soul of a soldier

Ричи думает: святое дерьмо. Ричи думает: Ариана Гранде была права. Он в гостиной. То есть – очевидно, это не просто гостиная, но выглядит все именно так. Вся комната – словно призрак из прошлого: эти невнятного оттенка обои, эта кучкующаяся вдоль стен пыльная мебель, этот плешивый ковер, это завешенное полупрозрачным тюлем окно из настоящего, блин, закаленного стекла. Этот пузатый тарахтящий телевизор на тумбочке посреди ожившей выцветшей картинки его провинциального детства. Может, он все же не ошибся тогда, на футбольном поле, после выпускного. Может, оно, это детство, действительно вечно. И все же больше всего Ричи завораживает даже не это. Он не может перестать пялиться на кресло перед телевизором. На пестрый плед, переброшенный через спинку. На грузную женщину, будто бы вросшую в мутно-зеленую обивку. Ее пустой замыленный взгляд поверх очков прикован к телеэкрану. Она даже не смотрит в сторону Ричи. Даже не дергается, когда он входит. Ни единого проблеска осознанности на этом лоснящемся лице с выгоревшими бровями. Должно быть, он хлопнул дверью недостаточно громко. Тозиер оглядывается, чтобы проверить, закрылась ли она вообще. Его бросает в жар – и сразу в холод. Двери больше нет – только стена с теми же неопределенными обоями. Он проводит по ним пальцами. Бумажные. Дешевые. Пыльные. Все остается прежним, когда он поворачивается обратно, но внезапно женщина раскрывает рот – и от одного этого ее тонкие темные кудри подпрыгивают на месте. Вверх-вниз. – Итак, Ричард. Твой вопрос? Голос у нее гнусавый, с редкими поскрипываниями, но едва ли он обращает на это внимание. Ричи думает: ну конечно. Ричи прикрывает глаза. Он бы рассмеялся, будь у него на это силы. Что бы ты спросил у Бога, если бы у тебя была лишь одна попытка?.. Ничего из того, что он хотел бы узнать, не имеет смысла теперь. Ни один ответ, каким бы исчерпывающим он ни был, не окажется достаточным. Есть лишь одна вещь, о которой он не может перестать думать. Один вопрос, вытесняющий все остальные. – Что стало с Эдди? Бог хмурится, не отрываясь от экрана. В линзах ее очков отражаются вспышки. Слишком быстро. – Кто такой Эдди? Ричи думает: началось, блять. Ричи думает: или что, мне стоило назвать его Эдвардом? Он открывает рот, но его перебивает мычание – протяжное и почти понимающее. – Ах, Эдди. Забавно. – Что именно? Мой вопрос? – То, что ты в принципе спросил его имя. Но да, и это тоже. – Естественно, я спросил его имя. Мы, типа, хренову тучу времени разговаривали… и все такое. Ричи скребет ногтями по щеке, проглатывая язвительное будто ты не в курсе. Бог хмыкает. В ее правой руке – пульт с зажатой клавишей переключения каналов. Левая ладонь рассеянно оглаживает подлокотник. – Что ж, лучше тебе поверить, что это все же забавно, поскольку люди в большинстве своем склонны сохранять статус инкогнито в ситуациях… сродни той, в которой ты оказался. Ричи думает: интересная формулировка. Ричи думает: с чем вообще можно сравнить гребаную смерть? – Неужели мой случай настолько уникален? – Ты задал уже больше одного вопроса, Ричард. – Не то чтобы ты ответил на мой первый, Бог. Или как мне к тебе обращаться? Ричи поражается собственному бесстрашию. Или слабоумию. Ведь он, очевидно, играет с огнем – но почему-то это совершенно его не беспокоит. Он думает, что Стэн назвал бы его феерическим долбоебом. Он усмехается. Бог вздыхает, по-прежнему таращась в ящик. Она, кажется, даже не моргает. – Твоя дерзость – вот что уникально. Выпнуть бы тебя отсюда по-хорошему… – Так за чем же дело стало? Ричи щурится. Бог фыркает. – Да есть одна проблемка. Очень уж ты понравился моему сыну. На мгновение ему кажется, что она смотрит прямо на него. Но, возможно, все из-за внезапной слабости. Он жмурится и покачивается на месте, нашаривая ладонью стену позади себя. – Что это значит? Он слышит тихий смешок. Он отступает в поисках опоры. Его тошнит. – Не делай вид, что не понял. Ричи, если честно, совсем не прочь сделать вид. Так проще. Так безболезненнее. Так не шумит в