За окном уже темно, кажется.
Володя стучит лбом об стол. Ругается отчаянно и так витиевато, что даже язык не поворачивается назвать его человеком искусства или поэтом. До этого он чуть не сгрыз от злости карандаш, но зубы заболели и дали о себе знать. До этого он методично кромсал листики из блокнота, с маньячной улыбкой оставляя тонкие хрупкие полоски, которые потом рвал на мелкие квадратики и сгребал в кучку. Хотелось их ещё и сжечь, но тогда сгорел бы и весь их многоквартирный дом. А сейчас он просто бьется головой об стол и негромко воет.
Дело в том, что существует геометрия. Геометрия убивает точно уж быстрее курения. Или быстрее безответной влюбленности. Ленский как-то быстро мыслями улетучивается в сложные сравнения, расставляя воображаемые фигурки в голове. Вот — Женя Онегин с сигаретой в руках и учебником геометрии перед глазами. Вот — Вова Ленский — чахнет прямо на глазах, глядя попеременно то на Женю, то на всю ту же геометрию. В больной голове в час ночи даже быстро сформировывается агентство ставок, и Володя рассчитывает на собственную скорую смерть. Хотя понять, от чего именно умрет Вова — сложно.
Геометрия о себе даёт знать, когда Ленский неосторожным движением кисти смахивает учебник на пол. Он падает, раскрывается на случайной странице, и оттуда глядит с укором какой-то Эвклид. Ну, или Птолемей. Или Птолемей — это из философии? Да кто же его знает. Ночью вообще в голову много чего приходит. Хочется просто спать, а не пытаться понять какую-то длинную задачу на полстраницы. И из решебника списать не получится, какие-то моральные извращенцы попроводили на всех сайтах денежные реформы. Вова сползает со стула, вздыхает так тяжело, что сам господь уже должен был смилостивиться, и просто ложится на спину, затылок удобно пристраивая в пушистом ковре. Черт бы побрал эту геометрию! И ведь списать завтра не получится — никто не даст, потому что отношения в классе напряженные. А сделать надо, иначе старая карга сожрет буквально глазами и молча влепит двойку. А спать тоже надо. Ленский молчит, продолжает вздыхать тяжело и все думает.
Время к двум уже приближается, а за это время Володя успел только в лежачем состоянии перечитать задачу ещё восемь с половиной раз, глазами четыре раза пробежаться по пункту параграфа, рассматривать ровно пять минут свою ручку, а потом ещё семь — белый потолок. Тоска — смертная, на улице — слишком глубокая и жуткая тьма, а перед глазами не менее жуткая картинка какого-то объёмного додекаэдра.
Володя дёргается от внезапного озарения, представляет себя Архимедом, кричащим «Эврика!» в ванной, но потом снова ложится на пушистый ковёр. Идея — кощунство. Идея — отсутствие логики и вообще гуманности. Идея — прямо сейчас слезно просить Женю решить ему эти дикие письмена. А ещё сейчас два часа ночи, а Онегин привык ложиться пораньше.
Но после десяти минут такого же бесцельного лежания и залипания на стены, Володя хрустит спиной и поднимается, лениво протягивая руку к телефону. Молится всем святым, чтобы Онегин был в сети прямо сейчас, ну, или совсем недавно вышел. Молится, видимо, не тем святым, потому Женя вообще в сеть не заходил с семи вечера. Володя тяжело вздыхает, думает уже за шоколадку списать завтра у Тани, но вспоминает, что Таня шоколадки не любит, так что смиряется с участью, печатая сообщение. В два часа ночи. Онегину. С просьбой помочь в геометрии.
Точнее, печатает несколько сразу, чтобы их наверняка было слышно крепко и спокойно спящему Онегину. Ленский себя мысленно бьет по макушке, потом бьет не мысленно и просто сидит. Ждет. Ответ приходит через две минуты и двадцать шесть секунд:
Вов, прости за нескромный вопрос, но ты ебанутый? 02:06
Ну, да, Володя прибахнутый, но он геометрию не понимает. У него проблема. Одна, но большущая такая, чудовищная, китового размера. Зато Женя ответил! Проснулся ведь. Потом прилетает голосовое с какими-то крайне нецензурными выражениями, сетованием на сбитый режим Вовы, на сбитый режим Жени из-за сбитого режима Вовы, на включённые уведомления, холодный пол и головную боль.
