Когда-нибудь мы начнём просыпаться вместе ....

Война пронеслась кровавым смерчем, оставив после себя тысячи смертей, выжгла пламенем сотни судеб. Победители, пользуясь своим правом, перекраивают мир по своему усмотрению, побежденным же остается лишь затаиться на дне. Первобытный инстинкт самосохранения заставляет цепляться за жизнь. Другое дело — нужна ли такая жизнь, когда потерял все? Свои идеалы, цели, честь и достоинство? Тилике часто вспоминает Ягера и невольно завидует тому, что он не видит, что стало с их миром. Ягеру не снятся каждый день призрачные тени заключенных концлагеря и израненных мальчишек из Гитлерюгенда. Да, тогда в апреле сорок пятого, они ставили в бой всех — даже тех, кого раньше бы и близко не подпустили к танку. Понимая, что на одном энтузиазме и преданности фюреру они не выстоят, что советская армия и союзники, не моргнув глазом, уничтожат этот слабый заслон. Нет ничего ужаснее идти в бой, понимая что война проиграна. Тогда он думал, что нет ничего страшнее попасть в плен советским военным. Как же он ошибался. Остатки их таковой дивизии сдались американским союзникам. Это были четыре месяца настоящего ада. Их собственные концлагеря казались на этом фоне просто курортом. Небольшая, обнесенная колючей проволокой территория — и сотни, тысячи солдат, вынужденные тесниться вповалку прямо на голой земле. Не было ничего — ни умывальников, ни полевой кухни, ни бараков. Не было даже уборных — пленные испражнялись практически себе под ноги. Уже через пару недель так называемый «лагерь» превратился в зловонное болото. Люди постепенно теряли человеческий облик — дрались как крысы буквально за все. За найденную в земле увядшую брюкву, за кусок хлеба — а как иначе, если булку приходилось делить на десять человек. За глоток воды — примитивный кран включали всего на час в сутки и те, кто не успевали набрать фляжки зачастую отбирали воду у более слабых. Сколько раз ему приходилось видеть как доведенные до отчаяния солдаты пробовали даже пить собственную мочу. Словно в издевку манящая водная гладь Шпрее находилась всего в каком-то десятке метров от колючей проволоки. Попытки бежать карались расстрелом на месте. Впрочем это уже мало кого пугало — они все обречены на медленную, жестокую смерть. Каждый день уносил десятки жизней — в «лагере» свирепствовали обезвоживание, голод, болезни. Поначалу они пытались воззвать к Женевским правам, на что высокомерный комендант заявил им: «Забудьте о Конвенции. У вас больше нет прав ни на что». Днем и ночью не смолкали крики и ругань, стоны умирающих, чьи-то молитвы. Тилике давно понял, что Бог отвернулся от них. Через несколько недель он подхватил дизентерию и уже не надеялся выжить. Лежа под палящими лучами июньского солнца, он был готов душу продать за глоток воды. Живот скручивали болезненные спазмы и несмотря на пекло, его трясло в ознобе. — Мой товарищ попал в плен к русским под Сталинградом — так даже они не были таким зверьем. Ему разрешали писать домой, принимать посылки, и их пусть скудно, но кормили. А у этих полно жратвы, а нам выделяют жалкие крохи. — Я бы понял если бы с нами так обращались русские. Все-таки мы тоже не миндальничали с их пленными, но американцы? Что мы им сделали, за что нас морят словно крыс? Сотрясаясь в очередном приступе рвоты, Тилике невольно вспомнил мать. Набожная фрау сейчас бы процитировала им Библию: «Да воздастся каждому по деяниям его». Во всем мире их проклинают и считают безжалостными выродками. Сейчас сложно судить насколько прав был их фюрер, когда решил вернуть величие Германии за счет других государств и народов. Победителей не судят, но поскольку они проигравшие, они навечно заклеймены на страницах истории. Но разве он заслужил это? Он никогда не издевался в концлагерях над евреями, не мучил пленных. Да собственно и на фронте-то он был по-настоящему всего два раза — в начале войны и в самом конце, когда безуспешно пытался сдержать русские войска под Берлином. Он всего лишь исполнял свой долг перед страной, держал клятву данную под присягой. Разве не так? Ты знаешь, что это не так…