ушах и не скручивает где-то за ребрами. У него в голове все рушится и перестраивается – снова, и снова, и снова, быстрее, чем он способен отследить, и его мутит, натурально мутит, так сильно, что он готов вытряхнуть содержимое желудка прямо на сраный ковер с проплешинами. Он открывает глаза лишь для того, чтобы наткнуться безразличное умиротворение на лице Бога. Ее взгляд прикован к экрану. Ричи прикован к стене. – Это был не Эдди. Вернее… не целиком он. Что-то вроде проекции. Без понятия, на самом деле, как это называть… – Так что, он… умер не сегодня? – О, нет, нет. Он, как бы, вообще не умер. Живее всех живых. Спит в своей кровати. Или не в своей – мне почем знать? – она щурится и хихикает – зацени, мол, иронию. Умора, мол, не правда ли? – Так уж это устроено. Гулял когда-нибудь во сне? Тозиер неопределенно мычит. Что-то клокочет в его горле. Он накрывает губы ладонью. – Ну, вот. Как-то так мы и работаем. Человек засыпает, и, если он нам подходит, мы просто… приводим его сюда. – Так это захват? – Ричи прочищает горло и выпрямляется. Он ощущает злость – и эта злость внезапно придает ему сил. – Вы, типа, надеваете его, как сраную одежду, чтобы… что? Втереться в доверие? Выспросить самое гнусное дерьмо? Это что, двойное собеседование?! – Ну и чего ты разорался? – Бог морщится, потирая лоб. Она по-прежнему не моргает и не отворачивается от телевизора. Ричи думает: ну надо же, угадайте кто изобрел задротство. – Никакой это не захват. Душа спящего никому не принадлежит – ни своей телесной оболочке, ни нам, ни… им. Она пространно указывает пультом в пол. Ричи почти закатывает глаза. – Она обладает волей, и ей предоставляется выбор. Она попадает сюда только если соглашается. И никто ее не надевает – что это вообще за бред? Мы просто… синтезируемся. От прототипа остается буквально все, но часть как бы… уходит в спячку? В конце концов, у нас немного контроля. Мы можем только… направлять. Но иногда все идет не по плану, и душа оказывается сильнее. Или… настырнее. Как в случае с этим Эдди. Ричи испытывает прилив неожиданной гордости, но в целом чувствует себя так, словно его ударили чем-то тяжелым. Он мотает головой и кривится как от зубной боли. – Не понимаю. Если это был не совсем Эдди, но в то же время он, все это время внутри него был… Он вдруг обрывает сам себя. Вспоминает помехи, искажающие чужие черты. Вспоминает вопросы. Вспоминает ответы. Вспоминает тишину – громкую и кричащую о несказанном и неуслышанном. Вспоминает все – но под другим углом. Черт возьми. Его водили за нос и даже не пытались это скрыть. Одно непонятно… – Почему он представился как Эдди? – бормочет Ричи, стискивая переносицу. Бог вздыхает и чешет шею. – Мне бы тоже хотелось знать. Наверное, сработал рефлекс. Опять же – не все торопятся узнать имя того, с кем говорят. Мой сын… успел от этого отвыкнуть. – Любой бы отвык за две с лишним тысячи лет. – А-а-а, все эти цифры, бла-бла-бла, – Бог отмахивает и сдувает волосы со лба, вальяжно закидывая ногу на ногу. – Социальный конструкт. Ваши выдумки. Тут это не работает. – А как же вся эта хрень про сотворение мира за шесть дней? – Ты же не думаешь, что Библия написана мной? Ричи сопит, бегло осматриваясь по сторонам. Опереться кроме стены не на что, а ноги начинают затекать. Богу вон хорошо. У нее кресло. Может, так и задумано? Будто он опять в восьмом классе, и его в очередной раз вызвали на ковер к директору. Вот только Стэнли не ждет за дверью. Да и двери, по сути, больше нет. – Выходит, время здесь течет иначе. И все те часы, что я проторчал в ожидании, ничего не значат. – Быстро соображаешь. В целом – да. Как и то, кого ты видел там. Как и то, как ты видишь меня. – Иисусе, – шепчет Ричи, стягивая очки и вдавливая основания ладоней в глаза. – То есть, Боже. Чем же отличилась та смертная, чей прототип достался тебе?.. – О, нет. Мне это не нужно. Я, вроде как, и так знаю Всё, так что… в вербальных откровениях нет смысла. Никаких душ. Здесь только ты и я. Бог жмет плечами. Ричи жмет на виски. – Тогда к чему