***
Ночь лежит тяжелым черным пятном. За окном возбужденный шум и постоянные взрывы салютов. Женя незаметно для себя уже давно скатился на пол. На кухне прохладно, паркет приятно лежит под пальцами, за спиной опять морозная стена. История циклична. Особенно у Онегина. Стрелки на настенных часах мягко минуют двенадцать. Сначала все поразительно тихое. Такое мягкое, что Евгений жмурится, собирает к себе в сердце эти странные ощущения и подобие спокойствия, сжимает их в себе крепко-крепко и пытается улыбнуться. Уголки губ терпеливо приподнимаются, что-то мягкое разливается внутри. Но потом кто-то резко включает звук. За окном, на этажах сверху и снизу, сбоку, слева, справа и из другого подъезда — грохот. Крики, смех, какой-то гомон. Что-то совершенно адское, пьяное, страшное. Взрывы. Чудовищные всполохи шума, новые крики и возгласы. Женя тихо стонет себе в коленки, запуская пальцы в волосы. Отчаянно сжимает уши, оттягивая пряди с силой, морщится и хочет исчезнуть. Крики так глубоко въедаются под корку мозга, что он уже плохо отличает вымысел и действительность. А потом в мысли врывается чей-то особенно оглушительный баритон, Женя резко втягивает воздух и трясёт почти истерично головой. — Нет-нет, уйди от меня, — задыхается совсем, но не может удержать поток воспоминаний. Ему пять лет, его отец нависает тенью над головой, он хрипит, смотря в лицо, все ближе и ближе клонится, вздергивает подбородок и начинает шипеть что-то, но Женя не слышит! Не хочет слышать, забывает каждую произнесённую буковку, давит в себе слёзы и молчит. — Не приходи больше, нет, — шепчет шумно, до боли сжимает ладонями виски и глаза жмурит до кругов и созвездий. Хочется закричать, чтобы заглушить голоса в голове. Все обрывается. Опять тихо. Слишком тихо. Женя подрывается, вскидывая голову. Проводит усталыми пальцами по глазам и вискам, выравнивает дыхание. Какие-то отголоски отскакивают от стенок сознания и эхом разносятся, но Евгению стоит только чуть тряхнуть головой и подумать о чём-то банальном — и они пропадают. Он глухо смеётся. Рвано лает и кривит губы в усмешке. — С Новым годом меня? — минутная стрелка уже переползла отметку в двенадцать ночи. А Онегин теряется во времени и растворяется в секундах. Не понимает, зачем вообще живет. Он — странное и бесполезное существо с огромной дырой вместо чувств и нормального восприятия мира. Он давно не способен тепло радоваться мелочам или с удовольствием глядеть на солнце. Солнце… оно погасает с каждым днём. Зима. Солнце тухнет от холода, Женя мёрзнет и крошится на ломтики. За окном светло — Луна сегодня особенно яркая и полная. Какая же классика. Женя поднимается несколько растерянно после этой атаки прошлого и ставит чайник. слушает тихое шипение. Умиротворение? Кажется, нет. Евгений просто не чувствует, а вот это зияющее холодное равнодушие когда-то стало считаться признаком стабильности и спокойствия. Действительно айсберг. Привычное мурлыкание газа, но этажом выше крики становятся еще громче. Смех дикий и неудержимый доносится до Онегина, от чего все внутри сжимается до судорог. Коридор чуть ли не звенит от тишины в квартире. Жене становится страшно. Что мелькнуло в зеркале? , почему на окнах какие-то огни? , странная тень тянется по полу, что-то шуршит и лопается, воет. Ему уже давно страшно быть одному. привязался, подпустил ближе, не может оттолкнуть от себя теперь. Вова что-то пишет, кажется, или написал аккурат во время курантов, но Женя сидит сейчас на стуле, поджав под себя ноги и не имеет желания подниматься. Чайник свистит, Евгений щёлкает выключателем. Потом вспоминает, что вроде как надо подвести итоги года. Вместо этого в голову рвётся ещё больше воспоминаний и осколки чужих криков. С каких-то пор он до дрожи боится громких звуков.***
