До и после

Тонкий лист, покружившись, опускается на подернутое инеем окно. Канкуро вяло следит за ним глазами, взгляд которых, кажется, дрожит той же холодной осенней пленкой, и пальцем, еле-еле, ведёт по холоду узор. Палец мокнет. К дому незаметно подбирается зима. — Если и дальше будешь сидеть перед открытым окном — заболеешь. Голос из-за спины гораздо теплее одуряющих порывов свежего ветра, но от него веет не человеческой любовью и заботой, а могильным холодом, пронизывающим до самых костей. Говорящий мёртв так же, как то дерево, сбрасывающее последние листья, если не мертвее. В природе хоть что-то меняется, засыпает и просыпается, а этот, как был чурбаном, так и остаётся. Не ест. Не спит. Не чувствует. Забавно даже. — Как ты открыл окно? — Как ты вошёл в комнату? — Ты будешь отвечать вопросом на вопрос? Канкуро в ответ молчит. Разводит руками, потягивается, разминая затёкшие мышцы, мимоходом думает о том, что действительно замёрз и хочет уже лечь в кровать, но его перехватывают… За руку. Нет, за локоть. …и дёргают на себя с такой силой, что ножки стула оставляют на полу две ровные полосы. Сасори, как всегда, не дышит. Канкуро же дышит неглубоко и часто, как будто пробежал марафон, и усмехается, щекой прижимаясь к прохладной твёрдой груди. Бегать он не может нормально уже который год. — Обратно к окну или спать? Пустые глаза, холодные руки и ледяной голос. Сасори закрывает створки левой рукой, а правой гладит склонившегося к его плечу парня. Гладит по голове, почти любовно, но разве могут мертвецы чувствовать?... Волосы тёмные, густые, странно даже, что после всего пережитого они не засеребрились сединой, странно, и в то же время хорошо. Кто знает, захотел бы мастер держать рядом с собой кого-то неидеального и, к тому же, такого беспомощного. — Я хочу чтобы ты сдох, хочу домой и хочу свои руки. — Не дам. — Знаю. Усаженный на кровать, бывший шиноби песка смотрит перед собой и пытается погладить опустившегося мастера по щеке. Рука плетью вьется около шеи, твёрдой и холодной, неприятной, и ложится на щеку. Дрожит, кажется. — Спать или спать? Сасори с отрицаемой целомудренностью кладет ладонь на пояс чужих штанов. Зачем это ему, не способному получить физическое удовольствие, не знает, кажется, и сам мастер. — Четыре часа дня, Канкуро. Ответ тебе известен, да и… разве ты хочешь спать? У мертвеца руки двигаются быстрее, чем у живого, и костяшки деревянных пальцев быстро постукивают по изуродованным лодыжкам, будто пытаются проверить их на спелость, как арбузы. Сравнение глупое, но самому Канкуро оно кажется ничем иным, кроме как лишним подтверждением развивающегося слабоумия. Он сходит с ума. Возможно, уже сошёл. Ноги под уверенными движениями ладоней приходится развести и упереть взгляд — обманчиво-боязливый — на поблескиваюшую в руках цепь. — Тебе зачем? Мастер жмёт плечами, копируя его человеческий жест, натренированный годами до родной естественности. Получается хорошо, но все равно слишком чопорно. Бывший шиноби вновь думает, есть ли под плащом что-то, хоть отдаленно напоминающее человеческое тело, и пытается ткнуть мучителя коленом под ребро. Ногу возвращают на место. — Будешь напрягаться — внутри окажется мой кулак. — Какой ты грозный… Сасори фыркает, набирает в рот глоток чего-то возбуждающего, как всегда, наверное, и неудивительно: их отношения — нечестная игра от начала и до самого незримого конца — и, наклонившись, целует сопротивляющегося партнёра в губы. Приходится проглотить, чтобы не захлебнуться. — Я тебя ненавижу. В ответ ехидная улыбка и вымученное пожимание плечами. — Ты