***
— Зачем тебе сниматься в этой рекламе? — «Чудного Хуитер Спорта словно не хватает» неозвученной мыслью. Он лишь важнецки челку поправляет у зеркала, расправляет плечи в привычной актерско-танцорской манере, укладывая на груди медальон в форме монетки. — Кто бы говорил, Шаст. Из нас двоих заслуженная королева рекламы вовсе не я, — бесцветно озвучивает — поддевает — не отрываясь от отражения своего: расправляет воротник черной рубашки под кадык, бежит пальцами длинными вдоль блестящих мелких пуговиц, будто не в курсе, что скоро всё равно их расстегивать. А раздражение помимо воли пробирается мне в разум. На лице сто процентов давно пляшет хмурой гримасой, но её не удержать никак. Он оборачивается, внимательно глядит, пригнув голову набок и ресницами густыми хлоп-хлоп делает, будь проклят. — Ты чего, дуешься? Зачем ты ко мне так близко подходишь, сбрендил? Гримерка ж двор проходной. — Дуешься ведь, я вижу. Скажешь, почему? Слышу его спокойное дыхание, чувствую тоже — оно легким мятным дуновением по кромке ноздрей. Помимо воли утыкаюсь ему прямо в глаза огромные своими, как дурак, и позволяю видеть себя насквозь. Уйди нахуй подальше. Прошу. Пожалуйста. Выдохнув через нос, ухмылкой тянет уголок губ вверх: думает небось всякое про меня, судя по снисходительному выражению лица. Не знаю, что разгадал он там своим великим умишком, но я выстою. Я не поддамся. Я держу битву взглядов. — Тебя зовут, — цежу сквозь зубы. По-дурацки упрямо, но пусть. А у него глаза шире распахиваются и любопытство в них даже я, нифига не эмпат по жизни, способен распрознать. — Не отморозь себе ничего. Молчит, сощурившись. Язык проглотил? Стоп, погодите… Зачем? Зачем ты сейчас облизнулся? — А мне, может, хочется что-нибудь отморозить. Развернулся на пятках и был таков. Задолбал ёрничать.***
Полночь на улице, а я как идиот бдю в Шестерочке над витриной холодильной камеры, зарывшись в толстовку в стиле пингвина. В капюшоне лица не видно, поэтому можно долго изучать ценники, сверять наименования с акциями. Да хоть тысячу вечностей пялиться, пока не погонит взашей продавщица. Хотя, честно говоря, давно уж похуй на цену, на акции эти и бонусы на карту. Вот тебе коробка необоснованно дорогого щербета. Или нет, обоснованно. Он наполнен свежими ягодными соками, модный весь в черно-белом контейнере. Знает цену себе. Это мороженое подходит Окс. Странной цилиндрической формы маленький рулетик — обернутый в шоколад пломбир, чье оригинальное название никогда не запомнить. Дико вкусное, но его не съесть, не обгадив себе одежду и руки. Несомненно Сережа. Вафельный стаканчик. Никаких изысков, всё по строгости, классике. Состав полностью натуральный. Ха. Ну, пускай, Дима. Щедро упакованный в фольгу огромный брикет «Семейного». Помимо воли хрюкаю, пока мысленно на упаковке рисуется портрет Стаса. А это… Оставлю-ка на мутноватой витрине свои грязные отпечатки. Это был бы Арс. Впрочем, он и без моих представлений такой.***
Упоминал ли я, что Павел Воля — мой кумир? Так вот, не зря. Я полностью, беззаговорочно его поддерживаю, когда он стебет кое-кого на съемках, вгоняя в различные степени краски и ступора. Поделом. — Обьясни-ка, Арсений, как ты решился перейти к субстанциям поплотнее? Сначала водой обливался, теперь мороженым. Дальше что, хлебный мякиш на себя станешь крошить? — Паш, ну ты же знаешь, я против крошек ничего не имею. Особенно в своей постели. — Цыц, наслышаны мы о твоих крошках. Одна из них даже эволюционировала до батона. Ну блядь.***
Бывают мысли такого рода, что стоит их зерно заронить, даже если несформировавшейся идеей, смутным образом, они без твоего согласия завладевают всем твоим умом, настойчиво всплывают в самых неподходящих ситуациях. Сны превращают в горячечные фантазии, не позволяя толком сомкнуть глаз до рассвета, пока вовсе не вымучают до бестолковой отключки на пару часов. А ты потом броди призраком человека, и говори с ним, как ни в чем не бывало, и вид делай, что нормально всё, мол. Проблема в том, что моя мысль нифига даже не мимолетное видение. Чудное мгновение, когда передо мной явилась… явился ты. А никаким ведь макаром (тьфу ты) не нормально это, когда мужика твоего на федеральных каналах крутят совсем не с юмористическим посылом. Зачем