Задачу-то хоть отправь, ебанушка 02:07
Володя скидывает фотку, ставит ровно в восьмой раз женино голосовое и думает, что тот спросонья хрипит немного и вообще говорит устало и даже звонче, чем есть. И куда искреннее, наверное.
Через пять минут и осьмнадцать секунд (Вова считает от скуки) Женя отправляет фотографию, на которой он как-то успел красиво нарисовать и чертёж, и все буквы ровным почерком написать. Ленский рассматривает странные тени лампочки, женины пальцы, лежащие на половине страницы, немного замаранные синей пастой. У Онегина спросонья получается прорешать какую-то египетскую тарабарщину, воспользоваться линейкой и ещё поругаться на Володю. А у самого Ленского в два ночи получается только бездумно списывать эту эльфийскую лабуду, съезжать с линейкой вместе с линии клеток и ругаться на свои кривые руки из одного места. Володя может нарисовать и закат в поле, и огород с капустой, и женин портрет, но вот линию ровно начертить не получается. Женя опять кидает голосовое, которые вообще-то редко записывает, потому что их не любит, но тут расщедрился:
Или ты сейчас ложишься и благополучно спишь около пяти часов, или я позвоню и буду зачитывать выдержки из учебника физики. И удачи тебе добежать до кровати, пока монстры не откусили пятку. 02:15
Ровно пять секунд в какой-то насмешливо-уязвимой манере, потому что Евгению не хочется выстраивать защиту своей душеньки, хочется просто выспаться. Ровно пять секунд, потому что Женя тоже прибахнутый. Володя ведь видит, что он всегда записывает голосовые так, чтобы они были кратны пяти. Женю бы в дурку с такими привычками.
Потом Ленский вспоминает, что ему угрожали физикой и дёргается на буковке альфа, на которой его ручка застыла примерно тридцать три секунды назад. Физика — вещь страшная, нужно шевелиться. Женя ведь не поленится, пожертвует сном и психикой Вовы, начнёт увлечённо пересказывать какой-то бред сумасшедшего из этого сатанистского учебника. Вова опять увлёкся мыслями, осознал это, дернул ручкой. Автор опять графоманит, осознаёт это, дергает пальчиками.
Страничка покрывается кривоватыми быстрыми каракулями; секунды текут беспечно, уходят слишком быстро; за окном продолжает громко молчать темнота. Холод пробирается к голым щиколоткам, Вова ведёт ногами, подбирает их под себя, зевает.
Женя где-то на другом конце города крутится в кровати, заворачиваясь в одеяло. Потом разворачивается. Женя похож на сосиску в тесте. Когда-то его Вова сравнивал с ночной бабочкой, но автор склоняется к версии с сосиской. Онегин теперь не может уснуть, хмурится стене, потирает глаза и опять морщится. Ленского хотелось опять обругать, освободить все душевные недовольства, уснуть со спокойной душой после.
Они как-то сложно общались на протяжении двух месяцев. Разгонялись в длинных сложных разговорах и переписках, а потом умолкали, одинаково долго перерабатывая всю информацию. Володе было тяжело видеть рядом
так много и
так мало Жени Онегина. Потому что он невозможный, он со своими тараканами в голове, с какими-то вычурными привычками, рассыпчатыми монологами и вечной недоговорённостью. Ленский чувствовал себя на качелях, которые поднимались, даря ощущение счастья и вызывая невольную улыбку, а потом летели вниз. Онегин какой-то витиеватый, похожий на яркую обёртку конфеты, где и название-то прочитать с первого раза не получается. Он похож на сложные этюды, когда пальцы заплетаются на клавишах инструмента. Он — тяжёлые книги, он — формулы по физике и просто тонны учебной информации. Вова все крутится, и раскусить Женю никак не может. И понимает, что все это их летнее общение было спонтанное и поверхностное. Настолько поверхностное, что сейчас Ленский думает, что это два разных Онегина.