меня любишь. — С чего бы? Мастер гладит длинную ногу, за годы подрастерявшую свою силу, пальцами щекочет место под коленкой и нежно сжимает неправильно сросшуюся лодыжку. — Кормлю, ухаживаю, лечу твои раны… — Да ты сам их и наносишь, — фыркает Канкуро и снова пытается ткнуть мастера ногой. Знает, что бесполезно: по дереву стучи, не стучи — ничего не почувствует. — Не отрицаю, но ты всё равно не сможешь без меня долго прожить. Подумай только: я ведь у тебя один единственный, — Сасори гремит цепью, перебрасывая ее поближе, и снова гладит длинные ноги. Щекой прижимается к голени, трётся, и есть в этом жесте, помимо обычной его нечеловеческой неестественности и прямоты, что-то доброе и в какой-то степени милое, будто его сердце — деревянное, наверное, но Канкуро назвал бы его каменным — все ещё может умещать в себе хоть какие-то эмоции. — Видел бы ты своё лицо сейчас, — мужчина, не медля, тянется к чужой щеке и треплет, будто ребёнка. Канкуро хмурится. — Что с ним не так? — Любишь меня. — Ненавижу. — Любишь. Возбуждение уже накатывает мелкими волнами, и Куро чувствует, что скоро, совсем скоро он перестанет держать себя в руках и возжелает этого ублюдка целиком и полностью. Одна часть его души колеблется и призывает оттолкнуть, но другая, ближе к разуму, ежели к сердцу, понимает: любовь жива. Любовь неправильная, любовь омерзительная, как любовь взрослого к ребенку или человека и животному, любовь человека к мертвецу, или что-то ещё наподобие тех жутких отклонений, которые и любовью-то называли только такие же безумцы. Сасори усмехается. Снова смотрит, и в глазах его, пустых обычно, теплеет та самая «любовь». «Я ребенок, труп или животное?» — думает Канкуро, шире разводя подрагивающие колени. «Я сам не понимаю, что делаю» — тянет про себя мастер и зачем-то моргает. — Для тебя не существовало ни мира вокруг, ни твоих друзей, ни времени. Только стены и я, изредка тебя истязающий. Дающий тебе еду. Любовь. Беседующий с тобой. Ты говоришь, что ненавидишь меня, но каждый раз, когда ты смотришь мне в глаза, здесь, — мужчина кладет шершавую ладонь на подтекающий смазкой член и почти ласково, почти любовно, гладит его, — становится твёрже. Это ли не любовь? Вздох, судорожный, но глубокий, ловят пальцы левой руки. Они гладят по губам, и Канкуро пытается отмахнуться, но в его собственных руках нет ни силы, ни жизни, нет ничего, кроме жалкой неловкости в каждом движении. Смотреть тошно. Он все равно смотрит. — Почему… почему цепь? Сасори жмет плечами — приелось ему это движение, прикипело, научился строить из себя человека, чертов чурбан, и пытается гнуть умные речи, как будто кто-то к нему прислушается. Он жмёт плечами и смазанными пальцами толкается в разработанную дырку. Быстро, по самые костяшки, не больно почти — этим подобием секса они занимаются достаточно часто — но все равно неприятно. Куро сжимается, опираясь голенью о чужое плечо и пытается подкинуть бедра, чтобы кончики чужих пальцев хотя бы немного задели простату. — Просто захотелось посмотреть, как она будет выглядеть в тебе. Расслабься, — мастер шевелит внутри пальцами, и кончики их давят очень близко к нужной точке и очень хорошо, но недостаточно для нужной степени одурения. — Или кулак. Сложно расслабиться, когда тебя так крепко держат. Сложно расслабиться, когда тебя пилит взгляд темнее той тьмы, что душит в кошмарах и жарче того жара, что охватывает брошенное в костер тело. Канкуро бы хотел, чтобы пламя охватило его прямо сейчас и прекратило страдания, потому что он так больше не мог. Видеть в глазах мучителя пламенную любовь