Вова задыхается и нервно глотает потоки морозного и жёсткого воздуха. Снег сыпется спокойно, все вокруг тонет в зимней тишине, от которой становится жутко, и в груди расплывается липкое неприятное ощущение. Кудри вылезают из-под шапки, на руках опять нет варежек, а пар вырывается густыми клубами. Ленский оглядывается внимательнее, чуть успокоившись, какое-то время пытается разглядеть цифры на многоэтажках вокруг и постукивает ногой по хрустящей белой корочке. Вглядывается в Яндекс карты, хмыкает под нос, переставляет ноги и идёт спокойнее, пока сердце продолжает метаться и истерически вопить. Володя пока не знает, что не так, но что-то не так. Вокруг поразительно спокойно, окна светятся чуть жутковато, снег серебрится и под луной сияет особенно ярко. Ленский неуверенно шагает вглубь красивого двора и наконец слышит смех, крики и резкие взрывы салютов, которые доносятся приглушённо и издалека. Но что-то не так. Останавливается перед железной дверью и растерянно смотрит на светящееся табло. Он дома? Он вообще ответит? Захочет открыть? Володя переминается с ноги на ногу, жуёт нижнюю губу и решает, что оставить его тут мёрзнуть за дверью — слишком жестоко. Пальцы касаются кнопок, звонок домофона слишком резко разливается на тихий дворик и тянется слишком долго. Вова нервничает. Звонит ещё раз и теряет почти всю уверенность, оставляя лишь навязчивую тревогу. В ответ ничего. Только стрекот мелодии, застывшей в глубине мозга. Пальцы снова пробегаются по кнопкам, у Володи подгибаются коленки, и он неровно выдыхает пар, стараясь не качаться и не трястись. Дверь неожиданно открывается, выпуская компанию с бенгальскими огнями в руках, которая не замечает Володю совсем, громко хохочет и сбегает вниз по ступенькам. Ленский аккуратно проходит внутрь подъезда, удивляясь неожиданному теплу, и оглядывается. Консьержки на месте нет, так что он быстро шагает в сторону лифта и зависает на время, потому что не знает этаж. Нажимает наугад, слушает звуки открывающихся и закрывающихся дверей. Сердце начинает колотиться все сильнее, больнее разбивая рёбра. Шаги гулко разносятся по этажу. Слишком тихо. Эта дверь. Легкие проваливаются к пяткам, дыхание нервически сбивается. Пока из-за других дверей слышится хоть какой-то шум или разговоры, тут нет ничего. Резкий звон стекла заставляет Ленского вздрогнуть и вновь уставиться в дверь. Что это? Следующая мысль больно скребёт по груди, потому что стекло разбилось именно за этой дверью. Володя дёргает ручку и всхлипывает со смехом, когда она легко поддаётся и открывается. Коридор совсем серый и бесцветный., от пола веет холодом, сквозняк хлопает дверью — Ленский снова нервно вздрагивает. — Жень? — голос странно обволакивает квартиру и тонет где-то внутри стен. Неуютно. Вова ёжится. Неуверенно шагает вперёд, попутно скидывая обувь и пытается заглушить почти ощутимую боль от натянутых нервов. — Же-ня, — по слогам выдавливает поэт, пока горло стягивает спазмом. Надо быстрее найти. Что-то совсем не так. Пара шагов вглубь, сбоку случайная дверь, которую Ленский трясущимися руками дергает. А потом отступает назад, шатаясь буквально две секунды, чтобы впоследствии дёрнуться вперёд и впечататься коленками в пол. в осколках. Смешные осколочки переливаются на бледном искусственном свете совсем нахально. Они блестят так весело и задорно, что хочется надрываться от хохота вместе с ними, пока надрывается всхлипами плача горло. Их звон и скрежетание кажется то ли злорадным смехом, то ли музыкой, но Вове как-то все равно, потому что Женя сидит тут же, с босыми ногами. — Зачем ты так? — спрашивает Вова, потом думает о совсем неподходящем вопросе, но тянется руками к чужому лицу. Чужие глаза — огромные, стеклянные, как все эти хрупкие кусочки на полу, бледные, прозрачные, пустые. Женя смотрит, и у Вовы все внутри сжимается, а потом хочет вырваться с всхлипами или смехом. Пальцы Ленского трясутся в пространстве ещё недолго, а потом очень медленно касаются щеки. Холодная. Женя дёргается на это слишком сильно, упирается ладонями в пол и острые крошки, совсем не чувствует боли, широко распахнутыми глазами вглядываясь в лицо напротив. — Это я, — медленно говорит Вова, — ты знаешь, что я не сделаю ничего плохого, — кусает губы, когда Онегин отстраняется совсем, скребёт ногами по полу и отводит взгляд. У него внутри что-то быстро мечется. 1. Женя встречает Её случайно. Где-то в толпе, ожидающей очереди к чему-то… Онегин толком и не помнит. Но они стояли рядом, ждали чего-то глупого, моргали друг другу и едва заметно кивали головой, растерянно улыбаясь, словно неуверенные в собственном поведении. 2. Они говорили обо всем. Жене впервые так интересно с кем-то. Ему хочется слушать и хочется говорить, хочется много-много всего рассказать о себе, но пока нельзя. Пока страшно и неправильно. Они растягивают тысячи тем в тысячи метров переписок: они обсуждают философию, цены на йогурты, кинематограф и искусство, научную фантастику, трубы между домами для передачи еды, советуют книги, спорят о спорте, признаются в странных качествах и отмечают свои особенные черты характера. 