flashback

Тилике всегда считал себя прежде всего патриотом своей страны. Он регулярно посещал партийные собрания, добился неплохого продвижения по службе. Разумеется ему и в голову не приходило подвергать сомнениям политику своего фюрера. Советский Союз охвачен красной чумой коммунизма и угрожает их благополучию. Германия должна сохранить свое величие любой ценой. Конечно при этом неизбежны жертвы. Он знал что Гитлер объявил евреев, русских и еще несколько наций низшими, но особо не задумывался как это нужно трактовать. Он слышал о гетто и трудовых лагерях, но разве они не для тех кто не согласен с режимом фюрера? Он оказался абсолютно не готов к тому, что увидел в лагере Флоссенберга. Истощенные люди в грязных лохмотьях, которых в любой момент могли избить или расстрелять. Просто за то, что заключенный недостаточно быстро шел на построение. Или за то, что обессилевший от голода человек падал прямо во время работы. Его шокировали методы коменданта — зачем проявлять бессмысленную жестокость? В конце концов, при гуманном обращении люди смогут работать гораздо дольше. Тилике неодобрительно относился и к затее Ягера — набрать тренировочную команду из бывших советских танкистов. С одной стороны это была неплохая задумка — вытащить из них секреты, ведь надо признать русские умели сражаться. Но Тилике знал, что для Ягера это в первую очередь стало своеобразной игрой. Казалось ему доставляло удовольствие дать мнимую возможность сразиться своему заклятому врагу. А когда эмоции берут верх над разумом, это до добра не доводит. Так он думал пока сам не попался в эту же ловушку. Позже он так и смог вспомнить с чего возник его интерес к этой русской. Лагерная переводчица была абсолютно не той девушкой, которая могла бы его свести с ума. Тилике привык посещать вечеринки для офицеров, где всегда можно найти на вечер-другой подругу. Яркую, эффектную, достаточно умную, веселую фройляйн. Анна выглядела серым воробушком в невзрачной робе для заключенных, где даже волос не видно благодаря убогой косынке. Старалась не смотреть никому из них в глаза, бесстрастно-вежливо произнося положенные фразы. Тилике все чаще задерживал взгляд, постепенно подмечая строгую, неброскую красоту в чертах ее лица. Когда девушка переводила приказы Ягера, ему как ни странно нравилось слушать эту чужую на слух речь. Наверное из-за мягких, плавных интонаций ее голоса. А еще он часто перехватывал игривый взгляд штандартенфюрера, которым он окидывал хрупкую фигурку — и не мог понять в чем дело. Ягер тот еще сноб, да и причин снисходительно относится к русским у него явно нет. Именно русскому он обязан своими шрамами и закатом военной карьеры. То, что он получил должность штандартенфюрера не могло компенсировать ссылку в штаб. Сам Тилике не имел ничего против штаба — ему нравилось держать военный архив в безупречном порядке, следить за дисциплиной в училище. Но в отличие от своего командира он не хищник, которому нужно охотиться на воле. Тилике не раз видел ожесточенную тоску в глазах Ягера, когда тот подолгу изучал карты и схемы проведенных сражений. Зато сейчас его глаза блестят незнакомым хищным блеском, когда он наблюдает как русские оборванцы возятся с танком. Или когда небрежно кивает, соглашаясь с нахальными требованиями Ивушкина. Или когда улыбается Анне. Можно сказать даже флиртует с ней. Постоянно предлагает лакомства, которые для заключенной давно являлись недоступной роскошью. Закрывает глаза на ее свободное перемещение по лагерю, в пределах допустимого конечно. Потребовал ее перевода из барака в административный корпус. Но Тилике с удивлением замечает, что Анна держится по-прежнему скромно, не пытаясь ухватиться за такой шикарный шанс улучшить свою жизнь. Отводит глаза каждый