Женя пытается разобраться в Вове. Он какой-то хрупкий, совсем фарфоровый, слишком поэтичный и тонкий. Вова — святыня, которой страшно касаться, Вова — худые плечи и робкая улыбка. А ещё он — твёрдый, по-особенному уверенный в себе, он — мягко вздёрнутый подбородок и добрая самоуверенная улыбка. За Ленским можно было следить часами, ловить вдохи и выдохи, неуловимые движения пальцев и бровей, вглядываться в глубину зрачков. Но Жене все так же непонятно, что внутри у Володи. Он — заполненный до краев сосуд, только непонятно чем. Он — холодный, неприступный и много мыслящий. Он кажется открытым и мягким, кажется тёплым, но на деле оказывается розочкой с шипами. Может, Ленский сам этого не замечает, но он удивительно твёрдый и упрямый, хоть и самокритичный. Женя подолгу думает об этом и перекручивает Володю у себя в голове, как в стиральной машинке, рассматривая со всех ракурсов. Вова его вроде подпустил очень близко к себе ещё тогда, летом, но он всегда держался на расстоянии. На расстоянии тонкой улыбки, спокойных глаз, маленькой недосказанности. Ленский — какой-то кроссворд, у которого не сходятся буквы. Либо это Женя просто не до конца эрудированный.
/
А ещё Володя ночью отправляет картинки из Пинтереста и к каждой добавляет свой комментарий со всей серьезностью обсуждая её потаённый смысл, которого зачастую нет.
//
Ленский отправляет свои стихи, но редко-редко. Такие случаи Женя специально ловит, делая снимки экрана — вдруг Вова удалит. Онегин рассеянно пропускает через себя эти хрупкие стройные словечки, проговаривая дребезжащие звуки, и поворачивает на языке строчки на разные лады. У Вовы стихи, кажется, безумно легкие, но от них веет скрытой тяжестью. Будто нависает что-то над тобой, как свинцовое пасмурное небо, как мрачная грязная осенняя погода, как заброшенная железная дорога со своими гнилыми шпалами. Вроде и ветер свежий, и листья золотые, только дышать сложно и
тревожно. Онегин задыхается у себя в квартире, с болью чувствуя, что у Ленского такая же сложная душа со своими темными закоулками.
///
Ленский специально ищет самые смешные шутки и мемы, потому что потом Женя запишет короткое голосовое со смехом и криками чайки. Володя жмурится от счастья и почти готов ставить это на будильник. Смех Онегина — то ради чего стоит жить. Потому что он красиво смеётся.
/
Женя не высыпается, потому что ему Вова кидает эти картинки из Пинтереста в четыре утра, когда Онегин с тяжестью раскрывает глаза и бессмысленно пялится в экран. Потом в ответ отправляет самый странный стикер со Сберкотом и ложится спать дальше с чистой совестью.
//
Женя раньше старался спать стабильно, хоть его и грызли перед сном
мысли. Но теперь не получается, теперь они на выходных с Вовой соревнуются на неработающую голову в шесть утра, кто скинет больше мемов с попугаями.
///
А Женя вообще может внезапно посреди дня вбросить какого-нибудь котика или длинное голосовое со сложными нецензурными оборотами, выражающими всю ненависть к их географичке. Володя внимательно выслушивается в эти витиеватые выражения и берет на заметку. Онегин может просто капсом набирать всякий бред, и тогда Вова сомневается в том, что это он тут у них наивный и навязчивый. Ещё Евгений звонит в одиннадцать вечера, бренчит чайником, звонко стукает чашкой о стол и почти ничего не говорит.
Они ничего друг другу не говорят. Потому что не надо. Потому что страшно. Потому что Женя в этот момент думает о своих запястьях и всех кошмарах, что снились каждую ночь вот уже неделю. Потому что Вова все ещё вспоминает тот июль и сиреневый закат, думает о своем положении в социуме и сильнее скатывается в тяжёлую дымку тревожности. А ещё им не хочется нарушать эту важную тишину. Оба точно знают, что она важная.
***
С Родей сложно. Родя — перепады настроения; Родя — бормотание под нос; Родя — резкие скулы и иногда жесткие глаза. Раскольников недосыпает, недоедает, шмыгает носом, трёт шею и слишком часто посылает Сашу. Куда только не посылает, тут воля фантазии. Чацкий сначала не понимал, нужно ли ему злиться на эти выплески, а потом привык к тому, что Раскольников вечно закапывается в себе, рефлексирует, жует губы и морщится на солнце. Раскольников — холодная промозглая погода и мокрая зима. Он похож на песни Электрофорез и героя книги Достоевского.