3. — Ты можешь мне доверять, — Она улыбается красивыми белыми клыками, протягивает ладонь и смотрит, смотрит. Она как-то чувствует женины метания искренне хочет сделать что-то… что-то. И Ей хочется верить. А ещё Жене больше некому верить. И он кладёт свою руку сверху, переплетая пальцы. У неё глаза такие лазурные и мягкие, Она на стороне Жени. А сам Онегин слишком устал молчать и тонуть в мыслях. Она растерянно теребит прядку, смущенно продолжает дергать губами и смотрит чуть настороженно, но с вниманием. 4. — Ты не один, — Она чуть наклоняется вперёд, поглаживая напряжённые ладони. — И ты точно можешь мне рассказать то, что пожелаешь, ты ведь помнишь об этом? — глаза чистые и большие, самые, наверное, красивые, из всех, что Жене встречались. Они сегодня обсуждали Россию и поколения, так что в воздухе вязкая апатия и тянущиеся тучки пасмурных мыслей. 5. Она тихонько напевает что-то отстраненное, пока Женя сворачивается в комочек и впервые пытается убрать перед собой огромную стену. Сложно, но он старается. Потому что за ней стоит Она — с вьющимися волосами и белыми клыками. Женя с болезненной неуверенностью чувствует, что привязался. Страшно осознавать, что без этого человека ты не сможешь протянуть долго. Но из Евгения все рвётся вперёд, рвётся с силой, магнитом, с чувством чего-то правильного, родного, близкого. Хочется быть рядом, хочется быть. 6. Женя ломается. Говорит долго и много, не обращая внимания ни на что, кроме собственных слов, расторопно соскакивающих с языка. Говорит про маму, про отца, про детство, гитару, взросление, школу и еще много-много всего. Хочется вывалить из себя всю эту грязь и страшную муть. Она кажется близкой и самой искренней. Она накручивает локон на палец. И что-то не так. 7. — Не слишком эгоистично столько говорить о себе? — наклоняет голову. Женя вздрагивает. Прошёл месяц. Она знает все. Ну, или почти все. Женя всё-таки привык верить не до конца, у него ещё много карт в рукаве… Потом Онегин чуть стыдится, думает немножко и больше слушает Её, интересуясь всем подряд и совсем забывая о себе. 8. — Я всегда стараюсь как лучше ради тебя! — у Неё голос звонкий и почти детский, но с какими-то жеманными нотками, которые Женя раньше не замечал. Глаза оказываются совсем близко, ресницы взлетают пару раз вверх и вниз. Женя еле слышно вздыхает, прикрывает свои глаза, упорно разрывая все мысли о том, что эта интонация слишком капризная и несерьёзная, а лазурь в глазах покрывается сеточкой трещинок. Он все еще Ей верит и очень много. Он все еще готов говорить о многом. 9. — Давай, расскажи, тебя же что-то тревожит, — поглаживает по руке и опять скалит аккуратно зубы. Тогда Жене казалось, что это самая искренняя улыбка из тех, что он встречал. А как же иначе? Она хотя бы смотрит ему в глаза и чуть клонит голову вбок — слушает. И Женя говорит. Но уже без желания и много утаивая, просто Она же просит. 10. — Ты снова только о себе и о себе! — взмывается резко, хлопает по бёдрам, прячет улыбку и смотрит потемневшими глазами. Женя чувствует треск в себе и самый настоящий страх. Конец должен быть не здесь, конца быть не должно вовсе… Качели. Женя чувствует эту странную качку из тёплых разговоров с чаем и ссор по поводу глупых мелочей. Они разгоняются, широко улыбаются, хохочут, дают друг другу послушать любимую музыку и аккуратно делятся сокровенным прошлым. А потом Она холодеет, огрызается и устаёт общаться. 11. — Ну, не молчи, — кривит ухмылку, уголки совсем сливаются с линией губ, глаза уже не кукольные, прозрачные и красивые-искренние, а чуть почерневшие, с примесью чего-то мутного. Прикосновения больше не самые приятные, ногти порой больно царапают кожу. Но Женя молчит, улыбается по-прежнему широко, душит сомнения, спрашивает с вроде бы (?) искренним интересом что-то пустое. И чувствует что-то пустое в себе. 12. — Послушай и меня тоже, хоть иногда! — искусственно и сухо выдаёт прямо в лицо, сразу же скалит зубы и заправляет идеальную прядку за ухо. Хватает за запястье, вновь оцарапав кожу, и распространяет тонкий едкий аромат духов. Он въелся Онегину под кожу. 13. Потом все налаживается, Женя улыбается ярче, они снова говорят много и очень много, яро и долго спорят, прижимают руки друг друга ближе. Что-то тёплое и хорошее. Оттепель. Онегин снова верит и не может понять, почему же они когда-то ругались и не понимали друг друга…? 