вообще весь этот маскарад? Нахрена эта прелюдия, если в конечном итоге тебе уже все известно? – Потому что это нужно тебе. Узнать истину. Узнать себя. Хотя бы в последние мгновения твоей… почти-жизни. Бог усмехается – печально так, почти тоскливо. Ричи, может, посмеялся бы тоже, не будь ему так паршиво. – Ладно. Значит, через это дерьмо проходит каждый? – Последи за языком, Ричард. И да, пожалуй, абсолютное большинство людей. – Но люди ведь умирают… постоянно. Сколько таких разговоров происходит прямо сейчас? Сколько таких мест всего? – Одно. Просто оно вне ваших рамок – в том числе и временных. Но если говорить о визуальной составляющей… тут все индивидуально. Кому как больше нравится. За закрытыми веками Ричи мелькает улыбка Эдди. Он стискивает зубы. – Так как вы выбираете тех, чей облик принять? Просто копаетесь головах свеженьких покойников? – Вот еще… много чести. Все проще. Есть что-то типа списка критериев. Отсутствие прижизненных контактов с почившим, пол, возраст, лингвистическая группа… для лучшего взаимодействия. Ричи думает: как у блядских мозгоправов. Ричи думает: или как в грайндре. – Что насчет отношения к вере? Вы как, штудируете приходские книги на досуге? Бог поджимает губы. Раздраженно так. Утомленно даже. – Знаешь ли ты, что шесть человек из десяти считают себя приверженцами той или иной религии и признают это открыто? Так вот, их число вырастает до восьми в условиях анонимности. Брось оставшихся двух за борт – и кто в итоге не начнет молить всевышнего о пощаде? Ричи думает: так и знал, что вся эта ересь про любовь к детям своим – хрень собачья. Он смотрит на нее – необъятную и неподвижную, с блестящей кожей и редкими пружинками волос, с шеей, туго перетянутой проволокой бус, – и теряется. Странная она. Весь их разговор странный. Какой-то… не библейский. Бог хмыкает, прислоняя пульт к виску. – Все еще индивидуально. – Можно хотя бы притвориться, что мои мысли до сих пор при мне? – Чтобы что? Заставить тебя исповедаться еще раз? Бог недовольно кривится и капризно постукивает пультом по подлокотнику. Ричи почему-то снова вспоминает Эдди. Ямку на его щеке и складку меж бровей. Прямой росчерк рта, изгибающийся вверх. Он неосознанно хватается за грудь, комкая рубашку. – Как-то маловато критериев для такой… совместимости. – Ну, этой части в плане не было. И я не собираюсь выдавать тебе все секреты. – А что, это, типа, ноу-хау? – Это, типа, не твое дело. – Хорошо. А рыженькая? Та, что зашла сюда перед Эдди? Он делает акцент на его имени из какого-то чуть ли не детского упрямства. Бог задумчиво закусывает щеку, щипая себя за подбородок. – Ох уж этот Пол… и его странная страсть к рыжим. Надо бы провести с ним беседу… Она замолкает, когда Тозиер начинает тихо пыхтеть, согнувшись вдвое. Ричи не знает, откуда берется смех, но не может его остановить. Он думает о том, что все произошедшее – театр одного актера с подставной массовкой, голимая ложь, выдуманная им самим. Он думает о том, что по последнему признаку это не сильно отличается от его земной жизни. Он думает о том, насколько в его духе понять очевидное лишь тогда, когда оно больше не имеет значения. Он думает, что он жалок, и наивен, и слеп, но еще – именно в этот момент и по совершенно необъяснимой причине – он вдруг наконец-то чувствует себя по-настоящему свободным. Он вздыхает – и не испытывает боли. Кроме той, новой, горячей, саднящей. Возможно, и она пройдет. Правда, он не уверен, что хочет этого. Он думает, что с ней можно… быть. Ричи поднимает голову и впервые встречается взглядом с Богом. Она смотрит на него растерянно и немного удивленно. Она кажется вымотанной – вся, целиком, от корней волос до морщин на тыльной стороне одутловатых ладоней, и почему-то это становится заметным только сейчас, когда он видит эти глаза. Словно вся усталость мира прячется именно в них. – Что же мне с тобой делать? – Бог шлепает пультом по животу поверх тонкого халата в уродливый цветочек. – Это я должен сказать? – Нет, идиот. Риторические вопросы – слышал о