«фототаксис — свойство ориентироваться и двигаться по направлению к источнику света».
Он сжимал ткань его толстовки так сильно, что начинало ломить запястья. Не вдохнуть, все равно не вдохнуть: так больно, так невыносимо в напряжённых легких, что, казалось, ребра откалывались фарфоровыми кусками от убивающего давления изнутри, царапая острыми сколами нежнейшие бронхи, ноги колотило судорогами так, что стопы бились о бортик ванной, а по венам пузирился сжиженный углекислый газ. Он ведь не мог ошибиться, он ведь нутром чувствовал, он слышал и видел, он знал, он знал, пусть на задворках сознания, пусть через призму захмелевшего рассудка, понимал, поэтому так судорожно схватился, поэтому ударился о рамку оправы в порыве, поэтому едва ли приоткрыл губы — давай же, работай, чертова псевдомедицина соулмейтной вселенной! Искусственная вентиляция лёгких через поцелуи — резкий вдох — рождение нового солнца, в каждой клеточке тела перезагрузка, рестарт, дефрагментация сверхновой, выпадение за грань существования на растянувшиеся во временные петли секунды, но все ещё с неразрывной связью двух потерянных душ в безупречном единении и с первобытным страхом оторваться друг от друга, заставляющим действовать настолько идеально опрометчиво. Как игры с асфиксией в неполные четырнадцать, но с ощущениями в десятки раз сильнее: кристально чистый кайф, крепче абсента, прозрачнее агрессивной водки, до головокружения и ажитации*, со стуком крови в ушах, колотящим по барабанным перепонкам до глухого звона в больном черепе; Влад ощутил такое невминяемое умопомрочение, теряя и без того мнимый самоконтроль, уловил тонкий аромат ночной улицы со свежестью ленивого дождя, нотки сладости красного вина в чужих губах и родной запах старой советской квартиры, с ее пыльным воздухом, облупленной краской на окнах и потертыми обоями… он и сам в такой жил когда-то, поэтому что-то теплое, ценное, домашнее разлилось в нем мягкой истомой, отдавая иногда покалыванием в боках, кончиках пальцев, затылке, осторожно завладело его телом, управляя непослушными руками, которые вмиг потянулись, вторя поломанным чувствам, к золотистым волосам, скрытых наполовину черным капюшоном, коснулись их, впутываясь подергиваюшимися пальцами в хитросплетение прядей. Дышать становилось легче, но в неотрывности своей кислорода на двоих все равно не хватало: отстраниться хотя бы на пару микрон для них было равносильно приговору на смертную казнь, однако опасаться уже было нечего; они нашли друг друга — схлестнулись в поиске спасения, в поиске судьбоносного лекарства от смерти, в желании сохранить себя, но тут же — не дать умереть родственной душе, опутанной красными тонкими нитями. Болезненно, но так приятно растворяться в эфире*, ощущать, как он ударяет в голову похлеще самого крепкого алкоголя, разрушая зыбкое самообладание пробирающими до дрожи волнами облегчения. Влад позволил себе отдалиться на пару секунд, шумно и рвано вдыхая прохладу с апатичных кафельных плит и замызганного круглого зеркала, бросил быстрый взгляд на человека перед ним; все тот же — с манящей улыбкой на крупных губах, с ямочками в их уголках, с загадочным переливом тонированных линз (какой же цвет глаз под ними?..), с такой теплой кожей на грубоватой ладони, что легла на его щеку, зачесывая пряди чуть назад, с его громкими попытками подстроиться лёгкими под сердечные ритмы — необычный, завлекающий вдруг своей загадочностью — или просто он слишком пьян? — своим вызовом самобытности и ироничной усмешкой в лицо почти забравшей их на тот свет госпожи Участи. Влечение, аффектным проблеском мелькнувшее в поддатых мозгах, побудило его снова потянуться за поцелуями, снова смять черную мягкую ткань в пальцах, закрыть глаза и раствориться, но прежде чем Влад успел что-либо сделать, парень неожиданно лучезарно, тихо засмеялся, закидывая голову чуть назад, поднимая лицо повыше; игрался — кто знает? — глумился по-доброму, развлекаясь, шепча на одном дыхании: — Ты же пиздец какой пьяный… — и снова в глупые прыгающие звуки, с искрами явного веселья, убегая от чужих попыток урвать моменты чарующей близости. Ему было умилительно смешно наблюдать за нечетким, бегающим по его лицу взглядом, за глазами, что с нездоровыми проблесками света у расширенных зрачков, смотрели на него с полуупреком и тут же — с нарастающей тревогой. Внутри