14. Отец долго разносит Женю по полочкам, брызгает слюной, а потом просто наотмашь ударяет по щеке. У Евгения трясутся руки и канцелярский ножик между пальцами. Слёзы катятся неравномерно, кровь крупицами собирается вдоль пореза. Телефон нервически долго не может найтись. Там Она. Женя опять говорит. Долго и пытаясь не сломаться совсем и не биться в истерике. — Опять ты только о себе, — прилетает только пять слов в ответ на длинные голосовые сообщения. И потом вдогонку: — Мне кажется, или ты меня используешь, чтобы рассказывать, как тебе хреново? Женя соскальзывает вниз и не чувствует вообще ничего. — Вот сука, — слова лежат где-то в воздухе и на стенках. Евгений морщится и обещает больше никогда, никогда не позволять себе открывать перед кем-то душу. 15. На сердце кто-то, кажется, усердно наступал и расковыривал его носком грязных жёстких сапог. У Жени вся грудь в тёмных пятнах, грязи и боли. Он не разбит, там нечему трескаться, он просто разворочен органами наружу. Ленский напротив. Хочется молча расплакаться или взять в руки самый большой осколок и провести по шее. Вова глотает ртом воздух и очень долго и внимательно смотрит. Совсем все не так. Отнимает руки, прячет их поближе к себе и жуёт губы. Он ими вместо ужина питается что ли? — Женечка, — мягко выдыхает Вова, но потом окончательно садится на пол, запуская пальцы в волосы и с силой растирая глаза. Женя сидит, косится молча, незаметно пальцами передвигая мелкие хрусталики. Они молчат. Так долго, что Женя откидывает кудрявую макушку на стенку гарнитура за спиной. За окном небо совсем не меняется, тянется только в своём темном пальто. Ленский сидит неудобно, упершись коленками в кухонный паркет, носки ног затекают, но Вова ничего не говорит. Потом подаётся немножко вперёд, Онегин изнутри съёживается — они слишком близко, и одно прикосновение сейчас разобьёт Жене все его состояние, и он начнёт задыхаться в каком-нибудь приступе истерики. А Вова ещё и перебирает ногами для удобства, морщится от боли в затёкших частях тела, смотрит наконец Жене в глаза. Онегин весь разбитый-избитый, с болезненно упавшими уголками губ и слишком настороженным взглядом. Б о и т с я. Ленский изнутри весь кривится и покрывается слоем какой-то наледи. Женю надо спасать, и нет, у Вовы нет никакого геройского пунктика. Володя думает недолго, подаётся ещё ближе, обжигает Жене щеку выдохом, видит чужую откровенную панику в зрачках и прижимает к себе в странных объятиях. Онегин сначала дёргается с силой, и Володя чувствует своей грудью чужой сумасшедший пульс. Потом затишье. Оно растягивается; Володя не двигается, Женя пытается немного выпрямиться. Ленский сразу же выпускает его, чтобы перехватить поудобнее: за талию, просунув руки под чужими лопатками за спину. Холодный. Онегин холодный. Опять молчат. Женя жмурит глаза и давит в себе все всплески какой-то мутной жижи, рвущейся изнутри. Дышит часто. В голове у него полный беспорядок и сбой системы. Жене хотелось просто умереть, а ещё хотелось расслабиться хотя бы ненадолго. Женя успокаивается. И Вова поэтому готов радоваться, визжать и плакать от счастья. Чужое тело размякает, немного скользит вниз. Женя лишь думает о том, как бы ему хотелось, чтоб Вова не смел сейчас открывать рот. А Ленский опять безошибочно считывает Онегина. Евгений скользит подбородком чуть ниже, по вовиным кудряшкам, случайно вдыхает запах шампуня. Вова не двигается, молча сцепив свои руки на чужой пояснице. Женя наконец носом утыкается Ленскому в разлет меж плечом и шеей, удобно устраиваясь на мягкой ткани толстовки. В груди расплывается какое-то тёплое пятнышко. Ленский пахнет мандаринами и уютом, его пальцы иногда тонко перебегают по позвонкам, грудь размеренно поднимается от дыхания, и все это Женю заставляет размякнуть. А у Жени руки в крови. На полу по-прежнему разбрызганы осколки, из горлышка чайника медленно вьётся пар, утопая в пространстве. — Чай? — вдруг шмыгает Онегин с полувопросительной интонацией, даже не пытаясь двинуться с места. — Возможно, — повисает в воздухе нелепо и неуклюже, как-то кряжисто. А потом Ленский чуть поворачивает голову, как бы пытаясь заполнить огромную тяжёлую пустоту в атмосфере их веселой тусовки, дышит слабо в светлые волны волос. Потом чуть подаётся вперёд и касается губами макушки. Так просто и обыденно, слишком искренне и от того слишком смешно. Женю