и находить на нее изуродованный отклик в собственном сердце — это причиняло ему боль большую, чем все истязания, на которые был способен этот маньяк. — Тебя забыли твои родственники и твои друзья, — Сасори отнимает руку и натягивает новую перчатку, локтем — привычно и легко — отодвигая дрожащее колено. — Ты потерял всех. Кроме меня. Представь, что было бы, если бы ты вдруг появился в деревне? — Нахер иди… — слова Сасори заставляют задуматься, но семя сомнения уже брошено и уже пустило корни — почва подгнившей души чрезвычайно плодородна этой холодной осенью. — Я не знаю даже, живы ли они. Сказал навскидку. Он вновь жмёт плечами. Канкуро кусает губы. В этот раз щиплет не только нежную кожу, но и уголки глаз. — Если подумать — столько лет ведь прошло. Жизнь шиноби коротка и полна опасностей, — цепь грохочет где-то у ног и смертельным холодом обвивается вокруг ноги. Хоть бы согрел, ирод… — Они вполне могли сдохнуть под любым кустом… — Умолкни… — Как сдохли бы уже бесчисленное количество раз, если бы не тот ублюдок, который убил Какузу, — первое звено, естественно, ледяное, проскальзывает внутрь и Канкуро дёргается, но его останавливает твердый кулак около пресса и скользнувшие внутрь пальцы. Омерзительно и приятно. Приятно и омерзительно. — …и не тот мелкий щенок, Учиха, сбежавший из Конохи. Второе звено, ничуть не теплее. Скользит глубже. Омерзительнее. Приятнее. Что-то хлюпает и звякает. Пальцы давят аккурат на комок нервов и Куро все же сжимается: и внутри, и снаружи, везде. Сжал бы пальцами простынь в лучших традициях, но он не может сжать руки даже на собственной шее, хотя и это было бы бесполезно — так себя не убить. А так хочется. — …почему тот джинчуурики оказался достаточно сильным, чтобы убить человека, которого мы все по праву считали бессмертным, но не смог сразу вернуть под свое крыло мелкого красноглазого ублюдка? Почему, Канкуро? — Я… — слова сбиваются в кучу под третьим звеном. Канкуро морщит лоб, хмурится, скалит слегка сточенные зубы и надеется, отчаянно надеется, что ничего внутри не перекрутится и не зажмет, — блять… блять… я не знаю! Четвертое. Сразу следом, без продыху, пятое, и очень медленно, миллиметр за миллиметром, наружу, глядя пристально на то, как натягиваются тонкие стенки. — Ты помнишь Дейдару? — Того… ннх. М… — Помнишь. Как думаешь, что бы было, если бы я его не потерял? — вопрос тонет в звоне металла и беспомощном громком стоне. Их не услышат. Канкуро знает это так же точно, как то, что пройти он может только пять шагов, а его руки уже никогда не смогут двигаться. Знает и снова хочет сжать простыни, потому что ему приятно. Омерзительно. Омерзительно и приятно… Сжать простыни он не может. Может сжать ногами чужой торс и подтолкнуть ближе, чтобы нагревшиеся пальцы вновь вогнали в него толстые кованые звенья. Сжимает. Подталкивает. Его толкают в ответ. Невесомо совсем гладят по щеке и по горлу, по кадыку стучат одичавшим табуном лошадей, так что хочется закашлять и на глазах вновь выступают слезы. Их Канкуро смаргивает и принимается считать мягкие подталкивания, с каждым из которых его живот раздувается. Снаружи незаметно, но он-то чувствует… — Видел бы ты свое лицо… Счёт сбивается на пятнадцатом. Бывший шиноби песка знает, что последует за этой фразой и пытается пресечь на корню: — Ненавижу. Сасори нежно хлопает покрасневшую дырку, принявшую в себя так много, улыбается как всегда странновато, и, огладив по кругу, цепляет последнее звено указательным пальцем, прежде чем выдернуть все одним движением. — Любишь. Возмущенные крики Канкуро тонут в его же стонах.