Вены

За окном сентябрь заворачивается удавкой вокруг шеи, и проклятый Джованна выглядит изнурённым своими собственными лекциями о саморазрушении — сплошными упрёками, на самом деле. Доппио не слышит его слов и тона разочарованного, сидит безучастно, немигающим взглядом втыкая в туфли Джорно. Думает, как бы его вырубить да обшарить карманы, там ведь наверняка есть деньги. У кого, у кого, а у Джованны они есть — можно не сомневаться, он-то сынишка людей небедных: один чуть ли не богом в городе прослыл, другой — из благородного английского рода. Джованне повезло быть выдернутым из захолустья этими двумя, теперь расхаживает вальяжно, гордый, лощёный, уже и не скажешь, что всего пару лет назад он валялся в подворотне, битый и с несколько суток не евший — не лучше, чем Доппио тогда, чем Доппио сейчас, которому такой счастливой участи не перепало. Он смотрит на когда-то бывшего ему другом Джорно; как к нему подходит этот его странный друг, на Доппио смотрит с жалостью и пренебрежением, как на любого другого отброса, кладёт руку на плечо Джованны с сочувствием и какой-то н-е-ж-н-о-с-т-ь-ю. Доппио смотрит на него и в который раз думает, за сколько бы можно было этот его револьвер продать и что единственное, что ему мешает хотя бы попытаться огнестрел стащить, — это высокий риск от этого же оружия и получить пулю в лоб. Гвидо с ним церемониться не будет, даже если Джорно и попытается Доппио выгородить. Он не сможет вечно его защищать. *** Он явился к нему впервые с пару месяцев после первого трипа, когда сквозь пёструю маскарадную пелену Дионисий искажённого — поломанного и вывернутого на изнанку — восприятия Доппио вдруг прорезался силуэт человека, вычурно-реалистичный и на диво красивый. Он сверкал своими глазами, потрясающими ярко-зелёными, окликнул Доппио бархатным басом, багровым, не то как благородная ткань, не то как кровь когда-то живых вен. Он смотрит свысока, снисходительно, но в то же время с такой лаской, что Доппио под его взглядом теряется, растворяется, чувствует, как тает и мажется по поверхности под ногами, на которых уже и стоять-то не представляется возможным. — Мой милый Доппио, — От его голоса Доппио прошибает насквозь током, и он дрожит, когда поднимает глаза на Дона. — Выглядишь расстроенным, что-то случилось? — спрашивает он тоном с отцовской заботой. Доппио тоскливо качает головой. От психотропа всё вокруг плывёт и полыхает, заворачивается в танце экстаза, но, когда появляется Дон, все неоновые краски, будто в повиновении, расступаются, приглушаются, остаются вокруг тёмно-сиреневым и чёрным, как пространство космоса, оставляя Дона наедине с Доппио, которого всё ещё трясёт рядом с ним, словно впервые, — от восторга, от страха, от всего происходящего с его телом. Доппио только тут чувствует себя человеком, не думает о дозе и деньгах на неё, светлеющих болотно-зелёным чёрных гематомах на своей мертвецки сереющей коже. Он шелестит тонкими сухими губами: — Мне не тут всё хуже. Чувствую, будто помираю. Когда удаётся заснуть, снится, как большой жук с лосиными рогами выжирает мне желудок и печень, а у меня и пошевелиться не выходит. Когда не сплю, старый друг мне читает нотации, но ответить не могу, потому что толком его не слышу и слов не различаю. Мир настоящий теперь кажется не таким реальным, как этот. Дон смотрит задумчиво. — Поэтому прячешься от мира, который сам же и сломал, здесь? Сломал, точнее и не скажешь. Осушил, выпотрошил, утопил, переломил на двое, ещё раз и ещё, пока не осталась одна только труха, один только пепел. Когда Доппио открывает глаза в квартире за пределами галлюцинаций, этот пепел едко выжигает ему глаза. Он отводит взгляд в пол, проходит пара секунд-минута-час, — идентификация течения времени слишком сильно нарушена, чтобы понять, — прежде чем ответить. — Выходит, что да. — Это так глупо, милый Доппио, — спокойно усмехается Дон. — А мне остаётся что-то