целуют в макушку, а он даже вспомнить не может, когда такое в последний раз было. Ладно, когда его вообще кто-то, кроме Ленского, обнимал? — Да, — видимо, решает продолжить Вова разговор, намекая на чай с отчаянными нотками, и Евгений резко отрывается, с сожалением теряя уют. — Хотя нет, — хмурится Владимир, — у тебя руки, — сегодня они ни одно предложение нормально не закончат. И так все понятно. Женя подносит чуть ближе к лицу исцарапанные пальцы с россыпью мелких ранений. А может и не мелких. Онегин кривится, а Ленский берет его руки в свои. Там, за окном, опять что-то взорвалось и разлетелось разноцветным фонтаном, за стенкой послышались какие-то вопли и пьяные завывания хитов 80-х, на серой кухне свет только от длинной палки-лампы, встроенной куда-то в гарнитур. Свет только неоновый, бледный, белый. Женя тоже совсем бледный. На полу красиво переливаются остатки от стеклянного стакана (зачем только ему понадобился именно стеклянный?), а некоторые их острые сколы украшают алые маленькие капельки крови. Пальцы красивые, совсем музыкальные, слишком изящные для этого мира. С розоватыми костяшками, с бледными длинными фалангами, с идеальным разлетом большого пальца и хрупким тонким запястьем.Ленский
их
целует.
Женя дёргается, подаётся назад всем корпусом, но у Вовы в руках его пальцы, к которым он аккуратно прикасается своими разбитыми и искусанными губами. Тут Женя пропал из реальности окончательно. Вова мягко дышит; едва касаясь кожи, гладит тыльную часть ледяных ладоней. Глазами стреляет мимолетно, натыкаясь на онегинское перманентное непонимание и растерянность. Он не дёргается больше, просто попеременно то хмурится, то расслабляется, хоть Вова и чувствует, что ещё одно прикосновение губами к красивой костяшке заставляет Женю немного напрячься. А на следующее касание к узловатым хрупким фалангам Евгений подаётся чуть вперёд, легко перехватывая чужие руки. Прижимается буквально на две секунды лбом к пальцам Ленского, подносит их к губам, но даже не целует, а просто льнет к ним; резко отпускает и так же резко вскакивает на ноги. — Чай, — как ни в чем ни бывало произносит Онегин, потирая замёрзшие ступни. Они вместе убирают осколки, пока Ленский убеждает Женю в том, что без пылесоса не обойтись, ведь один из всех этих осколышей в один прекрасный день воткнётся кому-нибудь в… одно место. Евгений беспечно дергает плечом, находит веник и легко скребёт по полу. Володя смотрит со скепсисом, хмурится, но, в общем-то, сделать ничего не может. — Твои. Руки. — Давит сквозь зубы, когда Женя, совсем увлечённый процессом, забывает о времени. — Где у тебя пластыри? — Где-то там, — Евгений неопределённо машет в сторону шкафчиков, а потом молча сует пальцы под холодную воду. — Ничего страшного тут нет, — фыркает с лёгкостью и улыбается в стену. Поразительный человек. Ленский шикает на Онегина, когда тот одёргивает руки от шипящего йода. Женя морщится и забавно дергает кончиками пальцев. Володя дует, иногда смотрит чуть-чуть виноватым взглядом, но больше — раздражённым. У Жени тоненькие редкие полоски внутри ладоней, но они так болезненно реагируют на каждое случайное прикосновение, что Евгений официально решает назвать себя на пару дней недееспособным и лежать, бездельничая. А он забыл, что тогда ему придётся м ы с л и т ь. в одиночестве. — Зачем ты стаканы бьешь? — спрашивает наконец Вова, вырезая маленькие кусочки пластыря. — Я не специально, — беспечно дергает плечами Женя. Отводит глаза чуть вбок, одной ладонью проводя по рукавам своей растянутой кофты. Вова щурится с подозрением, внимательно разглядывая чужую прикушенную изнутри щеку. — А руки зачем резать? — на этом моменте Ленский мягко обводит тонкое запястье пальцами, смыкая кольцо; поглаживая пластырь, чтоб наклеился лучше. (На самом деле наслаждается этими прикосновениями). Женя ощутимо напрягается, а потом резко и расслабленно улыбается пару секунд в стену, разворачиваясь к Володе лицом: — Убрать хотел. Улыбка у Жени какая-то наклеенная. И сам он весь как будто плохо и нелепо собранный из рваных кусочков. Вове надо секунды три, чтобы рассмотреть лицо напротив, а потом столько же — понять, что он врет. — Врешь как дышишь, — бездумно вставляет Ленский, пока у Онегина зрачки расширяются, внутри бегает нечто паническое. Запястье выскальзывает из кольца пальцев, возвращается ближе к туловищу; рукава мягко опутывают пальцы; и плечи