неглубокая складка. – Заткнись и тащи сюда яблоки. И себя. Ричи отдает ему честь. Ричи думает, что бананы могут пойти в жопу. Ричи улыбается. Ричи разлепляет влажные ресницы, шумно втягивая воздух через забитый нос. Его веки тяжелые и непослушные. Локти соскальзывают с колен, руки безвольно болтаются между ними. Он не хочет возвращаться. Он все еще там – в знойном летнем полдне, в чужом саду, на чужой яблоне. Он все еще там, где все хорошо. Черт возьми, у него было столько хороших моментов. Моментов, после которых и умереть не страшно. Ради которых умереть не страшно. Сколько таких моментов уже никогда не случится? И как он умудрился выбрать один из самых бесславных и позорных? – Да, – хрипит он, то ли усмехаясь, то ли всхлипывая в кулак. – Хорошее тоже было. Много хорошего, Эдс. Он поворачивается к нему, чувствуя, как линия бровей надламывается посередине. Он встречается с точно таким же взглядом. Ладонь на его плече сжимается. Эдди улыбается. Не печально и не радостно. Ричи не знает, как. Ричи запоминает эту улыбку, чтобы вспомнить в самом конце. – Это здорово, – Эдди вздыхает и смотрит куда-то в пол. – Здорово, что ты понял это. Пусть даже только сейчас. Ричи думает, что нихрена это не здорово, потому что понял он не только это. Он думает, что никогда еще не испытывал такой жажды жизни, как теперь, здесь, в обстоятельствах, при которых она не имеет никакого смысла. Он закусывает губу и накрывает ладонь Эдди своей. Он не чувствует ничего. Он чувствует все. Он не должен думать обо всей этой херне. Не пока он с Эдди. – Моя очередь, – Ричи поддевает очки свободной рукой и наклоняет голову, разглядывая карту лица напротив под новым углом. – Что бы ты сделал прямо сейчас? Если бы мог сделать… что угодно? Глаза Эдди удивленно распахиваются. Он начинает оборачиваться к Ричи, но замирает; рябь искажает его черты, они съеживаются – всего на мгновение, вроде двадцать пятого кадра. Затем прямой росчерк рта расслабляется. С губ слетает смешок. Он слегка покачивается из стороны в сторону. Его веки опускаются. – Я бы потанцевал. Даже если Ричи и ожидал какого-то ответа, это явно был не он. С другой стороны… речь ведь идет об Эдди. Что бы это ни значило. Ричи моргает, стирая собственную усмешку непослушными пальцами. – Не думал, что ты фанат танцев. – Я ненавижу танцы, – Эдди щурится и зыркает на него из-под ресниц. Ричи отмечает чекбокс. Ричи сжимает ладонь в кулак. – Но люблю эту песню. Он замолкает, и тишина заполняется звуком отскакивающего от стен баса. Тозиер фыркает, сжимая переносицу. – Тебе что, типа, семь? Эдди шикает на него, решительно поднимаясь на ноги. Он не открывает глаз и пару секунд просто мотает головой, позволяя ритму сделать свою работу. И ритм с ней справляется. И Эдди танцует. Ричи кажется, что он спит. Ему кажется, что он во сне, где происходящее ничем не обосновано, бессвязно и никак от него не зависит – и это нормально, потому что это ощущается здорово, правильно, прекрасно. Эдди прекрасен. Танцующий Эдди… блядский боже. Ричи думает, что окончательно тронулся. И это его совершенно не заботит. – Не чувствуешь себя идиотом? Эдди наклоняется к нему, покачивая плечами и притоптывая ботинком. Он улыбается. – А ты? Ричи зачем-то оглядывается. Коридор по-прежнему пуст. Музыка пружинит в грязно-бежевой клетке, и в свете жужжащих ламп Эдди становится единственно верным элементом в уравнении. – Давай, Рич, – он поддевает его колено своим, и Ричи не чувствует этого, но он видит, и его чертово сердце подпрыгивает в горле. – Тебе понравится. Обещаю. – Я не танцую, – бормочет тот, ерзая на стуле. От одной мысли о том, чтобы присоединиться к Эдди, сжимается все нутро. – Кого ты стесняешься? Ну же! Это весело! Эдди вскидывает брови, указывая пальцем в потолок. Из невидимого репродуктора слышится звонкий голос, на который почему-то хочется идти. … Trying to get away into the night, And then you put your arms around me, And we tumble to the ground, and then you say: I think we're alone now, There doesn't seem to be anyone around… Эдди жмурится, запрокидывая голову. Карту его лица разрезают глубокие ямки. Белесый шрам на щеке ломается пополам с тем же хрустом, с которым ломается остов самообладания