раз когда Ягер хвалит ее работу. Вежливо отказывается от предложенных кофе или шоколада. Тилике понимает — между этими тремя творится что-то непонятное. Ведь точно также Ягер потворствует Ивушкину. Которого Тилике бы давно уже пристрелил за наглость — одна только улыбка чего стоит. Русскому бы радоваться, что его подлечили, сносно кормят и дают возможность проявить себя. Так нет же. Он словно провоцирует их своими требованиями — то ему кофе с пирожными подать, то трупы русских солдат чуть ли не с почестями на плацу похоронить требует. А еще он порой замечает как Анна обменивается быстрыми взглядами с русским танкистом. В ее темно-карих глазах лучится робкая улыбка. Наверное хочет хотя бы немного подбодрить своего соотечественника, хотя тот похоже совсем не нуждается в какой-либо поддержке. Тилике ловит себя на мысли, что хотел бы видеть чаще как она улыбается. Но нет. Конечно те редкие взгляды, которые он перехватывает не такие. Она смотрит на них без ненависти — видимо за годы заключения привыкла маскировать свои чувства. Скорее это усталое равнодушие, словно она надежно укрыла все эмоции в броню. Но он знает, что это не так. Однажды вечером он случайно обнаружил ее стоящей у окна. Взгляд девушки обращен вдаль, наверное она пытается представить — что там, за колючей проволокой? В этом взгляде еще не убитая надежда и какая-то берущая за живое тоска. Тилике молчит, не решаясь заговорить. Что он ей скажет? Что за этими стенами надежда на свободу разбивается о жестокую реальность? Там вот уже с полгода как нет ничего обнадеживающего. Кольцо войны постепенно сжимается после их поражения под Курском и Сталинградом. — Простите, — тихо шепчет Анна, заметив что он стоит рядом, и торопливо отходит от окна. — Вам не за что извиняться, — сдержанно отвечает Тилике, жалея что спугнул ее. Конечно можно приказать остаться или придумать какой-нибудь повод, чтобы она вернулась в штаб, но, нет. Он хочет… А чего он, собственно, хочет? Он гауптштурмфюрер — она русская заключенная. Пойти по стопам Ягера и попытаться заморочить ей голову, чтобы переспать разок-другой? Глупость какая, до такого он еще не докатился. Но и ухаживать за ней на глазах у всех, обращаясь как с равной, он тоже не может. В следующий раз он молча пройдет мимо. Так будет лучше всего. Но и в следующий раз он замирает чуть поодаль, засмотревшись на девушку. Анна стоит все у того же окна и бросает на подоконник хлебные крошки. Тилике не может понять как можно сохранить в таких условиях эту детскую радость, с которой она смотрит на этих глупых птиц. Ведь для заключенного ценна каждая крошка съестного. Заметив его присутствие, девушка захлопывает створки раму и торопливо бормочет заезженное: — Простите. В карих глазах все еще мелькает тень улыбки, и Тилике позволяет себе улыбнуться в ответ: — Вы любите птиц? — Да…конечно… у нас всегда жили воробьи под крышей дома, — Анна сегодня непривычно разговорчива. И ему хочется немного задержать эту непринужденность: — Моя мать всегда держала дома пару канареек. — Птицы должны жить на свободе, — отвечает Анна и в ее глазах снова мелькает грусть. Невысказанная фраза, что люди вообще-то тоже, тяжело повисает в воздухе. На следующий день он, чувствуя себя полным идиотом, передает ей после обеда несколько кусков хлеба. — Вы не должны урезать и без того скудное питание, — неловко всовывает ей салфетку и быстро уходит. Нельзя сказать, что его не беспокоила сложившаяся ситуация. Беспокоила и еще как. Испытывать симпатии к русской заключенной — немного не то, что мог позволить себе убежденный национал-социалист. Конечно он не раз читал «Mein Kampf». Гитлер писал что русские — примитивный, безграмотный, хитрый народ. Но разве эти эпитеты подходят для Анны? В том что она умна сомневаться не приходилось — девушка с легкостью переводила даже сложную военную терминологию. Русские всего лишь грязные свиньи. Несмотря на убогость лагерной