росло и и увеличивалось новое беспокойство, другое, разливалось патокой по бёдрам и выше, сгущало кровь, медленно ползло внутри мышц, в иные моменты скребясь в сухожилиях. Натыкаясь ногтями на очки все чаще, он попытался приподнять их, но, кажется, Коля остановил его: Влад успел лишь на мгновение заметить хитрый прищур и без того узких глаз с темной радужкой, настолько непроглядной в тени солнцезащитных фильтров, словно у него была космической красоты аниридия* или настолько широкий значок, что пигментные волокна практически исчезали; на секунду — он увидел метнувшийся по склере влажным бликом испуг и вздрагивание ресниц, но вновь наткнулся на «непробиваемый панцирь» из крашенной пластмассы. Улыбка исчезла, но ямочки в уголках всё ещё оставались, мягкие такие, очаровательные, будто бы Коля совсем не злился на подобную выходку, будто бы прощал, легко сжимая чужие ладони у своего лица, не давая больше так опрометчиво баловаться. — Вставай?.. — вопросительно, с надеждой в полушепоте, а Влада повело ещё сильнее от теплого дыхания, оседающего на кожу искрящим покалыванием. Если он встанет, то он упадет. Или нет? Провалы в восприятии резко вернули его в реальность, когда он некрепко держался на своих двух, наверное, даже повисая больше на человеке рядом: пальцами — в толстовку, на полусогнутых коленях, так неустойчиво — боже! — неудобно пошатываясь, а от смены плоскостей голова закружилась сильнее; Влад ткнулся скулой под его линию челюсти, потерся носом о чужую шею, улавливая во вновь обретенной способности дышать выветрившийся запах приятного одеколона, вытянул губы, ведомый желанием оставить свой след в истории этого человека, но, остановившись вдруг, произнес, путаясь звуками в складках капюшона: — Ко-оль… Он и сам не понял к чему это было. Обозначение имени — будто это было так важно после всего случившегося! — тихое признание в том, что знаешь самый легко раскрываемый секрет. — Откуда?.. — Коля пытался увильнуть от горячего придыхания, неловко хватая Влада за плечи, отстраняя от себя, но тут же загребая в свои объятия падающее тело. Лаконичность ответа не вызвала удивления: и как они ещё связывали слова воедино, будучи в таком состоянии? — Эдик… — и лицом в уютную ткань. Владу тепло; он бы обмяк полностью, расслабился, если бы чувствовал, что его поймают и удержат, если не дадут свалится хмельной грузностью на пол, да так, чтобы колени о плитку… попробуй отпустить, держал же! — в своих подрагивающих руках, но все ещё не так нежно и бережно, как подобает чувственным любовникам, все ещё имея возможность отпрянуть и уйти, оставив его здесь, среди холода молчаливого кафеля и акрила*. — А сам ты кто будешь? — как шампанское, с пузырьками весёлости в голосе, быть может даже с ветреным интересом в голове — почему бы и нет? Шаг, ещё один, чуть поворачиваясь вокруг оси статичного, но такого неустойчивого тела, пальцами к дверной ручке — приличия ради стоит хоть закрыть за собой, во избежание неловких ситуаций — щёлкнуть замком. Замком? — Меня зовут… Влад Лифарь, — со странностью четко, подняв голову и нетрезвость во взгляде, соскальзывая рукой по чужому предплечью, перехватывая пальцы; сквозь солнцезащитные линзы — темно, но Коля все равно ловит сияние глаз напротив, удивляясь на миг и не с проста: красивые губы находят другие красивые и снова прижимаются, однако уже с иррациональностью влечения, нежели от страха за свою жизнь.***
— Мам, а правда, что когда соулмейты встречаются, они как будто с ума сходят? Владу десять и ему интересно, как устроен этот мир. Сегодня на школьном факультативе он впервые об этом узнал; слышал, конечно, и раньше, но понимал ли, о чем старшие болтают? Какие-то души там, связи и поцелуи — разве интересно? А вопрос он сам выдумал: наверное, резонно, что с ума от страха сойти можно, если дыхание начнет пропадать?***
Или от логически необъяснимого желания? Под его неожиданным напором тело ускользнуло куда-то вниз; тихие ругательства из ванной.***
— Не знаю, милый, — мама удивлена и немного смущена, — мы с папой не соулмейты, и своего я никогда не встречала. Но быть может, — мягкая улыбка греет любопытное детское сознание, — быть может… ты однажды дашь ответ на этот вопрос?***
