«— Мужайся, милый! Все ломаются. — Поэтому я предпочел бы умереть? — Просто дыши!»
Темнота, разбавляемая резким светом неоновых светодиодов под потолком и холодным, белым сиянием мелких огоньков растянувшейся в созвездия гирлянды, размазанно касалась человеческих тел, слонявшихся из стороны в сторону, танцевавших невпопад под бьющую по ушам сумасшедшую мешанину из звуков, что на выпитый к тому моменту алкоголь воспринималась как адская какофония. Примесь надрывных перекрикиваний того, что называют музыкой, отчаянный стук по батареям, хрустальная мелодия бьющегося разноцветного стекла, едва ли слышимый хруст его под чьей-то грубой подошвой и смех с нотками кальянного дыма из кухни — добавьте мягкий свет от лампы в углу, проблески аристократических бокалов, игривых пьяных рюмок и стаканов с намешаным в них мартини с апельсиновым соком по акции, духоту помещения со сладковатым запахом тонких сигарет, что курили девушки, сидя на полу под окном, промилле в каждом расслабленном теле и редкие повизгивания дверного звонка, который раз от раза тревожила бойкая женщина за пятьдесят, норовясь наброситься на любого, кто ей откроет. Какая же беспросветная запойная глупость, какая же очаровательная помпезная юность, с ее легкомысленным сиянием в навязчивом фиолетовом и ярко-красном (и кто вообще держит неоновые вывески дома?!), с ее первым неловким звоном бутылки игристого о высокий фужер, в который спустя час наливали уже все подряд, с ее неаккуратными прикосновениями и шелестом выкрашенных волос о чужую кожу, с ее великолепием…Он открыл глаза.
Он открыл глаза, различая сквозь наплывшую полупрозрачную муть потолок с бегающими по нему пестрыми пятнами света, словно собственная роговица стала калейдоскопом, а в зрачок горстку стекляруса засыпали — и когда это он успел выпасть из реальности? Отключился? В нутро постепенно вливались звуки, нарастали, занимая все больше и больше пространства в черепе, давили на виски, заставляя недовольно кривиться. Урывками возвращаясь в реальность, он соединял себя по кусочкам трясущимися руками: головоломка из собственного мироощущения была посложнее кубика Рубика, собираемого вслепую треморными пальцами. Его пробуждали от неясного оцепенения размытые голоса, послевкусие горячей водки на языке, что всё ещё пыталась устроится в уютных внутренностях, разбавляла бассейны с кровью, в которых он не прочь был бы искупаться, спрятавшись в самого себя от человеческого шума; развалился бы под лучами выдуманного солнца, вдыхая свежий воздух собственных мыслей, ощущая как реальность размывается, как исчезают внешние раздражители, как по телу приятно прокатывается спокойствие, расслабляя натянутые фибры мозговой активности, заставляя весь мир утекать сквозь пальцы, словно фантомный песок… он снова теряет сознание? Провалился бы в текстуры этой квартиры, превратившись в дешёвые декорации, да только под ребрами кто-то неистово закусался, зацапался, заволновался; Влад открыл глаза, садясь на удивление прямо. В глубине комнаты мелькнул желтый — мгновение, что уловил цепкий взгляд, и сразу же в расплывчатую картинку, будто зрительный аппарат дал неожиданный сбой. Чувство беспокойства вплелось в мышечные волокна, пробежалось вдоль позвоночника по непривычной траектории — снизу вверх — и улеглось вакуумом в гортани, задевая голосовые связки. В коридоре заметно оживились: голоса стали звучать громче, приобретая яркие оттенки, в привычный хор вплелось, кажется, парочка новых, незнакомых; через кривое восприятие это интересовало чрезвычайно мало. Мягкие сидения расслабляли и без того томное тело, и без того замыленный градусом разум, что на задворках своих почему-то не давал провалиться в алкогольную приятную истому, раз от раза дёргая его слабым электрическим импульсом под набатно колятящимся сердцем. Как-то неудобно тревожно. Нужно узнать. — Хей! — Влад протянул руку к проходящему мимо парню, хватая того за рукав, — Пришел кто? — А? Да так, Эдик вроде и… его друг. Я мало их знаю, можешь… — покрутив головой по сторонам, тот растерянно бегал взглядом по комнате, —…а-а, Эдик такой светлый… а, вон! Вон он, разговаривает с кем-то. Взмахнув стаканом и чуть не пролив его содержимое, знакомый указал куда-то в сторону, на группу парней, стоящих около выхода в коридор, что-то активно обсуждающих на повышенных тонах, мешающих смех и моветонную жестикуляцию; среди остальных Влад едва ли различил блондинистые волосы и дешёвый блеск холодных цепочек. — Ага… — он приподнялся с дивана, водружая себя на нетвердую поступь, отчасти не понимая, зачем, — Спасибо. — Развлекайся, — вердикт на