формы, девушка выглядит безупречно аккуратной, и держится, несмотря на постоянный страх, с таким внутренним достоинством, которое не у каждой немки встретишь. Тилике задумчиво отложил в сторону бумаги, решив что уже поздно и отчет о ремонте русского танка он допишет для Ягера завтра. От монотонного шума дождя клонило в сон. Тилике поднялся, разминая уставшие плечи, и подошел закрыть окно. И в свете прожекторов заметил знакомую фигурку, торопливо перепрыгивающую через лужи. Интересно, как Анна оказалась там в такое время? Наверняка же вымокла до нитки. Тилике быстро спустился, чтобы успеть перехватить девушку до того, как она скроется в своей комнатушке. — По-моему вы выбрали неудачную погоду для прогулок. Анна, увидев его, виновато опустила глаза. Чего она так испугалась, он же ни в чем не обвиняет ее. — Ну, поделитесь же своим секретом, Анна, — он мягко улыбнулся.- Или это загадочная русская душа побуждает вас к «романтичным» прогулкам под дождем? Анна мнется, отводит взгляд, наконец тихо отвечает: — Я всего лишь хотела немного поддержать только что прибывших заключенных. Объяснить… правила выживания здесь. Тилике заметил на кармане ее пиджака хлебные крошки. Получается она скормила тот хлеб из столовой не птицам, а пленным. Мимолетно обжигает похожее на стыд чувство. Он словно мальчишка таскал ей хлеб кормить птичек, позабыв что каждый второй здесь страдает от недоедания. Конечно он не станет ей ничего говорить. По правилам ей наверняка полагался выговор за нарушение дисциплины. Но разве справедливо наказывать девушку за то, что в этих, ожесточающих людей условиях, она сохранила доброту? — Пойдемте. Анна недоверчиво поднимает взгляд и, понимая что больше расспросов не последует, впервые дарит ему настоящую, пусть и робкую улыбку. Случайно коснувшись ее ладони Тилике почувствовал, что пальцы девушки холодны как лед. — Вы замерзли и я никуда вас не отпущу без чашки горячего чая, — с притворной строгостью говорит он, а в душе боится что она откажется, как всегда отказывается от предложений Ягера. Разумеется настаивать и принуждать ее он не будет. — Бросьте, Анна, не съем же я вас, — неожиданно смелеет он, не желая так легко сдаваться.- Это всего лишь чашка чая. — Ну… хорошо, — оказывается она так мило краснеет. В пустом кабинете непривычно тихо. Тилике разжигает спиртовку, достает чашки, сахар, джем, печенье. — Спасибо, — девушка осторожно берет горячую чашку и смущенно добавляет.- Вы так добры ко мне. Ты ошибаешься девочка — думает он, хорошо зная что пара добрых поступков ничего не изменят. Как бы он не симпатизировал девушке это не заставит его пересмотреть свои убеждения. Будь он действительно добрым и справедливым, он бы присоединился к мятежникам, считавших фюрера кровавым диктатором. — Съешьте же что-нибудь, — улыбается он, помня что Анна частенько отрывает от своего пайка крохи для более обездоленных заключенных.- Нам не нужно, чтобы вы разболелись. Девушка не спешит набрасываться на угощение, но все же пробует ложку джема. — У вас даже варенье другое, — задумчиво говорит она.- Мама варила его из целых ягод, это ведь самое вкусное. В ее взгляде снова остро мелькает тоска, и он не решается никак прокомментировать ее слова. Спрашивать о том, где сейчас ее семья прозвучало бы издевательски. Утешать ее, что она вернется на Родину — тоже. Даже невинные темы подчеркивают разницу между ними. Но Тилике хочет узнать о ней хотя бы немного, поэтому спрашивает нейтральное: — Вы хорошо знаете наш язык, Анна. Где вы учились? — Закончила обычный иняз, преподавала в школе немецкий, — отвечает она.- Кто же знал что… Девушка вовремя замолкает, но он и без слов понимает что она хотела сказать. Вряд ли она будет когда-нибудь учить детишек немецкому, даже если все-таки вернется на Родину. Скорее всего она по своей воле больше не захочет сказать ни слова на языке врагов. — Война вносит свои коррективы для всех, — говорит он, неожиданно для себя позволяя сказать то, чем не делился ни с кем.