Импросолянка

Я столкнулся с ним совсем недавно. Как будто бы невзначай наши тела притянуло друг к дружке в неловкой борьбе, пока наши собаки тянули поводки в разные стороны, путая тугие тросы. Их агрессивный лай эхом разлетался по пустынному вечернему парку. Как раз в тот вечер мне не хотелось слышать никого и ничего. Даже тявканье, тяжелое ритмичное дыхание и топот лап моего верного друга раздражали. Я настолько устал от всего, что желал хотя бы на сутки погрузиться в вакуум космоса, существуй такая возможность, чтобы впервые не услышать ничего, кроме тока крови в моих жилах. Я много от кого пытался убежать в тот день, но прежде всего от тех, чей голос пытался заменить мой собственный. Вечернюю темную воду пруда едва рябил прохладный ветер, вдалеке били о водную гладь ножками утки, пока им кидал хлебные крошки кто-то одинокий. Странно, но в почти недвижимом воздухе даже не пахло ничем, кроме, может, особого резкого лошадиного запаха — его учуять получалось только в те несколько секунд, когда мимо тебя по неровному гравию процокает несколько наездников. И вот мы столкнулись громким вихрем с не менее звонким «простите-извините-сейчас-что ты делаешь-прекрати-фу-пас-фас». В сумерках на нас не светило ничего, кроме высоких чугунных фонарей, стоявших на другой стороне пруда, — нынче темнело очень рано. А я скучал по солнцу. Я очень хотел его отловить, летнее, теплое, и запереть в своем сердце, словно дряхлый скряга, который в подвале до последнего хранит пыльную рухлядь, напоминавшую ему о былых временах. Но увидев улыбку, которой он пытался оправдать поведение своей собаки, отшутиться, мол, чувствовал себя героем «Ста Далмантинцев», я понял — солнце все-таки явилось ко мне. Я сказал: «Мы встретились в очень странный период моей жизни», потому что теперь я достаточно взросл собой, чтобы позволить себе произнести такую банальщину, не боясь показаться неоригинальным или скучным. Он ответил, что «Тайлер Дердэн — крутой чувак, хотя лично мне насилие противно в любом виде». Благодаря его пронырливым пальцам мы распутались достаточно быстро, а я специально стоял истуканом, не пытаясь ему ни помешать, ни каким-либо образом помочь. Ничего не обрадовало бы меня в тот момент больше, чем-то, как он задержался вблизи, внимательно смотря на меня сверху вниз, и левый уголок его губ вздернулся, когда он сделал шаг назад. * Его звали Антон, его шпица звали Бублик, а я был тем самым человеком, который даже имея бойцовую собаку — добермана с блестящей гладкой шерстью — даст ей имя Монпасье. Антон учтиво уступил мне газетку, дав присесть на холодное дерево скамейки с комфортом, каким только возможно в этот стылый день. А сам плюхнулся — именно плюхнулся, без грации или предусмотрительной оглядки себе за спину. Позже я узнаю, что в этом, даже в манере присаживаться, был весь он — чуточку взбалмошный, чуточку бесхитростный и громкий, когда выходил в свет. А рядом со мной, наедине, он тишь одинокого парка, легкое дыхание влажного ветра, и если повезет — теплое узкое запястье в моем кармане, мягкие губы, нетерпеливо раскрывающиеся навстречу. Я подумал, что, наверное, самая искренняя доброта это встать с холодной скамейки и оставить газету, на которой ты сидел. Оставить просто так. Кому-то другому вы — с кем никогда не встретитесь, никогда даже не помыслите о нём или о ней — сделаете тепло. Вероятно, Антон и есть тот самый человек, который оставил после себя теплое место, а я лишь присел погреться, пока никто не видит, особенно пока он не видит. Или я как раз тот случайный прохожий, который по лености не дочитал ежедневный выпуск и оставил его там, где ему и место, не потрудившись даже выкинуть в урну рядом. Я не знаю, кто мы и чем мы друг другу будем, но в какой-то момент ведь станет ясно — это все не зря. Эти утки в парке, эти фонари на ножках, эти наши собаки, друг на друга завывшие. Эти тела впритык, шуршащие пуховики, яркие шапки, колкие шарфы. Бублик и Монпасье нюхали траву рядом со скамейкой, иногда фырча и потрясывая носами, уже сдружившись, успокоившись и благополучно забыв о существовании друг друга. Антон над чем-то умилительно посмеивался. Я выяснил: это цвет моей неоново-желтой жилетки. — Я тебя заприметил сразу. Еще за поворотом, вон там, — тыкнув длинным пальцем куда-то вперед, сказал он. Я смотрел в ту же сторону, но ничего не увидел. Я почему-то слишком волновался. — Не против, если закурю? — Против, если не поделишься, — я усмехнулся. Я некурящий. Но мне отчаянно хотелось найти предлог неизвестно, к чему. Он сузил глаза, глядя на меня с тонкой сигаретой в уголке рта, словно прицениваясь. (Я пытался понять, какого цвета его глаза, но тень от козырька черной кепки ужасно мешала.) Затем, видимо, решив для себя что-то, он протянул мне пачку с открытой крышкой. Я неловко пытался подцепить одну палочку за фильтр, а он терпеливо ждал, не двигаясь, невидяще уставившись куда-то на мои колени. Из-за дырок на джинсах становилось зябко. Поэтому, наверное, пошли мурашки. Вспыхнул пламень от пластмассовой черной зажигалки, и огнем зашелся кончик сигареты. * Я лежал. Рядом со мной творилось многое, и творилось абсолютное ничего. Лишь рябь воды, лишь биение птичьих лапок о воду, лишь мерный шаг по гальке неизвестного мне бегуна, лишь беззвучие, с которым пыль падает на землю. Я целовал его губы, и ничего мне мягче в мире не виделось прежде, не привидится и не случится со мной. Он растворился в моих касаниях, в словах о том, как хорошо-хорошо сейчас и как мне стало плевать на то, с каким звуком пыль падает вниз. Этот год обещает раздробить меня на части, и я боюсь поручить тебе собрать меня заново. Но если вдруг получится, если тебе вдруг захочется... Если ты попросишь, надавив, успокоив, тогда я вручу тебе подсказку к паззлу и упаду к твоим ногам, а потом ты — к моим. Пока не останется ничего, кроме нас двоих в единой плоскости эмоций и чувств.