сегодня, на завтра, на годы вперёд, как кредо или стиль жизни, как ассорти из всех удовольствий мира в одном никчемном слове, нечто фуавное*, но такое несерьёзное, такое развязное, бездуховное. Богемное общество, что с изощрённым рвением притворялось бомондом*, но, вывернув все наизнанку и переиначив, создало высший свет из моральных инвалидов, инфальтильности и высокопарных пустых выражений. Оплот и тихий дом для непонятых душ — квартира размером со вселенную, которая уместилась бы в спичечный коробок — нет денег, нет ограничений, нет преград — зато искусство! Они интеллигенция, непризнанный гений с задержкой в развитии и талантами, издыхающими в алкогольном психозе. Куда же? Первый шаг навстречу неясному ощущению, тянущему за собой так требовательно, будто всю душу из чрева выдернули, намотали на кулак в попытках достичь покорности и потащили, игнорируя любые вопросы. Становилось трудно дышать: люди, дым, жар от любого движения, искры по полу от скрипа подошв, поднимающиеся выше от тела к телу, ударяя мнимым статическим электричеством, гул то ли в больном черепе, то ли снаружи, все так стремительно, все так уплывающе… Дышать. Может он перепил? Такое вообще бывает? Вдыхай же. Вакуумный шарик вдруг вытянулся, проникая в трахею, разрастался в груди, занимая все больше и больше места, угрожающе царапался изнутри, топтался на киле*, думая, наверное, куда нырнуть дальше — налево или направо? Дышать. Почему кислород такой плотный? Паника накатила дебютной волной, обдавая спину холодными брызгами капелек пота, и Влад почувствовал, как забился в агонии захмелевший рассудок. Да вы должно быть шутите, что сейчас? Вселенная, видимо, с особой жестокостью пнула его в диафрагму, выбрав для удара самый неподходящий момент — какие, к черту, соулмейты на этом празднике человеческих пороков? Он и сам — жалкая коллекция сомнительных достижений, так неужели судьба подобрала ему кого-то под стать? Зыбкое время превратилось в алмазную крошку, безудержно падающую сквозь узкое горлышко песочных часов, отсчитывая секунду за секундой до точки невозврата со спасительным поцелуем в подарок. Задачка от блядского мироздания: найти родственную душу до того, как в конвульсиях свалишься на пол, чувствуя как кислородное голодание убивает миллиарды нервных клеток, а сознание постепенно гаснет, убаюкивая загнавшееся в ужасе сердце. Он был уверен: его родственная душа пришла сюда недавно, либо он обратил на нее внимание после того, как очнулся; так или иначе, она, должно быть, сейчас так же давится от недостатка воздуха, в попытках отыскать его. Единственной зацепкой был Эдик, который все ещё стоял с той же компанией, потряхиваясь от смеха, держал изящный фужер нарочито грубо, за горлышко, всеми пальцами сразу, иногда поднося его к губам, но так и не отпивая, резко бросая какую-нибудь фразу в общий диалог. Влад попытался смести в кучу ошметки своей нищенской трезвости и крупные куски сбивчивого дыхания, перевязать всю эту шаткую конструкцию нитью из старательно складываемых в предложения слов и для красоты прилепить сверху мятый бантик из натянутой улыбки. Но весь этот ментальный мусор, с таким усердием собранный воедино, разваливался с каждым шагом все больше и больше: спекщиеся комки молекул кислорода смачно шлепались на пол, растекаясь по паркету атомами, разрушая непрочные ковалентные связи, адекватное восприятие тряслось от осознания приближающейся агонии, а улыбка ломалась в неестественном изгибе губ. Влад чуть не закашлялся крупинками углекислого газа, сдерживая подступающие к горлу порывы, подтаскивая тело ближе к заветному ориентиру с высветленными волосами. — Эдик? — Э-эй, Влад, — кто-то вдруг хлопнул его по плечу, и Лифарю показалось, что от такого дружеского жеста он грохнется на колени, — выглядишь хуево, слушай. Ты не перебрал случайно с алкоголем? Хотелось сказать прямым текстом — «отъебись, дружище, не до тебя: я с минуты на минуту сдохну, давай попозже», но оксиген стремительно таял или превращался в светло-голубую жидкость, заливающую альвеолярные ходы; каждая буква «О» в химической формуле была на вес платины, обмытой в «царской водке» — он отдал бы все, лишь бы приписать пару латинских эллипсов в выданный талон на вдохи из регистратуры с алчным Фатумом за стойкой.