- Я мечтал стать архитектором, даже проучился пару курсов. Теперь вряд ли вернусь к этому. — Может быть еще не поздно, — Анна серьезно смотрит ему в глаза, без ненависти или осуждения. Так, словно они обычные парень и девушка, которые беседуют в кафе за чашкой кофе.- Вам проще что-то изменить в своей жизни, чем… другим. — Вряд ли, — качает он головой, — моя служба уже не позволит отвлекаться на что-то другое. Анна молчит, разговор снова не клеится. Что ей до его похеренной мечты, когда она лишилась дома и близких и вполне вероятно не доживет до амнистии, если таковая вообще предусмотрена? — Мне пора, — девушка снова отводит глаза и Тилике мысленно чертыхается. Он бы мог вот так всю ночь болтать с ней, если бы каждая вторая фраза не сводилась к этой проклятой войне. Или просто смотрел бы как она пьет чай, согревая ладони о чашку. — Конечно, — кивает он и, не удержавшись, добавляет.- Анна, берегите себя. Вы же понимаете… Он не стал договаривать, что только покровительство Ягера спасает ее сейчас от жестокости коменданта. Но когда они уедут, долго ли она проживет? Тилике сам не видел, но парни в штабе поговаривали, что Вальтер едва не прибил ее за какой-то пустяк. Анна чуть задерживается у двери и он неожиданно ловит ее взгляд. В темно-карих глазах вместо привычной грусти какое-то смятение, и пожалуй немного. любопытства? Так могла бы смотреть девушка на заинтересовавшего ее мужчину. Он не спешит возвращаться в свою комнату, вместо этого беззастенчиво лезет в буфет, где Ягер всегда держит превосходный коньяк. Наливает буквально чуть-чуть, треть бокала. Тилике не любил, когда опьянение приносит тошнотворную слабость и потерю контроля. Он хочет немного расслабиться и подумать. Может быть можно как-то перевести эту девушку в их штаб в Берлине? В конце концов хорошая переводчица в военное время на вес золота. Но тут загвоздка в том, что Ягер его непосредственный начальник. И если он сам положил глаз на девушку, вряд ли это хорошая идея. Как еще можно вырвать ее из этих стен? Ну разве что сказать, что ему нужна горничная. Он слышал многие генералы да и офицеры охотно брали русских девушек для такой работы. Когда война останется позади, может он сможет придумать как отправить ее на Родину. Или… она захочет остаться? Возможно его симпатии взаимны. Хотя конечно кроме «вакантного» места любовницы он никогда не сможет предложить ей больше. Его женой станет девушка с безупречной родословной, истинная арийка. Но насчет Анны в любом случае нужно поговорить как можно быстрее. Однако следующий день далеко не самый удачный для подобных разговоров — все в лагере были заняты подготовкой танковых испытаний на полигоне. Комендант сбился с ног, готовясь к приезду генерала. Ягер загонял и его, и курсантов, добиваясь идеальной расстановки на полигоне. Вечером Тилике как обычно идет к кабинету, чтобы занести почту и сталкивается с Анной. Девушка обессиленно прислонилась к двери, прикрыв глаза, губы дрожат словно от невыплаканных слез. — Анна? — тихо выдохнул он. Рука тянется в машинальном жесте объятия, но он так и не решается коснуться. Анна распахивает глаза, в темной глубине которых горечью светится отчаяние, и ничего не отвечая, торопливо уходит. Тилике заходит в кабинет, подозрительно косится на Ягера. Кажется штандартенфюрер пьян и довольно сильно. Сидит, подперев руками голову и гипнотизирует шахматную доску. Неужто этот сухарь все-таки нервничает перед завтрашними испытаниями? Наверное поэтому и нагрубил переводчице за какой-то пустяк. Тилике оборачивается, услышав глухой полный злой иронии смешок. — Штандартенфюрер? — Как бы ты закончил эту партию, Тилике? — усмехается тот.- Мои фигуры — черные. — Нужно убрать королеву, — всматривается Тилике, — и пожертвовать ферзем. Но даже так я вижу только цунгцванг. — Хмм, — задумчиво тянет Ягер.