выпрямляются. Женя, блин, защищается. И Вове это опять слишком очевидно, как и то, что он разбил ту мягкую и почти нежную (?) атмосферу, что была до этого. — С чего бы это? этот тон. Вову от него воротит, он сухой и слишком вежливый, как будто Ленский просто человек-просто знакомый-просто никто. Может, это и так. Хотя Володе хочется обратного. — Ладно, бей стаканы, я не мешаю, — передёргивает плечами Вова, потому что чувствует, что тема какая-то плохая и темная. Об этом с Женей говорит не стоит сейчас. — Разбивай свои кружки, но не мое сердце, — Вова зависает на предложении, растерянно смотрит в белую стенку напротив и дышит. Онегин в ответ виновато давит улыбку. — Хотя у тебя получилось однажды. Женя изнутри сыпется. На осколки, на песчинки, как бисер по ступенькам, как просыпанный сахар мимо кружки. Он опять трескается, он опять пускает слова глубоко в себя. Евгению кажется, что это навязчивое чувство тревоги, вины и собственного ничтожества — самое адекватное и нормально состояние. Он сыпется прямо перед Вовой, не понимая до конца, как Ленский его так легко видит насквозь. Вова морщится от самого себя, с силой жуёт губу. Онегин растерянно поднимается с места, сцепляя пальцы и какое-то время разглядывая с интересом маленькие кусочки пластыря. Смотрит слишком долго, потому что Вова приглядывается и глубоко внутри убеждается, что с Женей все плохо. — Я прикосновений боюсь, — вдруг заявляет Женя, взглядом разыскивая носки. — В смысле резких… в какие-то определённые моменты они пугают особенно сильно. Это от отца вроде как осталось, — Евгений киснет и клонит голову вбок, продвигаясь к плите, оставляя Володю размышлять над максимально внезапной темой. — Тогда прости, — проходит Володя аккуратно в дверной проём, приземляясь на табуретку. — Мне не следовало… — Ленский задумывается. Не следовало что: врываться ночью без спроса, сидеть рядом, обнимать, целовать руки, задавать вопросы, вспоминать прошлое? — Все заебись, — смеётся Онегин в кафель на стене, и кусочки его голоса разбиваются о лицо Ленского. — У тебя все плохо, — констатирует факт Володя, конкретно теряя субординацию. — И это факт, — стукает чашкой Женя, пододвигая к Вове ближе какую-то мажорскую горькую шоколадку с кусочками цитрусов. Кружка у Жени белая с собаченьками. — Окей, — Ленский обжигает язык и нёбо до шершавости и слез из глаз, морщится и быстро глотает. — У, да Вы, сударь, не закалены? — Женя тянет губы в равносторонний треугольник, изображая ухмылку, и спокойно отпивает свой кипяток. На самом деле этот стоградусный чай приятно обжигает горло; становится немного больно, но ничего страшного, немного много самобичевания — традиция. — С Новым годом, — Володя шуршит фольгой шоколадки и принюхивается к терпкому аромату. — С днем Победы, — Онегин сползает по спинке стула чуть ниже, крепко держит в пальцах горячую кружку и прикрывает глаза. На кухне холодно, пахнет горьким шоколадом с апельсинами и черным чаем с бергамотом. (Но Женя больше чабрец любит).Онегин так устал
Сидит он вот вроде тут, весь такой расслабленный и язвительный, но в это время очень хочется встать и выйти в окно. В голове все так жужжит и гудит, что просто хочется отключиться. Какая-то смесь дичайшая, салат из всего спектра эмоций. Еще очень хочется вывалить всю душеньку с потрохами Вове; рассказать, что он вчера в истерике катался в четыре часа утра после того, как ручка перестала писать. Этой самой ручкой он рисовал бесконечные круги на всю ширину листа — такой себе способ самотерапии. Рассказать, что шутки про суицид — вообще-то не шутки, что он ненавидит на самом деле свои глаза, что недавно ругался с отражением в зеркале, что с улыбкой слушал одну любимую песню, а под конец начал задыхаться в сухом плаче. Хочется вспоминать истории из детства, выговаривать все те слова и оскорбления, что держатся внутри него до сих пор, произнести имена всех людей, кого он встречал, кто сумел причинить боль. Хочется принести и выложить перед собой стопку из всех блокнотов и ежедневников, а потом стянуть рукава свитера и просто тыкать на каждый шрам, прекрасно помня, когда и из-за чего он появился. Вытащить на свет ту катушечку белого медицинского пластыря, который как-то слишком быстро заканчивается. Хотелось, в конце концов, просто улечься Ленскому под ноги и молча лежать на холодном полу, изнемогая от собственных мыслей и чувств.но Женя так делать не будет.