Ричи. Он подскакивает – так резко, что зрение меркнет – и оступается, неловко запинаясь одной ногой о другую. Он помнит, что любил танцевать когда-то – до того, как нашел менее энергозатратный способ абстрагирования от проблем. Он помнит, что не танцевал хренову тучу лет. Он смотрит на Эдди, который смотрит в ответ и улыбается – так широко, что у Ричи перехватывает дыхание. И внезапно все, что он помнит, становится неважным. – Я знал, – заговорщицки шепчет Эдди, подаваясь вперед. Он так близко, что их ритмично двигающиеся плечи соприкасаются на каждый удар по рабочему барабану. Он так близко, а Ричи так слаб. – Знал что? – отзывается он. Эдди смеется, и его смех облаком оседает на очках Ричи, и у Ричи перед глазами пляшут звезды. – Знал, что ты танцуешь, засранец. И Ричи смеется тоже. Он смеется, и его ладонь находит ладонь Эдди, и даже если он ничерта не чувствует, он чувствует, как печет у него за ребрами, потому что тот проворачивается под их соединенными руками и прыскает сквозь сжатые зубы. Ричи понятия не имеет, можно ли всю эту толкотню из локтей и коленей вообще назвать танцем. Ричи понятия не имеет, что за окном в конце коридора. Все, что имеет значение – то, что ему действительно весело. Все, что имеет значение – звезды перед глазами, Эдди перед глазами, и эти лучики морщинок на его лице, и чертовы ямки, и ясный, незатуманенный взгляд, словно им нечего бояться. Словно они в каком-нибудь другом, нормальном месте. Словно у них есть все время мира. И Ричи почти отпускает себя. Он почти отпускает свой страх. Эдди шагает ближе, улыбаясь так прекрасно-асимметрично и почти робко. Их ладони оказываются зажатыми между вздымающимися грудными клетками. Пальцы сплетаются. Ричи открывает рот – и в этот момент все исчезает. Темнота обрушивается на них снова, и на этот раз все гораздо хуже – на этот раз они цепляются друг за друга, но не видят этого. Ричи кажется, что его выбросили в открытый космос. Он жмурится, пытаясь сберечь дурацкие звезды – его единственный источник света – и почти вскрикивает, когда зажигается лампочка в двери. Слишком рано. – Нет, – бормочет он, переводя взгляд с нее на Эдди. – Нет. Нет. Нет. Лоб Эдди прочерчивает эта дурацкая складка. Ричи ненавидит ее. Ненавидит, потому что она может его коснуться. Потому что он может ее почувствовать. – Нет, – Ричи сжимает его запястье крепче, и Эдди поворачивает к нему лицо, залитое алым. Уголки его губ ползут вниз и вздрагивают. Снова ползут вниз и снова вздрагивают. Помехи съедают его черты, и они меняются, но это все еще Эдди, и Ричи не понимает ничерта, кроме этого. – Я пойду вместо тебя, – Тозиер обхватывает его плечи и заглядывает в глаза. Они кажутся светлее и больше. – Я пойду вперед. Тогда у тебя… останется немного времени. Эдди усмехается – пусто и плоско, медленно, словно звук этот записан на пластинку, которую кто-то придерживает пальцем. Его глаза темнеют. – Зачем оно мне? Ричи не знает. Ричи ничего не знает. Он морщится, потому что у него стучит в висках. Потому что красный на коже Эдди похож на кровь. Потому что их песня даже не успела закончиться. – Ты правда сделал бы это? – Да, – он тихо шмыгает и решительно кивает, наугад надавливая большими пальцами на его ключицы. Он бы сделал это. Он бы пошел туда без колебаний. Не для того, чтобы не видеть, как уходит Эдди, но потому что его вообще не должно быть здесь и… Он понимает. Он опускает голову и чертыхается. В носу становится влажно. – Ричи… Он не может смотреть на него сейчас. Он не хочет смотреть. Он больше никогда не увидит его снова. Ричи вскидывает лицо. Прямой росчерк рта Эдди дрожит как полоска белого шума. – Скажи лучше, что бы ты спросил у Бога, если бы у тебя была лишь одна попытка? Ричи думает: почему ты оказался здесь? Ричи думает: почему ты оказался здесь тогда же, когда и я? Ричи говорит: – Я спросил бы, почему не встретил тебя, пока был жив. Глаза Эдди расширяются. Они меняют цвет почти беспрерывно. Рябь захлестывает линии подбородка, губ, складок, бровей, плавит их, комкает и распрямляет, беспорядочно, бессистемно и безжалостно. Иногда их комбинации складываются в Эдди. Они складываются в Эдди в очередной раз, когда тот улыбается. Щеку Ричи обжигает