Саша едва дышит, держит холодные сухие ладони Роди у себя в руках и смотрит. Очень внимательно смотрит, вникает, впитывает. Пятая точка в это время морозится на старой уличной скамейке, с отодранной спинкой и осколышами коричневой дешевой краски. Сквозь летние тонкие джинсы пробирается осенний холод и жжёт ляжки. Родя — лёгкая одежда, наплевательское отношение к себе и вечно открытая шея. Саша всё-таки двигается, тянется, приподнимает замок чужой ветровки повыше и хмурится на резкий рваный ветер. Раскольников уязвлённо оборачивается, разбито улыбается и резко сжимает Чацкого с своих худых руках. С Родей сложно, но терпимо.
Саша — весна, солнце, зелёные почки деревьев, запах вербы и улыбки. Саша — тающая жижа под ногами, грязь и пыль асфальта. Саша — леденцы; тонкие дужки очков, которые иногда неудобно впиваются Роде в глаза; и розоватые скулы. Чацкий — вселенское терпение, нахмуренные брови, усталые вздохи, но крепкая влюблённость и тёплые руки. Родя тает, но боится, случайно раздражается, а потом виновато ходит вокруг и рядом Саши, надеясь, что он телепатически уловит все раскаяние бедного юноши. А Чацкий в ответ мягкими пальцами трёт его худые щёки, целует в кончик носа и тянет за собой, ругаясь на недостаточные часы сна Раскольникова. Родя сворачивается в комочек, устраивается в тёплых чужих руках, дышит в шею и улыбается сонно.
Саша все легко терпит, спокойно гладит в ответ Родю и очень редко ругается. Им сложно, но они вместе.
***
Володя крепится, сжимает агрессивнее ручку и бессовестно списывает решение. Женя потом объяснит. Когда Ленский неожиданно предложит пройтись, пусть на улице и снег уже начал валить, пусть там ветер северный, а МЧС отправляет сообщения на телефон о том, что прогулок стоит воздержаться; пусть хоть метеорит упал на здание их администрации — Вове плевать, если хочется. Хочется гулять или хочется увидеть Женю. Так что он скачет по заледеневшим бордюрам, когда над городом опускается жёлтое солнце, пихает кудри в шапку, спотыкается и улыбается, когда видит около беседки в парке чужую высокую фигуру, завёрнутую в пальто. «Мне его, пожалуйста, заверните, да, в пальто, благодарю», — думается Вове, когда он соскакивает с тротуара и с страшными звуками динозавра прыгает на замерзающего Онегина.
Но это когда-нибудь потом случится. Может, завтра, может, послезавтра. А сейчас ночь и поздно, а Ленский с глупой улыбкой заворачивается в одеяло. Все ещё страшно влюблённый.
1. Женя боится. Ему мало Вовы, но он задыхается от того, как его много. Он, кажется, заполнил все свободное пространство, он витает в воздухе. На кухне звенит смех Володи, доносящийся из динамика телефона. В комнате бормочут его голосовые. Каждая деталь и предмет в окружении напоминают Вову как-то подсознательно и неуловимо. Он и так занимает слишком много места в голове и сердце, но хочется будто бы ещё больше. Чтобы совсем нельзя было выбросить из головы и вырезать из сердца. Женя всё еще мазохист, так что он радуется тому, как сильно пробирается в его сердце Вова, потому что потом будет чудовищно больно его оттуда вырывать. Или не придется вырывать? Но Онегин продолжает бояться открывать себя кому-то и вообще быть рядом.
2. Женя устал. У него нервных клеток уже совсем не осталось. Он крошится на кусочки, мозги отказываются думать, в глазах упорно темнеет каждый раз, голова трещит по швам от боли, а эмоциональное состояние носится вверх и вниз. Во время звонкого смеха на глаза как-то совсем незаметно наворачиваются тоскливые мелкие слезинки. Онегин себя в принципе ощущает рассыпающимся трухлявым пнём. Старым и никому не нужным.