ещё? Вены уже сереют, я рук не чувствую… — И тон его тоже сереет, постепенно сходя на нет, стираясь в последнем звуке фразы. — Не остаётся, — Тот жмёт плечами. Доппио всё ещё так тоскливо, но он смотрит на Дона влюблённо, когда сквозь рёбра пробивается свет и тепло, дают хоть какой-то остаток чего-то, непохожего на холод, в котором Доппио тонул весь последний октябрь. Дьяволо выглядит непринуждённо, медленно, вальяжно обходит вокруг него. Тот смотрит за его движением поначалу, но потом видит его, даже когда на него взгляд не повёрнут, как будто Дон не снаружи, а выжжен у него в представлении — представлении себе чего-либо, представлении театральном, — а в голове раздаётся сферами нагнетающийся гул. Всё громче и громче и кажется, что чем сильнее звук, тем ближе становится Дон, — Доппио его уже не видит, когда всё вокруг завивается спиралью, вворачивается в круговорот и набирает обороты вокруг, мигает то сиреневым, то колючим ярким розовым, то вдруг глушится чёрным. Мир разверзается, разбивается надвое, как вспышка взорвавшейся звезды, распускает вокруг волну эйфории, захлёстывает всё изнутри себя всплеском. Доппио уже не помнит, кто он, — а ему это уже и не нужно. Собственные руки ему мигают неоновым салатовым. *** Доппио смотрит на свои руки и видит их мертвецки-зелёными. «Понимаешь?» Джорно в ответ кивает, якобы всё ему ясно. Он не понимает. Сидит на полу съёмной квартиры Доппио, сильнее кутается в пальто, дрожит от холода — свет и отопление отключили ещё давно за неуплату. «От удара… болит ещё?» — спрашивает он. Гвидо два дня назад от гнева вдарил Доппио по рёбрам, Джорно кинулся его защитить, но опоздал на три сильных удара по равнодушно лежащему другу. Доппио тогда боли не чувствовал, не ощущает последствий и сейчас. Он теперь вообще ничего не чувствует в этой серой пропасти — имея ввиду и дом, и весь мир в целом. Доппио молчит и даже не смотрит в ответ, только слабо напрягается, когда слышит уверенные увесистые шаги в коридоре за закрытой дверью, — знает, кто идёт. «Ты бы со стенкой информативнее общаться мог бы,» — говорит ещё до того, как ему открывается обзор комнаты, и без того прекрасно понимая происходящее в помещении. Джорно жмёт плечами потерянно. «Пытаться с ним общаться бесполезно. Приходить сюда не за чем, не к чему. И ни я, ни твои отцы — даже Джонатан — не одобряем твои похождения сюда,» — продолжает Гвидо, игнорируя нахождение Доппио в этой комнате. «Отцы и мои отношения с тобой не одобряют,» — сухо отмечает Джорно. «Меня от этого гадюшника тошнит. Сжалься хотя бы надо мной,» — тяжело вздыхает Гвидо. «Так не ходи сюда,» — отвечает задумчиво Джованна. «Если за тобой не припрусь, ты тут с этим отбросом и загниёшь.» «Джорно не из таких,» — думает Доппио, лёжа на полу и привалившись спиной к стене, пустым взглядом смотрит куда-то напротив, в сторону дверного проёма. Он не может представить, что должно произойти, чтобы Джованна стал таким, как он, чтобы тоже стал зависимым от этого мусора. «Не переживай так за меня, Гвидо,» — ласково говорит Джорно, поднимаясь с пола, но его фраза звучит потерянно-потерянно, совершенно р-а-з-б-и-т-о; Гвидо, услышав, смотрит пристальнее на Джорно, смотрит грустно. Они оба понимают, что любое их нахождение здесь может оказаться последним, ибо Джованна уже месяц как смирился с утратой. Доппио думает, как же больно ему, должно быть, было, и тут же забывается, тянется за коробкой с ампулами. «Э, нет, я свидетелем этой херни быть не собираюсь,» — протестует Гвидо, завидев действия Доппио. Тот, не замечая происходящего вокруг, приставляет иглу к вене руки, перетянутой жгутом. Джорно смотрит на него задумчиво, поворачивается к своему другу, переводит взгляд к его глазам тёмно-карим. Глядит тяжело, выдыхает, будто придя в голове своей светлой к определённому решению. «Пойдём,» — берёт Гвидо за рукав его пальто. Прощается с Доппио. Но тот его уже не слышит.