чем-то горячим, и через мгновение ладонь Эдди опускается на нее – невесомо, призрачно, физически больно. – Я всегда был с тобой, – говорит он, и голос его хрустит, как песок на зубах. – Я всегда был рядом. Ричи задыхается. Ричи не слышит, не понимает, не может понять. Эдди соединяет их лбы и тихо смеется вновь, все еще не отводя взгляда. Этот смех выдергивает его из ледяного вакуума, из мертвенно-холодного небытия. Он такой же горячий, как жар в груди Ричи. Он почти чувствует его. Он почти чувствует. Он пошатывается, когда Эдди делает шаг назад. Руки соскальзывают с его плеч, падают, болтаются по бокам от туловища, словно плети. У него нет сил на то, чтобы пошевелиться, сдвинуться с места или сказать что-то; все, на что он способен – наблюдать за тем, как Эдди идет к двери. Он движется уверенно, почти с достоинством, не оглядываясь до самого конца, пока пальцы не смыкаются вокруг металлической ручки. Только тогда он оборачивается. Только тогда он смотрит на него в ответ. Рябь исчезает. На короткий, их последний миг Эдди – это просто Эдди. С ямкой на щеке и лучиками морщинок в уголках глаз. Я всегда был с тобой. Эдди кивает. Ричи закусывает губу и кивает тоже. Дверь открывается и закрывается. Лампочка гаснет. Он остается один. Вокруг него темно и тихо. Настолько, что он впервые действительно верит в это. Впервые думает: я умер. И эта мысль до странного не пугает. В конце концов, все началось с тьмы и тишины, и ею же и закончится. Вся его жизнь. Вся эта затянувшаяся несмешная шутка. Челночный бег от желания выпить к желанию проблеваться длиною в сорок лет. Когда включается свет, он даже не вздрагивает. Только щурится, привыкая, и смотрит в потолок. Из усилителей доносится другая песня. Никого не осталось. Ричи и муха – вот и вся компания. – Мне жаль, что ты застряла здесь со мной, – говорит он, и голос его прокатывается по пустому коридору, не встречая препятствий. Словно он все время был здесь один. Словно Эдди никогда не было. Но он был. И он, и их дурацкий спор из-за стула, и дебильная игра – все это было. Ричи точно знает. У него есть улика. Ричи пялится на стакан с виски. Изжога в его груди пытается пробиться наружу сквозь то самое, новое, горячее и болючее. Сколько он еще пробудет здесь? Должно быть, достаточно долго для того, чтобы распробовать угощение, да? Стекло холодное. Не приятно холодное, как обратная сторона подушки под утро. Ничего подобного. Ничего приятного. Его пальцы подрагивают, и он почти роняет стакан прежде, чем успевает поднести его к лицу и перехватить как положено. Он опускает веки. Запах, будто почуяв идеальное время для атаки, бьет в нос, карабкается по гортани, щекочет язычок мягкого нёба, проваливается в пищевод. Рот наполняется слюной – вязкой, горькой, тяжелой. Он не пил, кажется, целую вечность, даже если на самом деле это было последним, что он сделал до того, как попасть сюда. Он не будет пить целую вечность. Буквальную, неизмеримую, угнетающе безграничную. Ричи проводит языком по губам. Он готов поклясться, что ощущает этот вкус. От одного аромата. От одного осознания того, что держит в руках. Он теряется в нем. Он думает: это всего лишь игра. Он думает: пара несгораемых жизней, ага? Он смеется. – Идиот. Ебаный идиот. Выше. Еще выше. На уровень глаз. Так, чтобы загородить окно в конце коридора. Так, чтобы лицом к лицу с двойником в отражении – вытянутым и сплюснутым, полупрозрачным, крошечным. Таким смешным. Таким бессильным. Таким жалким. – Убеждай себя сколько хочешь, – шипит тот по ту сторону стекла, скаля зубы. – Мы оба знаем, что ты поддашься. – Ты ничерта не знаешь, – Ричи стискивает стакан до побелевших костяшек. Мерный плеск виски почти гипнотизирует. – Я знаю больше, чем ты думаешь. Больше, чем ты. Я знаю, что ты давно поддался бы, если бы не этот хренов… – Не смей говорить о нем, – Тозиер жмурится, сжимая челюсти. – Заткнись. Завали свой рот. – …но его больше нет, Рич. Тебе больше не нужно притворяться. Он не вернется… а тебе так одиноко. Тебе ведь одиноко? Он чувствует взгляд в спину. Он слышит тиканье часов. Он едва не оборачивается к двери, но останавливает себя, потому что это все уловка, блядская уловка, и даже если это не испытание, это