* — Эдик… — он надеялся, что его лицо не было отталкивающе вымученным, но держать маску становилось более невозможно, — … с вами случайно девушки не приходили? Со всех сторон раздались окосевшие смешки. — А что, — парень обвел помещение плавной траекторией поблескивающего бокала, как бы обобщая всех вокруг, — эти уже не катят? На ответ не хватало воздуха; бронхи уже не хотели расширяться, иногда крупно дергаясь в грудной клетке, забитые, покалеченные осколками диоксида углерода. — Мы вдвоем с Колей пришли, — Эдик усмехнулся, посматривая на Влада с веселой надменностью самого патетичного* недоноска. — А где…? — А где Коля? — его голос в скользких мозгах отдавал сумасбродным эхом, давя на череп изнутри, — Ко-оля?! Вытягиваясь всем телом, поднимаясь на мысочки, Эдик пытался заглянуть через плечо более высокого парня, лапая гостиную пытливым взором, выискивая нужного человека. Ещё немного и он начнет хрипеть. Стоять прямо было невыносимо, так же, как и стоять без опоры: хотелось сползти по стенке грузным бременем Вселенной, свалиться вниз непосильной ношей мироздания и скончаться в духе самых мучительных самоубийств. Он ничего не ответил, переставляя непослушные ноги, улавливая уцелевшими крупицами рассудка сардонический шепот за спиной и обращённые к нему беглые взгляды. Все думают, что он до ужаса пьян, да только правда в том, что он до ужаса близок к гипоксии: Планида* беспощадно сжимала пальцы на слабой шее, передавливая артерии, смещая хрупкие позвонки, упиваясь мелодичным треском хрящей. Больно. Интуиция тащила его импровизированным гидом, наматывая на тонкие пальцы красную ниточку, оборачиваясь иногда, поглаживая по бледному лицу, заботливо, с мягкостью характера патронессы*; Влад давно бы рухнул в обморок, если бы не ее великодушная снисходительность. В сумраке коридора было на удивление пусто, хотя он не отказался бы от тифлокомментариев*: перед глазами плясали серебристые «мушки», безумные, мотыляющие из стороны в стороны, как и его бренная оболочка, стены, кажется, то раздвигались, то грозили раздавить его бетонно-арматурной скованностью; иногда он выпадал из реальности так сильно, что видел перед собой длинный узкий проход поездов дальнего следования, ощущал как размеренно плывут вагоны, как постукивают колеса, как… как… Как? Тахикардия нарастала, толкала полумертвые лёгкие, пытаясь реанимировать их, но едва ли это приносило результат — только несчастному сердцу становилось больнее. Кровеносные сосуды оплетали передавленную шею алой петлей, а ртуть заливали в глотку, позволяя ей расцвести на слизистых киноварью*, позволяя добить несчастного, хватающегося за мебель, перебивающегося изможденными вздохами, но такого отчаянного, готового на коленях ползти; он никогда не думал, что простой коридор может быть настолько длинным. Белая дверь с непрозрачным шершавым стеклом, усилие над непослушными пальцами, что соскальзывали с гладкой металлической ручки, сияющей оттенками побежалости* — быстрее же! — последний многострадальный глоток воздуха и стерильный холодный свет, заливающий ванную комнату: Влад грохнулся на колени, набивая синяки, но разве это будет важным для бьющегося в судорогах умирающего тела? Так глупо, так унизительно — скончаться бессилием на торжестве падших людских зависимостей, где пьяный угар искажал восприятие, превращая жизненный вектор в полоумные горки синусоидального графика, по которым скатывались до потакания низменным желаниям и возвышались в абсолюте философских тем на кухне в пять утра со скоростью субатомных частиц. Два трупа на вечеринке — милый подарок хозяину квартиры, фееричное напоминание о том, что смертен. «Memento mori, мой славный друг» — отголосоки фразы в его будущем посеревшем лице с затуманенными глазами-стекляшками. Он рисковал разбить лоб о кафельную плитку, неконтролируемо заваливаясь вперёд, но к удивлению своему уткнулся во что-то мягкое, теплое, живое. Это живое закашляло вдруг, затряслось в хриплом придыхании, а Влада будто сам макрокосмос встряхнул, отвесив смачную пощечину, чтобы тот очнулся от гипнотизирующего уюта смертельных объятий. Желтый, тот самый, цепляющий, секундный, в гостиной пару сотен вдохов назад, солнечный, смеющийся с осиплостью в коротких поверхностных экспирациях*, будто находящий это все жутко забавным, улыбающийся в лицо могильным плитам и похоронным процессиям — весь из острых форм соткан, из бытовой пыли в лучах и южного теплого ветра.Родственная душа задыхалась.
Комки кислорода в их лёгких зарезонировали в одной фазе, руки вдруг потянулись к друг другу, неуправляемые боле мозгом в оковах прогрессирующей асфиксии; у Коли теплая кожа для сковывающей прохлады ванной или может у Влада по телу пробежался неестественный фриссон*, заставляя дрожать еще сильнее. Он был уверен на сто процентов, он был уверен на сто двадцать: до необратимости процесса пару мгновений, а значит нужно просто податься вперёд, доверяясь волеизъявлению судьбы.