Конечно, это же только его проблемы, это его собственный и бесконечно-черный мир, это тонна слов и информации. Это ведь весь Онегин. А жизнь научила не доверять, чтобы твои слова потом не использовались против. — Очень хочешь что-то рассказать? — легко спрашивает Володя, отпивая наконец остывший чай. — Почему так думаешь? — Женя даже не удивляется, он давным-давно стал очень холодным айсбергом, который вроде и чувствовать уже не может. Одна только пустота, черная дыра, пугающая безэмоциональность. Онегина чувствовать хоть что-то заставляет только боль. Физическая и эмоциональная. — У тебя зрачки под веками так бегают суматошно, как будто ты очень яростно о чем-то думаешь. Мне кажется, это как-то связано с тем, что я сижу напротив, — Вова жует мажорский треугольный ломтик (шоколадка делилась именно так!), чуть морщится от горького вкуса и засматривается на новый взрыв салютов. Женя как-то вот понимает резко, что Володя в общем-то тот самый «добрый чел, позитивный», который его выслушает очень внимательно и погладит по макушке, замотав в плед. Ой, а еще Вова в него влюблен, а Онегину от этого не по себе, страшно, стыдно. А еще он влюблен взаимно, и от этого еще более глупо и странно. Что будет, если Женя все расскажет? Неизвестно. Скорее всего, Володя не оттолкнет. Просто отведет к психотерапевту. — Вова, — с придыханием распахивает глаза Онегин. Он больше не будет молчать. — Да? — внимательно переспрашивает Ленский, сразу напрягшийся и отставивший собачек на кружке в сторону. — Если я сейчас очень много всего тебе наговорю, и все это будет максимально не похоже на меня и вообще какой-то бред и сумбур, то что будет? — Жень, — мягко улыбается Вова, и Онегин просто начинает таять, — что бы ты не сказал, я вряд ли пошлю тебя лесом или возненавижу. Ну, либо тебе придется очень постараться. Онегин молчит. Болезненно хмурится, нервно заламывает каждый палец до хруста, потом собирается с силой сжать друг о друга ладони, но в это время Вова наклоняется вперёд и опять перехватывает Жене руки в тоненьких кусочках пластыря. — Говори просто все подряд, не подбирай слова, не думай, — подсказывает Володя, полностью понимая заминку холодца (я так давно не употребляла это слово…). А потом убирает свои ладони с чужих, отодвигаясь и давая Жене больше воздуха. На самом же деле Ленский прячет трясущиеся от волнения руки и колотящееся сердце, потому что с Онегиным редко что заканчивается адекватно. С ним вообще ничего не заканчивается адекватно. — Мне хочется травить анекдоты и замешать всё в шутку, а не рассказывать что-то, — Онегин скривился, через пару секунд разочаровавшись в желании откровенничать. Ленский вместо ответа водит пальцем по контуру самой всратой собачки, жует нижнюю губу и тихо стучит ногой по полу. Женя тяжело выдыхает. А потом все же решается. — Твое существование пока является одним из немногих факторов, заставляющих меня каждый день просыпаться. Ты стал неотъемлемой частью моего мира, и ты, блять, занимаешь, наверное, целую половину всего этого пространства моего сознания. Или половина моего мира держится на тебе, я не знаю, — Онегин трёт переносицу и прикрывает веки. Пока ты есть, пока есть твои мемы с попугаями, пока есть твои рекомендации в Пинтересте, пока есть твои стихи, твои рисунки, твои глаза, твои руки, я не знаю, пока банально есть ты — есть я. Ты в курсе, что ты абсолютно бессовестно и жестоко въедаешься в сердце, под кожу, под одежду? Ты в курсе, что красиво смеешься? Ты в курсе, что мне хочется жить до того момента, пока ты наконец не поймешь эту дурацкую тригонометрию? Я, блять, не умею чувствовать, у меня дыра вместо сердца ебучего, но тебе хочется отдать руку, чтобы ты измотал её в пластыри, тебе хочется отвечать в вконтакте, тебе хочется улыбаться даже после двухчасового сна. Ты понимаешь, что я жив, пока есть ты? Ты исчезнешь, и я схлопнусь, я умру. Звучит как бред, и есть бред в принципе, а жить мне уже давно нихуя не хочется, но твои объятия и пара словечек внушают желание держаться. Худо-бедно, криво, с порезами, шрамами, с бессонницей, с крепким кофе, с кислотными рассветами, но существовать где-то на этой планете и где-то в этой грустной стране, потому что