вполне может стать его попыткой. – Его больше нет. И тебя – тебя тоже больше нет, – двойник вгрызается в губу. Ричи повторяет за ним. Жажда и предвкушение горчат на корне языка. – Для тебя не существует больше ничего… кроме этого. Потому что это то, что нужно тебе на самом деле. Обещаю. Тозиер вздрагивает. Эдди обещал, что ему будет весело. Он не соврал. Он был честен. Ричи тоже хочет быть честен. Хотя бы раз в жизни. Или после нее. – Я знаю, что мне нужно. У его двойника – лихорадочно блестящие глаза и яростно раздутые ноздри. Он пытается казаться страшным, но все, что испытывает Ричи – отвращение. Он вдруг опять вспоминает и про селезня Джерри, и про Билла с его дебильной лазаньей, и про диван, и про яблоню. Он вспоминает о всех тех хороших вещах, которые у него были и о которых он умудрился забыть. Он вспоминает и плохое – потому что здесь и сейчас нет никакой чертовой разницы между тем и другим, ведь больше не будет вообще ничего. Подумать только, все эти годы он винил сраного двойника во всех своих бедах. Его, и это проклятое пойло, и собственную слабость, и вселенскую несправедливость. Он считал, что наломал слишком много дров для того, чтобы хотя бы попытаться что-то исправить. Хотя бы попытаться. – Мне нужно стать тем, кем я должен был стать. Глаза напротив расширяются, а затем постепенно тускнеют. Все исчезает по мере того, как стакан пустеет. Ричи смотрит на струю, протянувшуюся от перевернутого стакана к полу. Как журчащая струна, она сверкает в свете ламп. Часть капель отскакивает от кафеля на его ботинки – пат-пат-пат-пат. Изжога мечется в агонии, вскидывается с последним громким шипением, после чего вновь скрывается, сворачивается где-то меж ребер, впадает в анабиоз. Он опускает руку, в последний момент останавливая себя от того, чтобы насладиться еще и грохотом стекла. Хватит с него и лужи посреди коридора. Не то чтобы ему было жаль, на самом деле. Ричи смотрит на нее, на эту лужу, и улыбается. Ричи думает: это место очистит себя само. А в следующую секунду его накрывает тьма. Он предвидел ее, но не так скоро. Он оглядывается на пылающую красным лампочку в двери и усмехается с довольством, на полтона отстающим от мстительности. – Ну, а теперь ты подождешь, – бормочет он, оставляя стакан там, где тот появился, и направляясь к противоположному ряду стульев. – У меня осталось еще одно дело. Ричи хватается за спинку стула – того самого, с которого все началось – и тихо кряхтит, разворачивая всю четверку. Железные ножки мерзко скрипят по кафелю. Возможно, на нем останутся следы. Господи, как же ему насрать. Когда конструкция наконец встает почти поперек коридора, он забирается с ногами на сидение и выпрямляется, с разочарованным стоном осознавая, что этого не хватает. Ему бы еще совсем чуть-чуть. Меньше фута. Он поджимает губы и зачем-то задерживает дыхание, решительно вскарабкиваясь на узкие подлокотники. Стулья начинают шататься. Ричи стискивает зубы. Он у цели. Он упирается одной ладонью в потолок и пошатывается, подбираясь ближе к лампе. Хлипкая плитка вваливается внутрь под давлением. Тусклого красного света недостаточно, и он движется практически на ощупь, но в какой-то момент чутье подсказывает ему: здесь. Ричи привстает на мыски ботинок, поскальзываясь и охая от неожиданности. Он застывает и усмехается, расслабляясь. Он думает, что вряд ли умудрится умереть дважды. – Эй, подруга, – Ричи щелкает ногтем по пластмассе светильника – в паре дюймов от мухи, едва различимой в темноте, – пора тебе валить из этой дыры. Давай, шевелись. Его губы изгибаются в рассеянной улыбке, как только муха срывается с места после очередного щелчка. Она уносится прочь – Ричи не знает куда, да это и не важно. Важно то, что она жива. Была жива все это время. И теперь она свободна. Осталась сущая малость. Всего лишь освободиться самому. Облегченно вздохнув, Тозиер спрыгивает на пол и одергивает подол рубашки. Он решительно направляется к двери. Оборачивает влажные пальцы вокруг ручки. Не оглядывается назад. Делает рывок на себя. Делает шаг вперед. Моргает, адаптируясь к смене освещения. За спиной тихо щелкает замок, но Ричи едва ли слышит. Он смотрит прямо перед собой. Его рот невольно распахивается.