Импросолянка

За всю свою приличную по размерам жизнь Арсений привык делиться: делить шоколадку с друзьями, комнату в общаге с навязанными соседями, девушку с бывшим лучшим другом, московское жилище Матвиенко с ним же. Но чего делить с кем-то он не привык — так это тело. И совсем не в том смысле, когда трахаешь визави своего случайного, а в самом прямом смысле. Делить с космической черной жижней, которую он нарёк впоследствии Антоном ради призрачной иллюзии — смогу ли я её постичь, если назову буквами знакомого алфавита? Наверное, смогу. Все эти штуки с симбионтами казались флэшбеками исключительно на уроки биологии в старшей школе или на фильмы про супергероев с фантастикой такой, что башню скручивает от её замудренности. Но тут на тебе — культурный город, столица почти, постоянные дожди и пронизывающий до судорог ветер, мечущийся меж застывших скульптур и эклектичных изваяний в стиле то ли классицизма, то ли барокко. Раздвинутые тяжеловесные мосты. Странное бликование отсветов фонарных огней на камнях мостовой, словно бы движущееся. Черное, густое. Двинься ближе, руку протяни — и сразу обжигает, кожу обволакивая, мгновенно увеличиваясь в размерах, и вот уже в горле словно бьётся ритмично сердце и вбивается по глотке дальше в тело, раскрывается в пламень и душит изнутри. Арсений лежит на холодном камне. Полы пальто распахнуты в стороны как и бледные руки. Василеостровский район Питера тонет в непроглядной мгле.

**

Арсению хочется жрать. Ни есть, ни кушать, ни трапезничать, а именно до сведенных от голода зубов жрать. Постоянно и непрерывно. Глотки раздирать, истекая слюной. Кажется, пара белок в парке стали невольными жертвами его метаний по городу в поисках живого мяса, которое не было бы человеческим. Он потеет боле обычного несмотря на то, что по жизни его железы столько пота выделяют, будто вода в организме вовсе не задерживается. Он боится в зеркало смотреть (не хватало снова схватить кондратий от призрака неведомой морды, ощеришевшей в оскале полную клыков пасть). Он боится смотреть на свое тело, потому что оно больше не казалось его собственным. Гаванью безопасной. Тем, что не подведет никогда, чему доверять можно без оговорок. В уши то и дело прокрадывается чужой непривычный шепот, щекочет касание по шее, по бедрам. Пока прямо в голове не звучит настойчивым требованием, рыком безоговорочным. — Давай договоримся.

**

Черная морда обхватывает его член каким-то неимоверно длинным языком, обвивает тесно и туго, и если дернуть бедрами, кажется, что вбиваешься в жаркое, склизкое нутро. Едва проснувшийся Арсений путается ногами в тонкой простыне, ездит по матрасу ступнями, совершенно обнаженный, потеет за границей человеческих способностей и едва может сделать вдох. Грудь стиснута во мглистом объятии постоянно движущихся по телу щупалец, они соски задевают, и Арсений бессильно мычит, отдаваясь во власть до дикости странных ощущений. Он зажмуривается, дыша через рот. — Открой глаза, — шипение властное внутри черепа, и Арсений повинуется помимо воли. Разум панически кричит об опасности красными надписями, но почему-то проигнорировать его вопль удается с непривычной легкостью. Арсений смотрит и ни черта не сечет, почему инопланетную хтонь настолько заинтересовал его половой орган. Почему его вдруг гнет дугой с полустоном-полувоплем, когда в основание члена тыкаются острее акульих зубы, а приобретший шершавость язык выдаивает из него крепким обхватом сперму по каплям, вверх-вниз, пока Арсений хаотично стонет и хватает воздух ртом, словно утопающий. Он кончает с задушенным криком. Он, блядь, не понимает, что происходит.