он весь из себя стоит в черном на фоне белоснежном, молвит промо речь отработанной дикцией, цепляя камеру взглядом и вглядываясь в нее, словно змея гипнотизирует? Вокруг две девушки в коротких платьях вьются, одинаковые почти, томно обласкивают руками по торсу, по плечам, пока он держит покрытое горьким темным шоколадом эскимо. Напоказ откусывает, хрустнув глазурью, не торопясь слизывает мелкую коричневую крошку с губ, словно испытывает зрителя на прочность. Меня в том числе. На прочность штанов. А я сжимаю кулаки бессильно, бешусь, проклиная рекомендации с Ютуба, которые меня предали в очередной раз. Предал меня взор из-под полуприкрытых век, губ раскрытых движение и будто бы осязаемый через экран вздох. Потому что позер этот ведет обнажившимся в шоколадном плену пломбиром себе вдоль шеи, оставляя широкие влажные дорожки. Выглядит настолько довольным собой, насколько можно представить, и ни разу контакт зрительный не прерывает. Я не считаю эротику в рекламе чем-то плохим, я даже весь «за». Ничего не имею против грамотного пиара, особенно если внизу у тебя всё тоже грамотно. И наверху. В голове, то есть. Но я давлюсь, словно в первый раз смотрю, когда он по-хозяйски обнимает девушек за тонкие талии, а они одновременно припадают к его шее с двух сторон. Камера фокусируется на скольжении их языков, а потом в полный тебе ракурс хищное лицо с темным взором, в котором беснуются всевозможные чертята и не оставляют зрителю сомнений, что сделает герой ролика с этими девушками впоследствии. Король мира, блядь. Разгадали мы твою целевую уже аудиторию, не смей юлить. Вряд ли ориентиром было вместо вселения в мужиков уверенности альфаческой (благодаря толстому слою шоколада и крупным орешкам фундука) их возбуждение и доведение до озабоченного сумасшествия. Надоело же, блядь, до безумия, передрачивать на этот ролик, остервенело и без чувства удовлетворения после, потому что, ну мать твою, я ведь видел сценарий, он сам мне показывал. Еще гордился тем, что решил вторую девушку добавить (представим, что не стало это всё по мановению его изобретательной руки похоже на групповуху), а всё при своем остром уме не догадывался, почему меня эта затея никак не колышет. Не нравится. Вообще. Ничем. Или догадывался? Или нет? Сука. Задолбал. *** Граблю Шестерочку. На улице даже не ночь — вечер занимается, но я наконец-то коплю на карте бонусы. Меня очень и очень достало. Я очень и очень хочу мстить. Или, может не мстить. Но чего-то я очень, просто пиздецки хочу, пока гудки сменяются один за одним, а затем вовсе прекращаются. — Здорово, Арс. Ты сегодня как… свободен? *** — Шаст, я, конечно, рад тебя видеть, но что ж так внезапно… Стоит. Примчался за полчаса с другого конца Москвы (выдала геолокация из сторис), не сменив костюм классический, а все равно делает вид, что ошарашен и не хочется ему. Что ж такой сложный мне экземпляр попался. На пороге топчется, оглядываясь по сторонам как-то излишне настороженно. Не позволяя придумать причину, чтоб смыться в очередной раз, бескомпромиссно затаскиваю к себе за шкирбан в квартиру. Он ощеривается, чуть не шерсть дыбом поднимает при виде следов пребывания Ирки в квартире: тапочек женских, отзвуков сладкого парфюма, откормленной кошки с густой шерстью. Но я лично проблемы не наблюдаю: меня совсем не колышет вот это всё и в какой манере я питомца закрываю на кухне, оставляя в компании миски и лотка. — Ты будто не знаешь, — встав вплотную, нарочно низко шепчу ему в ухо (он всегда остро реагирует на такое), глубоко, с оттяжкой вдыхаю знакомый запах одеколона. Сам гость надушенный за бока меня приобнимает. Как же, бля, хорошо. Я тащу его в спальню, на кровать со свежим бельем, но он почему-то тормозит, мягко меня в сторону отодвигает и мчится на кухню. Чаевничать, сейчас, серьезно? — Тох, я с тобой давно поговорить хотел, — присел на табуретку, на самый краешек по-графски, чуть не сложив руки на коленях, пока кошка на радостях начала обтираться ему об голень и крошить шерстью на дорогую ткань. — Говори, раз хотел, — меня вдруг пробирает на нерв, я спиной встаю к нему, наливая воду в электрический чайник, шебуршу не в тему. Не нравится его тон. Он вздыхает устало. Спорим на сотку, сейчас глаза себе