Ноги не помещались. Его левая — через бортик, а Влад над бедром где-то, скользя коленями по гладкой поверхности ванной. Самая идиотская идея, травмоопасная к тому же: он чудом не разбил себе затылок и не сломал дребезжащие кости, пару синяков поставил от твердости акрила — возможно. Да кто же пьяным не находил гениальность в тех вещах, что в трезвости своей пребывали за гранью привычного или, являясь скелетами, были спрятаны где-то в пыльных шкафах моральных принципов, контроля и этики?! Теперь к незримому списку проблем добавился холод за спиной, неудобство и незнакомый парень, отвечающий неполнотой восприятия на частичное сужение сознания — задышал снова, избежав смертельной участи, но, должно быть, «поломался»; Коля видел, как тело пошатывалось, как ладони скользили, рассекая плотную занавесу воздуха, как волосы, взъерошенные немного, растрёпанные, раскачивались, падали на глаза, прикрывая их, и как ломанно он пытался эти пряди смахнуть, заправить за ухо или просто откинуть назад. Звуки музыки из глубины квартиры скрашивали их сбивчивое дыхание, шорох тканей, лёгкие столкновения локтей с покатыми стенками ванной; Коля чуть вытянул руки, упираясь кончиками пальцев в его плечи, предоставляя дополнительную опору, но Влада все равно клонило навстречу — с желанием ли касаться материальности тепла или просто поддавшись аффекту? По недавно выкрашенным прядям, будто сусальное золото на его природный темно-русый, шафрановым* пигментом впитавшись в корни непослушных волос: в прохладном неярком освещении они отливали бледно-медовым сиянием, блестели согревающей потальной* искристостью, и в нечеткости взгляда расплывались над его головой в своеобразный ореол неправедного святого — нимб ли? — возвышая в чужих мыслях до языческого божества. Глупо? Отнюдь! — попробуй противиться прикосновениям к такой горячей коже, притяжению к Свету на уровне мироощущения, на уровне незримом, на том самом, что алыми фибрами связывало их существования.Факт на сегодня: фототаксис не свойственен людям. Но он свойственен каждому, кто видит перед собой Солнце.
В тесной ванне — и места мало, и неустойчиво — куда уж с алкогольной слабостью в крови! — Влад скользнул влажной ладонью по ледяной настенной плитке с глупым цветочным орнаментом, цапнул короткими ногтями, будто попытался разорвать бутоны искусственных кафельных цветов, располосовать витиеватые листья, почти повалился опасной шаткостью вперёд, но…***
Владу четырнадцать. Сегодня он впервые увидел, как человека убивает начертанное Мирозданием предназначение, медленно так, с грацией невидимого преступника, сотканного из воздушных парафиз*, в которых как никогда нуждался погибающий, чью шею оплетали красные судьбоносные нити. Он поспешил надеть наушники, чтобы не слышать мелодию мучительного кашля, что прорывался сквозь панически-взволнованные голоса случайных прохожих, обступивших со всех сторон упавшую на колени несчастную. Он поспешил уйти оттуда, чтобы не видеть как озираются по сторонам небезучастные к чужому страданию люди, выискивая в толпе кого-то — и на что они только надеятся? Десять минут — беспощадный стандарт, если брать в расчет то, что задохнуться можно за время в два раза меньшее. Эта мысль как никогда ещё ударила в его голову, и он поморщился, ускоряя шаг. Плеер умер через пару сотен метров.***
Прежде чем кожа ощутила холодность потоков воды откуда-то сверху, Коля будто в замедленном воспроизведении увидел, как тело над ним инстинктивно подобралось все, закрыло лицо руками, прокатываясь от колена по бедру, вновь путаясь во вздохах; он растворился бы сахарной слабостью, как тающий в кипятке рафинад, да только по ощущениям горячая карамель растекалась у него по жиклёрам*, сгущая кровь, придавая томительную приторность вкусу кожи под острой линией челюсти, на которую легла широкая ладонь; с пару секунд назад она тыльной стороной ещё прикрывала глаза, подчиняясь защитным рефлексам, но теперь, когда Влад наклонился ближе, когда течения воды больше не били в лицо, а лишь касательной проходились по его волосам, когда бортик ванной, казалось, трескался о того, насколько сильно в него вцепились с десяток пальцев — все стало таким уплывающим и нечётким, что точка фиксации сознания терялась, что мысли, всполохами образов возникавшие в голове, растягивались в этот миг на целые таймлайны, чья суть так же не поддавалась пониманию. В «белом» шуме воды звучали церковные песнопения, и, хоть рассудок помешался, чувства только острее стали: даже невесомое касание влажных прядей заставляло перебиваться его с вздоха на вздох. Капли с чужого лица разбивались о скулы, и одежда мокла, прилипая к телу, но прежде, чем Коля сдался бы, прежде, чем отпустил бы себя, теряясь в омуте собственных ощущений, прежде, чем позволил бы себе податься навстречу или принять пьяные поцелуи, отчасти не осознавая действий, все резко исчезло. На короткий неожиданный миг исчез и он, растворяясь в темноте.***