таких? – она цокает языком и сползает в кресле, снижая голос до невнятного бормотания. – И что он в тебе нашел?.. – Пардон? – Я говорю, ты отнял слишком много моего времени. – Я думал, оно здесь не работает. Ричи прикусывает язык мгновенно – быстрее, чем Бог награждает его взглядом, очень близким к тому самому Взгляду Стэнли. И все равно у Уриса он получается лучше. Эта мысль делает Ричи невероятно хорошо. И невероятно плохо. В пропорции три к двум. – Зато я здесь работаю. А ты мне мешаешь. Так что проваливай. Она указывает головой назад, за спину, в направлении дверного проема, за которым в обычном доме располагался бы коридор. Вот только это не обычный дом. Тозиер сглатывает. – Могу я задать последний вопрос? – Ты уже узнал больше, чем следовало. – Это… важно. Всего один. Пожалуйста. Бог вновь отворачивается к экрану. Ее глаза подергиваются пеленой. В линзах очков отражаются вспышки. Она явно борется с порывом зыркнуть в его сторону. Хватка отёчной ладони на пульте усиливается. Ричи принимает это за зеленый свет, иначе – ну, его бы здесь уже не было. Наверное, выглядит все так, будто он тянет время – вот только нет никакого времени, и в этом он уже убедился. Осталось убедиться еще кое-в-чем. – Если человек, с которым я… общался, на самом деле жив и сейчас спит… будет ли он помнить о том, что произошло здесь, когда проснется? Эдди реален. И с кем бы он ни делил свою оболочку – господи, Ричи, понятно, с кем он ее делил, чертов ты кретин, у тебя будет целая вечность, чтобы принять это, – то, что было между ними, реально тоже. То, что чувствует Ричи. То, что, возможно, чувствовал Эдди. Единственное реальное и настоящее во всех этих по-тозиеровски ущербных декорациях. Единственное реальное и настоящее за долгое время в оборвавшейся жизни одного из них. И в этом вся проблема. Она не отвечает достаточно долго. Сначала ему кажется, что из принципа или упрямства, но затем он видит эту складку меж ее бровей – точь-в-точь как у Эдди – и вцепляется пальцами в собственное бедро. – Нет. Люди в принципе не часто запоминают свои сны, но мы… умеем перестраховываться. Ричи едва не пошатывается от окатившей его волны облегчения. Теперь он знает: Эдди проснется, съест отвратительно здоровый завтрак и продолжит жить дальше свое долго и счастливо, пока не придет его черед. Эдди проснется, и ему не будет плохо – по крайней мере, не из-за него. Эдди проснется и, возможно, даже выспится. Теперь Ричи знает. Теперь он может быть спокоен. Теперь он может идти. – Теперь ты готов? Он втягивает воздух через нос, отлепляя себя от стены и чуть не чихая из-за пыли. Его ноги ватные, колени дрожат. Он думает: могло быть и хуже. Он думает: по крайней мере, я не блеванул на сраный ковер. – Куда? – Налево. Не заблудишься. Ричи думает, что ему крышка, потому что «налево» никогда не означало ничего хорошего – но это было ожидаемо и потому не производит должного эффекта. Он соскребает с ребер остатки мужества и кивает, обходя алтарь в виде кресло-телевизорного тандема по дуге и в последний момент поддаваясь искушению обернуться. Его рот приоткрывается. По выпуклой поверхности кинескопа скачут картинки. Они сменяют друг друга быстрее, чем Ричи может отследить. Там люди – молодые и старые, грустные, веселые, спящие, бодрствующие, по одиночке и группами; там животные, и какие-то ландшафты, и здания, и взрывы, и вода, и небо, и беспросветная тьма, и снова люди – он улавливает, но не видит ничего из этого. Сплошное пульсирующее месиво, от которого гудит голова и крутит желудок. Обтянутый сальной кожей большой палец вздрагивает, не отрываясь от кнопки переключения каналов. Бог шумно вздыхает. – Налево, Ричард. – Вас понял, мэм. Всего наилучшего. Он отдает честь и выскальзывает в коридор, который действительно оказывается коридором. Ричи думает: фантастика. Ричи решает быть собой до конца, поэтому смотрит направо. Ничего особенного – лестница на второй этаж и подвальная дверь под ней. Опять же, поправка: ничего особенного для обычного дома. Он жмурится и считает до