- Возможно. К счастью, когда играешь с людьми всегда есть больше вариантов. Тилике не хочет уточнять, что тот имеет в виду — насмотрелся на их переглядки с этим Ивушкиным. Почему он не может просто отдать приказ казнить его, вместо этого устраивает эти показательные бои? И почему так волнуется, если уверен что русские погибнут на полигоне? По-другому быть не может — ведь выстоять, пусть и против курсантов, но без снарядов не удастся никому. Ягер в очередной раз забывает свою чертову трубку в кабинете и Тилике, не желая чтобы он орал на нерасторопного солдатика, идет за ней сам. В конце концов, он лучше ориентируется на столе штандартенфюрера. Он планирует быстро взять ее и вернуться на смотровую площадку, и поначалу даже не замечает, что в комнате он не один. На походной кровати уютно свернулась под одеялом какая-то девушка. Тилике осторожно подходит ближе и застывает, забывая за чем пришел. В кровати лежит Анна. Хрупкое плечико трогательно выглядывает из одеяла, волосы беспорядочно рассыпаны по подушке. Русые… вот какого они оказывается цвета. Получается Анна все-таки — с Ягером? Он добился своего? Тилике замечает на тоненькой шейке цепочку и судорожно сжимает пальцы, практически ломая злосчастную трубку. Значит она притворялась скромницей и все-таки купилась на побрякушки? Пока он вертелся вокруг нее, словно влюбленный мальчишка, она присматривалась кто из них будет более щедрым покровителем? Тилике сжимает зубы, подавив желание растолкать девчонку и уличить ее в лицемерии. Нет, он не станет позориться, устраивая ей сцены словно она действительно его подруга, и вместо этого выходит из комнаты практически на цыпочках. — Почему так долго? — недовольно кривится Ягер, когда он подает ему трубку. — Старался не разбудить вашу пассию, штандартенфюрер, — сквозь зубы отвечает Тилике. Едва сдерживая рычание: «Неужели так не терпелось залезть ей под юбку, что не мог сдержаться и не выставлять напоказ свою личную жизнь?» — Какую пассию? — хмурится Ягер.- Если ты не заметил, сейчас не время для идиотских шуток. — Переводчица в вашей постели — это шутка? — шипит он, не замечая как опасные огоньки вспыхивают в холодных глазах командира. — Интересно, — Ягер криво усмехается и властно кивает солдату.- Хайн! Не желая привлекать внимание генерала и коменданта, что-то тихо говорит ему на ухо и до Тилике долетает лишь: — Ты все понял? Быстрее! Их эксперимент провалился — русские непонятно каким чудом раздобыли снаряды и разнесли чуть ли не пол-лагеря. Их танк, словно заговоренный, умудрился пробиться через обстрел. Ягера не спасли ни опыт, ни чутье. Почти сутки они шли след в след за сбежавшей командой — и упустили этих паршивцев. Потеряв при этом кучу техники и людей. Тилике впервые чувствует настолько сильную злость на своего командира. Нужно было не миндальничать с русскими танкистами, а получше следить чем они занимаются в своем ангаре. И что это за прихоть — разрешить хоронить русских за территорией? Теперь ясно как они ухитрились протащить на полигон снаряды — заранее припрятали их за периметром. И почему нельзя было расстрелять мятежников с воздуха? Они бы сберегли столько жизней. Но Ягер словно обезумел — ему нравилась эта охота за старым врагом. А эта нелепая, противоречащая Уставу дуэль? Он приказал им не вмешиваться и Тилике не посмел ослушаться прямого приказа. Когда они добрались до моста, увидели лишь брошенный русский танк и покореженное ограждение. Возвращаться в лагерь не хотелось — предстояла, мягко говоря, неприятная беседа с генералом, бесконечные рапорты. Они, конечно, снарядили поисковые отряды, чтобы выловить проклятых русских, но скорее всего это уже в пустой след. У них полно возможностей затаиться в горах и уйти к границам. Гудериан тяжело вздохнул: — Вы точно уверены что штандартенфюрер Ягер погиб? — Я уверен, что его танк рухнул с моста. Можно отправить водолазов, чтобы убедиться что он был внутри. Генерал рассеянно