Глупость какая — сидеть седьмым уроком на внеплановом классном часе, слушая, как неубедительно и монотонно преподавательница распинается о всем уже давно известных вещах; она была похожа на полусломанное барахлящее радио и выглядела соответствующе — Коля недовольно прищурился, цепляясь взглядом за мелкие цветы на безвкусной старой блузке и снова отвернулся к окну, улавливая в воздухе свежесть сентябрьского ветра. Ему не за чем было слушать и вникать, как и всем здесь присутвующим — наверное, не нашлось бы ни единого человека в школе, который не прознал бы про ситуацию в Колиной параллели. В тот день, после бессмысленно-помпезной линейки, его нагнал задыхающийся от веселья одноклассник, по-дружески закинул руку на плечо, будто от того информация воспринималась в разы лучше, и быстро так заговорил, вкладывая в каждое предложение несуразное восклицание: — Нафига ты так рано упёрся, самое интересное пропустил! Прикинь,чел с девятого с новеньким засосался! Прямо в классе, вот прямо после того, как пацана перед всеми вывели, типа о себе рассказать! Мелькнувшее удивление прошлось по лицу, придавая ему новое выражение, и Коля отпустил пару быстрых смешков, скорее вежливости ради, спрашивая тут же: — Серьезно? Серьезно. У парня учёт, у его соулмейта — сломанное ребро, гематомы и срочные поиски нового учебного заведения. — …не всегда выбор, сделанный за нас, может оказаться правильным, поэтому нам не стоит… Коля вымученно вздохнул, укладывая голову на руки. Во всяком случае, с ним точно такого не произойдет, верно? Бесспорно, Вселенная любила «давать сбои».***
Давало сбой и электричество, вышибая от перенапряжения пробки. Глаза привыкали к сумраку помещения чрезвычайно долго, а в извечных солнцезащитных очках уже не было никакого смысла, однако Коля не спешил снимать их, лишь подталкивая повыше, схватившись пальцами за заушник. Чужое присутствие ощущалось тяжестью пространства где-то над собой или перед собой — он смог наконец-то подтянуться и сесть, тут же чувствуя, как мокрые волосы качнулись, задевая его скулы, а дыхание ощутилось мнимым прикосновением за ухом. С комнат, в коридоре, на кухне и балконе раздались обеспокоенные голоса, испуганные вскрики, изумлённые возгласы, что местами перерастали в полупьяный смех с вкраплениями чьи-то недовольных окликов, грохота неудачно подвернувшийся мебели и звона падающего на паркет и разбивающегося иногда хрупкого стекла, хрусталя, керамики; в резкой музыкальной тишине человеческое пустословие было настолько оглушительным, что звуковые колебания лишь сильнее путали его искаженными отголосками. Его — потерявшегося в пространстве, которое трансфигурацией* своей лишило всяких ориентиров: окружение утонуло во мраке угаснувшего света, и только слабые проблески уличного фонаря скользили по стеклу и зеркалу; ткань становилась тяжёлой и мокрой, и вкупе с холодностью воды заставила на ощупь попытаться найти смеситель, что, как на зло, находился где-то за спиной. Влад мешался: его было много, от его шумного дыхания становилось трудно дышать самому, и пальцы не слушались, соскальзывая с винта выключателя; фрагментарность и неполнота восприятия сковывали движения, и только спустя пару мучительных секунд шум воды прекратился, уступая место редкому звону стремительно падающих вниз капель. — Вечеринка окончена. Пора домой, — непонятное психическое истощение побудило его стукнуться лбом в чужое плечо, рвано выдохнуть и закрыть глаза, проваливаясь в воспоминания, в шаткие мысли, и не столько тревожила ситуация в целом, сколько ее безупречная неестественность: пора домой — а сам кладет руки на чужую спину, снисходительно обнимая ли, а может в поисках опоры для сумасбродного разума? Перевести дыхание, остановится в моменте, собрать витраж из разбитого на кусочки мировосприятия, спрятаться от звуков внешнего мира в руках родственной души, а после…