десяти, прежде чем развернуться спиной к ступеням. Он открывает глаза и моргает, пялясь на еще одну дверь. На ту, что в обычном доме была бы входной. Он ничерта не понимает. Страх сковывает внутренности, мешая вздохнуть. Кашель из гостиной заставляет его дернуться. – Не вынуждай меня передумать. Ричи хочет спросить: насчет чего, блядский боже? Ричи хочет спросить: что за хтоническая срань ждет меня там? Ричи не спрашивает ничего из этого. Он снова вспоминает Эдди. Давай, Рич. Тебе понравится. Обещаю. – Слова твоей мамаши, – бормочет он, тут же расплываясь в идиотской улыбке. Ладонь ложится на метал ручки – не теплый и не холодный. Обычный такой метал. И ручка, вроде, тоже. Разве что слишком гладкая и блестящая для такого старого дома. Ричи коротко выдыхает и дергает дверь на себя, жмурясь и решительно шагая вперед. Последнее, что он слышит – фантомное жужжание над левым ухом. Ричи открывает глаза. Перед ним тьма. Не зыбкая и не кроваво-желтая. Просто тьма. Вроде как. На первый взгляд. Спустя мгновение, однако, он понимает: что-то не так. Что-то упирается в его бровь. Пространство расколото надвое, и от этого ноет где-то в затылке. Он жмурится и тянется к лицу. Тело не подчиняется, словно и вовсе ему не принадлежит. Пальцы упираются в дужку съехавших набок очков. Он поправляет их и стонет, скользя взглядом к источнику тусклого света где-то позади него. Прежде, чем он успевает хоть что-то распознать, горло вдруг раздирает мучительный кашель. Попытка сглотнуть оканчивается неудачей: что-то мешает. Что-то, на вкус напоминающее дерьмо. Он вздыхает – и резко подрывается на ноги. Они несут его по давно изученному маршруту, который он даже не старается отследить, направляя все силы на то, чтобы удержать рот закрытым. Кулак щелкает по включателю. Колени подкашиваются. Ричи сгибается над унитазом и содрогается в мучительном рвотном позыве. С губ срываются нечеловеческие звуки, на лбу выступает испарина, ладони быстро становятся влажными и соскальзывают с керамического бортика. Он ударяется челюстью – не сильно, но достаточно для того, чтобы наконец разлепить глаза как следует. В унитазе плавают куски недопереваренной пищи – отвратительный винегрет с заправкой из буро-желтого нечто, пахнущего спиртом и уксусом. Что-то белое, что-то зеленое, что-то, похожее на хлеб, и… морковь? Господи, почему это всегда морковь? Он даже не помнит, когда ел ее в последний раз… Его выворачивает снова. Он жмурится, нетвердой рукой стягивая очки от греха подальше. Ресницы склеиваются намертво, так что проморгаться выходит лишь когда он убеждается в полном опустошении своего желудка. Ричи думает: как же мне херово. И, кажется, это его первая связная мысль, с тех пор, как он… Он отнимает кулаки от лица и опускается на пятки. Щурится. Возвращает очки на место. Озирается. Это его дом. Его ванная. Его унитаз с его блевотиной на дне. Следующее, что он чувствует – боль в районе мочевого пузыря. Ричи едва успевает опустить стульчак и рухнуть на него, как есть. Его тело прошибает судорога. Он вцепляется в собственные плечи и смеется, шмыгая забитым хлюпающим носом. Никогда в жизни он так не радовался необходимости удовлетворить базовую потребность по той самой гребаной пирамиде. Спустя время ему становится холодно. Его больше не колотит – по крайней мере, не от шока. Он подтягивает штаны слабыми непослушными пальцами и медленно встает, прислушиваясь к себе. Тошнота почти сходит на нет. Во рту будто насрано. Виски методично пульсируют от боли. Стопы занемели. Ноги ватные. В целом очень даже ничего – так, на четыре с половиной из десяти. Ричи подходит к раковине, включает кран и припадает к струе воды, сплевывая все, что осталось на языке. После он умывается и пьет – жадно, ненасытно, словно не делал этого целую вечность; его желудок отзывается протестующим стоном, и Ричи думает: пошел ты в жопу, приятель. Он разгибается, когда у него больше не остается сил на то, чтобы глотать. Стирает тыльной стороной запястья капли, угодившие на очки. Стискивает зубы. Вздыхает. Смотрит