трет. (Трёт, уверяюсь я, скосив взгляд через свое плечо. Ведь знаю уже как облупленного. Сколько лет? Пять-семь? Пиздец.) — Как долго еще будет продолжаться… это? — Наконец оборачиваюсь к нему. А он как-то слишком тоскливо смотрит на Иркину стеклянную чашку в фиалочку, будто у нее хочет ответа добиться. Продолжаться «что»? Наш с Ирой фиктивный союз? Наш совсем не фиктивный союз с тобой? А ведь ты мне говорил, что у нас любовь. Я так и говорю. — У нас же любовь. — А? — непонимающе зенками хлопает, словно выброшенная на берег рыба. Тьфу ты. — У нас с тобой. Что за вопросы вдруг? Я что-то сделал не так? — Просто я замотался, Тох, понимаешь? Скачки между городами, шоу. Я тебя с ребятами ни на что не променяю, сам в курсе, — поспешил добавить, наверное, увидев, как у меня от его речи начало округляться лицо. — Ты меня последние недели игнорируешь, бегаешь, фыркаешь на меня весь. Почти не пишешь. Ясное дело, график у нас сейчас впритык и разный, но…я что-то не так сделал? Под столом раскачивает ногой в красном носке нервно, пока я медленно прихожу к осознанию, какие мы оба долбодятлы. — Ты это, кхм… — выходит из меня странным звуком, горло прочистить приходится. — Холодильник открой, пожалуйста. Морозилку. Он с сомнением в моей адекватности выгибает озадаченно бровь, но всё равно встает, дергает за ручку белоснежной моей махины со специальными дорогостоящими светильничками для вечной свежести овощей, фруктов и пива. Подбираюсь ближе, чтоб рассмотреть выражение утонченного его лица при виде камеры, забитой проклятым знакомым лакомством. В черной упаковке облаченный в шоколад пломбир, кричащий о достатке, местами усыпаннный огромными фундучинами. Натура комика требует выдать что-нибудь аля «Покуражимся» шлюшьим шепотом или «Смотри, сколько палок я припас. Можно твою кинуть?» Застыв статуей, продолжает смотреть на это роскошество, точно не смекая, что я имею в виду. Но я ведь непостижимый. Я сейчас ему жизнь раскрашу. Вытягиваю одну штуку, зубами поддеваю упаковочную фольгу и надрываю, притираясь грудью, телом всем, к его спине. Не медля кусаю, надломив глазурь, наспех раскатываю во рту пломбир (ледяной, сука), а затем аккуратно целую ему мочку. Обхватываю холодными губами за ухо, мягко шуруя прохладным языком. Ловлю его резкий выдох дрожащий, чувствую движение грудины левой ладонью, которой прижимаю его к себе. Не уйдешь, не двинешься. Никуда ты не уйдешь. — Хорошш… — на грудь мне безвольно откидывает голову, пока я, еще раз откусив, морожу ему другое ухо, кусаю, оттягиваю, зализываю тут же. — Об-объясни мне хоть что-нибудь, а? А затем немного погодя: — Ты че, блин, Ша-а-аст. — Пломбирной половинкой, с которой уж открошились все украшения, старательно черчу от выступа челюсти дорожку по шее, пытаясь не накапать на пижонскую белую рубашку, хотя у меня пальцы давно этой молочкой растаявшей закапаны. Он напрягается в моей хватке, набирает воздуха — высказаться, небось — а я уж с причмокиваем засасываю тонкую кожу вместе со сладкими подтеками, вылизываю и слизываю, сосу точно сильнее необходимого, прикусываю, а мне мало почему-то, до жути мало. Особенно когда он вовсе ослабевает, опираясь на меня всем телом, хватает ртом воздух и постанывает едва слышно. Мне зато слышно: — Правда, что ли?.. Из-за ролика дулся… Ты бы м-м-м сказал бы, я ведь спрашивал, я- — Ничего ты не спрашивал, провокатор хренов. — Для большей убедительности кладу ему липкую ладонь на живот (плевать уж на пиджак, рубашку, авось, простит мне). С усилием нажимаю, к паху веду, заставив невольно развести ноги. — Гетеросек показушный. — Цепляю зубами кожу на кадыке, прикусываю. Он дрожит как-то совсем ошалело, забирается пятерней мне в волосы. — Я ведь ревновал, — с охом вжимает за голову мое лицо в изгиб своей шеи, дернув бедрами назад, навстречу моим, а я кусаю еще сильнее, пока тепло его тела, солоноватый привкус пота и пломбир не взрываются на моих вкусовых рецепторах самым охуенным букетом из всех возможных. Дышу, как загнанный пес. В трансе полном смотрю, как танцуют световые блики на блестящей от моей слюны коже, как пульсирует на шее венка. Он как раз её изгибает (шею), и находит мои губы своими, жадными и трепетными. — Давай-ка в постель пойдем. Ох За тобой куда угодно.