ты, блять, тоже здесь есть, ты ходишь здесь в огромных забавных толстовках, таскаешь конфеты и одну перчатку в кармане. Нет, ты послушай, я вырос в каком-то токсичном и злом месиве, но на тебя не хочется выливать и выплескивать всю эту мутную жижу. Я так долго не рассказывал никому и ничего о себе, что мне странно вообще иногда осознавать то, как много ты уже обо мне знаешь. Ты просто смотришь, ты просто в глаза заглядываешь, ты читаешь меня, как легкие детские сказки. Почему тебе так просто, почему ты оказываешь на меня столько влияния, откуда и зачем ты взялся на мою голову? я мог бы не жить, мог бы преспокойно шагнуть с крыши этой вот самой высотки, но ты приносишь мне свой любимый чай в термосе и глупые тетрадки с жирафами. Я отвратительно сплю, знаешь? Я не могу уснуть по два часа сряду, я могу не спать ночью и вовсе. Я встречаю эти ужасные неоновые рассветы, я ненавижу утреннее солнце, я боюсь ложиться в кровать, потому что мысли становятся еще более навязчивыми и вязкими. Я не хочу закрывать глаза, я просыпаюсь от кошмаров, где меня преследуют тени с красными глазами; я просыпаюсь от кошмаров, где я тону, где я захлёбываюсь водой. Нет-нет, не то, ты просто вникни в то, что я не умею чувствовать вообще ничего. ты представляешь огромное ледяное озеро? Оно огромное, стеклянное, прозрачное. Или нет, вот просто черное полотно без единого пятнышка. Оно просто черное. Просто пустая стеклянная банка, просто сквозная черная дыра вместо сердца или что у нас там отвечает за чувства? Сначала хорошо, сначала приятно ничего не ощущать, понимать, что всё, всё притупляется. А потом ты смотришь в стену, скатываешься на пол и хочется кричать, хочется избить все поблизости, хочется до боли сжимать виски и рёбра, лишь бы ощутить хоть что-то! понять, что ты вроде бы ещё жив. Мыслей всегда так много, так много логики и рациональности, что становится больно. Хочется уничтожить все эти цепочки и рассуждения, хочется поступать по зову и понимать, что тебе действительно нужно. Но это уже глупое желание, потому что не получается вернуть те умершие чувствительные кусочки себя. Хочется заполнить эту пустоту хоть чем-то. Эта неосязаемая моральная боль, которая даже не болит. Она просто есть, ее невозможно вытравить из головы, она давит на сознание и окончательно заставляет свихнуться. И хочется уничтожить эту боль хоть как-то. Убрать ненадолго, чтобы дышать свободнее. Заменять внутреннюю боль физической, наверное, странное, но максимально действенное решение. Просто получается щелкнуть в голове каким-то выключателем, только ощутив жжение порезов, только потирая красные костяшки кулаков. Мысли переключаются, пустота забывается, и ты чувствуешь свободу. Очень странную, очень неправильную, но хотя бы какую-то: так легко сразу становится улыбнуться, внутри что-то задорно всхлипывает и скрежещет. Но эти урывки проходят слишком быстро, а через часы становится ещё отвратительней, чем до этого. Я слишком много говорю и слишком много сказал уже. Мне часто бывает сложно подавить эти всплески острого желания покончить собой; наверное, я большую часть времени держусь в подобном состоянии на ровной поверхности озера, но иногда становится чуть хуже, лодка раскачивается, и вся моя стабильность начинает тонуть. Я не знаю, зачем тебе все это. Просто мне страшно, что это произойдёт. Я боюсь, что тогда тебе будет больно. Вова? — Они молчат: минута, две, три, больше, Женя сбивается, много, бесконечно. В окне всхлипывает новый взрыв, сигнализация взвизгивает и истерично воет. Ленский поднимается с места с совершенно бледным лицом. Тихонько шебуршит носками по паркету, встаёт прямо перед сидящим Женей, обхватывает его холодные щёки горячими пальцами, поднимая лицо вверх. Наклоняется, прикасаясь губами к холодному лбу, носом зарывается в светлые кудри, не убирая рук. Онегин только дышит сбивчиво, сглатывает горький комок в горле, но не выдерживает, совсем неуловимо всхлипывая, смаргивая капельки на глазах. Вова все это чувствует и легко понимает, тёплыми пальцами отогревая щеки и мягко оттирая влажные следы на висках. Они молчат: минута, две, три, Женя не считает, он рвано и дёргано дышит Володе в район рёбер.Мальчики не плачут.