в зеркало. На футболке – у самого ворота и чуть ниже – красуется пятно, сильно напоминающее текущее содержимое сортира. Оно все еще свежее, если судить по следам влаги и вони. Кожа блестит от пота и отдает серовато-голубым сквозь обветрено-распаренную розоватость. Губы опухли и подрагивают. Ввинченные вглубь лица глаза испуганно мечутся из стороны в сторону. Волосы спутались и свалялись. На правой скуле – яркий рельефный отпечаток диванной подушки. Он смотрит, и смотрит, и смотрит, борясь с новым приступом дурноты. Он ждет, когда появится двойник – тот, кто всегда говорит ему, что он в порядке, что он в норме, что все под контролем. Но он не появляется. Там, в размазанном отражении на заляпанной зубной пастой поверхности, только он сам – жалкий, немощный, дрожащий, ошеломленный. Ричи думает: Эдс был прав. Ричи думает: выглядишь паршиво, чувак. Ричи улыбается – болезненно, горько, одуряюще счастливо. Он шевелит губами, соскабливая остатки голоса со стенок горла, вытаскивая их наружу через удушающий хрип. – Нихера ты не в порядке, – ноги подводят его, и Тозиер упирается ладонью в зеркальную дверцу – прямо напротив пятна от рвоты. – Ты не в норме. Ты давно потерял контроль. Его двойник – новый, старый, потерянный, единственно истинный – кивает, кивает, кивает. У Ричи затекает шея и трясется локоть. Легкие сжимаются в спазме, и он рвано вздыхает, срываясь на всхлип. Он отступает назад, к двери, вываливается в коридор и замирает, пришибленный внезапным головокружением. Все происходящее с ним напоминает делирий; он думает, что все-таки попал в ад – в свой индивидуальный ад, где его ждет бесконечное похмелье под соусом ненависти к себе. Он думает, что может проверить это. Достаточно только достать бутылку и… Спотыкаясь, Ричи бредет к кухне. На этот раз глаза привыкают к темноте быстрее, и он почти сразу находит то, что искал. Пустой стакан на барной стойке выхватывает свет из прихожей; Ричи не сразу удается оторвать его от липкой поверхности, и когда он делает это, вздох застревает в его трахее. Толстое стеклянное дно покрыто обуглившимися разводами подсохшего виски. Ричи переворачивает его, чтобы убедится в том, что это не проделки воспаленного разума, и не находит больше ничего. Никаких следов мухи. Никакой черной точки между буллом и трипл-рингом. Ричи бросается в гостиную. Телефон выскальзывает из ладони, но он успевает поймать его в опасной близости от поверхности журнального столика. Цифры на экране блокировки показывают двадцать пять минут первого. Правильный код дается ему со второй попытки, и короткий успех воодушевляет больше, чем должен. Ричи закусывает губу, подносит сотовый к уху, жмурится до белых взрывов в кромешной тьме. Он почти уверен в том, что ему не ответят. Если это действительно ад. Да даже если и нет – после всего, что он… – Ричи… какого хера? Ты время видел? Голос на том конце провода – грубоватый и немного гнусавый. Но он реальный. Тозиер убеждается в этом, мельком глянув на запустившийся таймер длительности вызова. Он открывает рот, и его выдох ломается, крошится в рыдания. Он не может остановить это. Он не может. Он слышит шуршание, щелканье, непонятную мешанину звуков, ввинчивающихся в барабанную перепонку короткой очередью. Когда голос появляется снова, он почти оглушает его своей собранностью. – Ричи, ты цел? Что… где ты? Скажи мне, где ты, я приеду и… Ричи бессильно опускается на пол, прислоняясь лицом к стеклу двери на задний двор. Холодное. Это приятно. – Стэн… – его плечи подпрыгивают вверх и вниз. Щеки обдает жаром. Зрение затуманивается. Господи, он чувствует так много всего, – Стэн… – Ричи, пожалуйста, просто скажи мне, где тебя найти, – Урис явно старается звучать спокойно, но на самом деле почти кричит, и Ричи морщится от боли, но он так счастлив слышать его, и блядский боже, он жив, и он такой мудак, и он должен извиниться, и он должен сделать столько вещей, и он должен… – Стэнли… ты прав, – он шмыгает и хрипло смеется, утирая слезы с колючего подбородка. – Мне нужна помощь.