3. Жене тревожно. Очень даже сильно. Он нервничает с пустого места, напряженно смотрит в окно и на солнце, жмурится, грызёт губы и случайно проливает горячий чай. В пятый раз. За день. Пальцы иногда начинают трястись слишком внезапно и без причины, сердце забирается в горло, в висках стучит. Какие-то панические атаки, спёртое дыхание и в который раз полулежание на полу кухни. Холодно, жестковато, зато мысли более-менее выстраиваются в ровный ряд, их уже не так много. Если закрыть глаза и подышать, то станет куда лучше. Работает это, правда, не долго. (Можете поставить Сплин — Тревога, песня отражает стабильное состояние Жени и автора).
***
— Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья, —
— Вова, — устало перебивает Женя, но никак не может достучаться до одухотворенного Володи, которому приспичило залезть на скамейку и читать Пушкина с таким лицом, как будто он революцию совершает, а не просто кричит стихотворения в каком-то пустом случайном дворе.
— Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья… —
— Да что вы разорались так?! — кричит какая-то бабулька с балкона этажа эдак пятого или шестого — Жене считать лень, да и не очень хочется.
— Напишут наши имена! — патетично заканчивает Ленский, с широкой улыбкой глядя на эту самую бабульку, и спрыгивает со скамейки под одиночные хлипкие аплодисменты пня.
— Людей надо просвещать! — трясет кудряшками Вова, шмыгая носом и поправляя съехавшую шапку. — Страна большая, народ тёмный… —
— Придётся ломать, да-да, мы помним, шевели лапками, — закатывает глаза Онегин, тыкает в спину приятеля, — чего ты вообще революцией проникся? Холодно, противно и никакого настроения.
— Ну, декабрь же! — моргает Володя, оборачивается и смеётся, — а настроения никакого нет только у тебя! Новый год через две недели, а у тебя лицо скисшей капусты.
— Скисшей капусты, — повторяет Женя, смотрит на бодро шагающего Ленского и ленится что-то переспрашивать.
— Руки замёрзли, — авторитетно заявляет поэт через пару минут, останавливаясь рядом с маленькой и вялой елкой, которая так и не смогла вытянуться.
— И что прикажете делать? — спрашивает Женя просто так, не заботясь об ответе и своём вопросе.
— Греть! — цокает Вова, закатывая глаза. Потом пинает снег под ногами, которого толком-то и не было, смотрит в небо. Открывает рот и пытается поймать снежинки, которые хлопьями посыпались на землю и застряли в жениных непокрытых кудряшках.
— Варежки твои где, чучело? — зевает Онегин, разглядывая это малолетнее семнадцатилетнее существо, которому ЕГЭ сдавать через пять месяцев.
— Да что чучело сразу?! — обижается Ленский, отрывается от своего увлекательного занятия и дарит суровый взгляд Жене. — Я, когда из дома выходил (читайте «выбегал»), одну, наверное, уронил где-то в прихожей, так что у меня есть целая, в количестве одной штуки! — выуживает из огромных карманов с каким-то мусором варежку и махает ею, как музейным экспонатом.
— Дурнушка совсем, — качает головой Онегин, не впечатленный представлением Вовы. — Если ты ждёшь, что я тебе отдам перчатки, то ты ошибаешься, потому что их у меня нет вообще, даже в количестве одной штуки.
— Вот ты тут и дурнушка как раз, ты их вообще не носишь! — противится Володя и пытается запомнить цвет тяжёлых серых облаков, чтобы их потом нарисовать.
— Предлагаю компромисс, — чуть улыбается Евгений. — Ну, так ты одну варежку хоть надень, — фыркает и утыкается носом в воротник куртки. — А вторую руку я у Вас позаимствую, — вытаскивает свою ладонь, ловит пальцы Вовы и удобно устраивает их у себя в кармане. Володя долго моргает, дышит, трет носком другой носок ноги, шмыгает и в сотый раз поправляет шапку с помпоном.
— Тепло, — с видом знатока заключает Ленский и шагает вперёд, заставляя Женю по инерции покачнуться.
— Ещё бы тепло не было, — бурчит под нос Онегин и шагает следом. Ладошки сцепляются крепче, мороз иногда щиплет щёки, но в обоих сердцах впервые задолго начинается весна. В сердце оттепель, до конца зимы два месяца, а там… А вот что произошло дальше, мы с вами сейчас и узнаем. Точнее, скоро. Автор, кстати, Лунтика не любит, но Пескарь Иванович — лучший... эм... лучший пескарь!!