кивнул: — Может это и к лучшему. С его гордостью он бы не пережил второй раз все эти разбирательства. В наши дни позволить себе ошибиться — непозволительная роскошь. Мы должны любой ценой выиграть эту войну. Тилике в общем-то согласен с каждым словом, но в глубине души чувствует сожаление. Все же он три года был адъютантом штандартенфюрера. Несмотря на довольно-таки тяжелый характер командира, Тилике искренне восхищался его умом и выдержкой. Он позволил себе заиграться с врагом — но кто не ошибается? — Вы должны в ближайшее время вернуться в Берлин, — продолжает генерал, — напишите подробный рапорт и передайте это дело мне. Учитывая, что вы лишь подчинялись приказам штандартенфюрера, я посмотрю что можно для вас сделать. — Герр генерал, мы допросили переводчицу, — Тилике узнал помощника Вальтера. Наверняка после его гибели метит на место коменданта, вот как стелется перед Гудерианом.- Она продолжает утверждать, что ничего не знала о готовящемся побеге. — И собиралась при этом бежать сама? — недоверчиво хмыкнул генерал.- Когда ее задержали, при ней была карта украденная из штаба. Тилике почувствовал как его изнутри обожгло холодом. Весь этот спектакль в постели Ягера получается всего лишь маскировка. — Она признается в том, что планировала сбежать, но продолжает отрицать свою причастность к побегу русских танкистов. Что мы только не делали, чтобы заставить ее говорить. — Это уже неважно, — жестко отрезал генерал.- Избавьтесь от этой твари. Тилике торопливо вышел в коридор следом за обершарфюрером. — Я бы хотел сам поговорить с ней, — заметив недоуменный взгляд мужчины, он говорит первое что приходит в голову.- Эта девушка работала с документацией штандартенфюрера. Я должен убедиться, что не произошло утечки секретной информации. Как ни странно, эта непродуманная версия сработала и обершарфюрер благодушно кивнул: — Ну что ж, попробуйте. Но учтите, что она как и все русские упряма как ослица. Не представляю как вы заставите ее говорить. До Тилике доходит смысл его слов только когда его приводят в камеру. В нос сразу же ударяют запахи сырости и — отдающий железом — крови. Анна сидит прямо на полу, обхватив колени руками. От ее робы остались лишь лохмотья, на плечах девушки виднеются багровые полосы от ударов плети. — Анна, — он подходит чуть ближе. Девушка медленно подняла голову и сквозь растрепанные пряди волос он увидел, залитое кровью лицо. Рассеченная бровь, разбитые губы — и это не считая порезов на теле. Иначе откуда столько крови, смешанной с лужицами воды вокруг? — Зачем? — тихо спрашивает он. Девушка рассмеялась хриплым, отдающим безумием смехом. — А разве непонятно? — горький смех быстро переходит в судорожные всхлипывания.- Лучше умереть, чем жить вот так в клетке… Он понимает что должен спросить ее, знала ли она о планах Ивушкина, а потом выйти и отдать приказ какому-нибудь солдату. И больше никогда не вспоминать эту девчонку, ведь она совершила преступление. — Ты сговорилась с русскими танкистами, да? — Я не знаю о чем вы все говорите, — медленно отвечает девушка.- У меня были свои причины для побега. Штандартенфюрер недвусмысленно заявил чего ждет от меня и какие последствия будут в случае отказа… Так и знал, что Ягер неспроста вокруг нее крутится. Остается только догадываться как этот манипулятор пытался добиться своего. Ивушкина он получил, угрожая застрелить Анну. Ей же наверняка пригрозил чужими смертями, которые лягут на ее совесть если она не согласится сдаться ему. Если бы он поговорил с комендантом, все бы было иначе. Но уже ничего не изменить. Он старается убедить себя, что она заслужила расстрел, но почему так больно внутри, когда он видит в ее глазах отчаяние? Она словно израненная птичка, бьющаяся о прутья клетки в напрасной попытке вырваться на свободу. Анна смотрит ему в глаза бесконечно долгим взглядом, перечеркивающим их разговоры в ночной тишине и шепчет: — Делайте то, зачем пришли…