Двое, трое

В первый раз ведьма осквернила мир дочерью, которой возгордилась с первых же секунд. Белая кожа была не от неё, тёмные губы – не от неё, чёрные волосы – не от неё. Всё, чем она не была, приняло форму и вышло из неё с разрывающим криком и кровью, росло мучительно медленно и незаметно для новой матери выпивало все её соки. Арахна была лучшим, что ведьма когда-либо производила на свет – это относилось и ко второму её проклятию, чьи угловатые фигуры она видела каждый день в своём зеркале, и к третьему. Ведьма сажала свою гордость на стул перед собой и с обожанием разглядывала, трогала, не могла налюбоваться и не уставала твердить первой дочери, какая она у неё совершенная. Арахна жила с пониманием собственного превосходства и материнской дурости, продолжила так жить и после рождения второй Горгоны. Ведьма ждала от второго осквернения не меньшего, чем от первого. Однако жестокое, хладнокровное разочарование строилось по кирпичикам и выстроилось в непослушную и дерзкую девчонку, чьё имя слетало с тёмных губ Арахны, когда в доме что-то шло не так. Ведьма мерзко щурила свои глаза и неодобряюще хмурилась. Она разглядывала вторую дочь с расстояния вытянутой руки первой. — Лучше бы ты была мальчиком, — безнадёжно и обиженно говорила женщина, узнавая в коротких светлых прядях свои попытки отрастить красивые косы, а в плоской фигуре видя свои прочие неудачи и свою зависть. Другое дело – красавица Арахна с белой, как кости, кожей и уже оформлявшимися плавными изгибами. Медуза слушала и мерзко хмурилась, повторяя грехи своей матери и её уродливое выражение лица. Она знала, кого винить за это. Чёрные змеи не мыли за неё посуду и не вытирали пыль, как это делали пауки умницы Арахны. Медуза раздирала свои узловатые коленки и плевалась ядом, втихомолку изучая магию, давилась, но всю пищу, приготовленную идеальной Арахной, съедала, иначе она могла проснуться в коконе. Или не проснуться вообще. Она это знала.