люди любят ложь,
люди любят врать
друг другу
у нее изначально и шанса единого не было: мальчик золотой с нимбом покоцаным, что на барахолке продан давно, на портрет волшебный выменян, над камином висящий, что стареет за него, печень убивает, да и нирвана от наркоты неразбавленной явно где-то в разводах краски прячется, только не в его кровеносной; ухмылка кривая, зубы ровнейшие: пульс на раз-два сбивается, зрачки в расфокусе – она видит его и не видит, в вене игла, и шприц не первый явно, угол привычный слишком, проникновение обычное, обыденное, и какое-то… чертовски нужное, блядь. у них на двоих было общее что-то: трип психологический, когда львы огромные не головы откусывают, а на спину забрасывают, королями зовут, в лесах темных прячут, за край мира к мышам говорящим отправляют, к фавнам проклятым, к зиме вечной, что сердца ледником покрыть успела, рахат-лукумом сверху осыпала; Каспиан на плечо ее лег тогда, рукой своею талию ее сжимая, обещал только ее ждать, век золотой на блюдечке преподнести, а Сьюзан смеялась нелепо, и шкаф платяной, в который они спрятаться успели, выход наружу позабыв, в кошмарах ей во веки веков сниться будет. но она не знает этого, конечно, не знает, верит, горе несчастное, что мальчик, тьмой насквозь пропитанный, ее выбрал, и выбор этот окончательный, и вместе им гореть, пеплом с горы осыпаться, молекулами перемешиваясь; она в разводах радужных его теряется, и если это шанс единственный – себя потерять, его обретя – она готова рукой недрогнувшей горло собственное перерезать, от героина скончаться не так приятно, да и откачают почти стопроцентно. он врал ей, ну конечно же, врал, в глаза смотрел, улыбался, он от нее, хрупкой такой, что сильной пыталась быть, что за шумом, криками и голосом звонким себя скрывала, неуверенность свою на ощущение ненужности перемноженную за скобки выносила, далеко, глубоко, за семью печатями, едва ли не в храм подземный прятала; так вот, он от нее и не ждал ничего уже, смеялся, вскользь куда-то глядя, и всплески фиолетовые, что по радужке пятнами чернильными цвели, он спутать ни с чем не мог. не она ему нужна была – девочка маленькая, в лабиринте разума собственного затерянная, она ему иллюзорной казалась, пальцами длинными своими по лицу ее мазал, под опиатами взращенный, и в чертах ее он кого угодно видел, лишь не ту, что сердце свое зубами вырвать готова была, на блюдце преподнести, дар бесценный только ему, одному, и вслед побитой бежать, за облик цепляясь, за слово нейтральное, не с его уст хорошему срываться.хочу тебя поцеловать
это ошибка. не смей
блять
ну вот, о п я т ь
шприц в руке его неоном отблескивает, он под лампами этими богом кажется, черты его идеальные слишком, тонкие, хрупкие, такие настоящие, что дыхание в глотке застревает, и она задыхается от понимания, что больше не будет ничего, точка невозврата, пик наивысшего наслаждения, крылья сквозь лопатки, наружу, кожу в лоскуты разорвут, и она пальцами своими обкусанными только и будет, что куски плоти срывать. по венам ураган, тайфун, шторм, хуй пойми что, она в круговороте таком, что дна не видать, руки выше тянет, но может только пустоту зачерпывать, губы его близко так, и манят, и дурманят, она спину выгибает, все старается ближе стать, и удар под дых – синяки по ребрам, будто битой пару раз – и непонятно ничего, и легкие в хлам, и по губам пена белая, пузыри розовые не выходят даже, застревают где-то промеж зубов, нёбо ее рыхлое, а небо ее – далекое. а она – недалекая. она глаза не открывает, в себя не приходит, губами до него не коснется ни разу: краска слой очередной обновляет, Каспиан сверху вниз смотрит, на труп никчемный плюет, не целясь особо, волосы гривой темной к ботинкам пристали, брезгливо отшатнуться хочется; он и отшатывается, но не от нее, а от себя – он пустой, пробитый, постоянно кусочки себя теряющий, и девочка эта если не солнцем, то уж точно луной свет отражала, и прятаться за спиной ее хрупкой ему приятно было, чего юлить, он передоза этого не хотел, он в вены свои куда больший коктейль пускать не забывал никогда. а она бороться перестала; и не сколько за себя, сколько за него, одного его бросила, судьбу их общую перечеркнула, и с улыбкой – ухмылкой гребаной – перестала быть той, кем изначально должна была: он ее из миллиардов выцепил, во дворе кошкой мертвой не оставил, лишь с целью одной: нужной быть, незаменимой, ебать какой блять близкой, а она не справилась, и он не смог, ошибся, в пустоту выстрелил, и по пальцам его рвота ее лужицами блеклыми стекает. он на нее (не ее) смотрит, носом ботинка по щеке мажет, с нежностью изощренной, с чем-то таким, что утрачено давно, краска по раме стекает, под ацетоном лицо идеальное его разводами расходится, в горле крик осколками, альвеолы не с воздухом, с co2 чертовым, а он не вечнозеленое, хлорофиллы в венах его только яд трупный оставить способны; Каспиан в королеве своей, век магический которой обещан был, самого себя видит - забитого, брошенного, сигаретами насквозь провонявшего, всеми под алкоголем забытого - и сглатывает нервно. она пульсом под кожей, с у к а.