Под окном дома твоего

      Компания студентов во главе с невысоким, но на вид очень серьёзным молодым человеком движется по дворам одной из окраин Петербурга. Он идёт насупившись, явно раздражённый болтовнёй своих друзей и периодическими подколами. Павел Пестель — третьекурсник с факультета программной инженерии, отличающийся своим пылким темпераментом и настойчивостью в достижении целей. По крайней мере, эту цель достичь сегодня он намеревается уж точно. — Ну и зачем мы здесь, Паш? — Муравьёв, одногруппник Пестеля, вопросительно изгибает бровь, смотря в затылок перед собой. — Ради мечты, конечно же. Надо ведь ему, наконец, закадрить брата нашего ректора, — ехидно отзывается Миша, шаря по своим карманам в поисках зажигалки. Павел лишь кидает на него неодобрительный взгляд через плечо, заставляя заткнуться. — Понял-принял-замолчал.       Сергей закидывает руку на мишино плечо и ерошит его непослушные волосы, будто своего младшего брата, отчего тот чувствует себя неловко. Будучи самым юным в компании, Бестужеву-Рюмину — первокурснику с лингвистического — удалось каким-то образом связаться с ней и даже стать полноценным её членом.       Чуть позади идёт будущий юрист по гражданскому праву, староста, красавец и в целом молодец — Серёжа Трубецкой. Возле него крутится, без устали подгоняя, паренёк с хитрым прищуром и чернильными пятнами на руках. Вид юного поэта-филолога Кондратия, чьи родители при выборе имени своего ребёнка проспорили соседу, сегодня особенно коварен, и пока что только ему одному известно, из-за чего. Ему не терпится увидеть предстоящее шоу настолько, что он просто не может идти спокойно. — Кондраш, у тебя не шило, случаем, в заднице? — Пестель останавливает того за плечи, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Его слова вызывают смешок у Трубецкого, который тот прикрывает фальшивым кашлем. — Что же ты, Трубец, кашляешь? Неужто он тебя тубиком заразил? — Пошел ты, Павел, у меня обыкновенная простуда, а не туберкулёз, — краснея, фыркает Рылеев и попутно наступает Сергею на ногу, оставляет серый след на белой обуви и незамедлительно отбегает на безопасное для него расстояние. — И не забывай, кто тебе текст писал всю ночь, чтобы ты сейчас его зачитал своему объекту вожделения! Только Пестель намеревается предложить Кондратию туристический поход в прекрасное далёко, как его опережает вопрос Муравьёва-Апостола, минуту назад увлечённо беседовавшего с Мишей: — К слову об искомом объекте, вы уверены, что его соседи ментов не вызовут? В Саратове после девяти вечера шуметь нельзя, а у нас, в Питере, уже почти десять. — Если как в Саратове, то всем здесь присутствующим в обезьяннике сидеть. Напомните мне, почему я всё ещё с вами? — Трубецкой ловит Рылеева за шкирку и взваливает к себе на плечо, ибо сил смотреть на бегающего перед глазами поэта уже нет. — А ты ведь все это и придумал, Серёж, ты теперь наш диктатор! — тот нисколько не противится и, кажется, наоборот, доволен своим положением. Сергей замученно вздыхает и закатывает глаза. — Я пошутил… — Сейчас это совершенно не имеет значения.       За все два часа блужданий в поисках места проживания Романова — героя Павловских грёз и девичьих слёз, а по совместительству еще и звезды факультета госуправления, — ни один из присутствующих не рискует спросить, не заблудились ли они. Только Рюмин успевает пошутить про Сусанина, который завёл поляков в лес, за что получает подзатыльник от Паши и угрозу прогулкой до ближайшего лесопарка.       Где живёт Николай, благодаря своей дружбе с всезнающим «волшебником» с экономического знает только Пестель, да и то — только приблизительно. О топографическом кретинизме Паши, к слову, тоже знает только сам Паша, и признать его существование для него равноценно понятию «сдаться». По этой причине он и уверил всех, якобы знает дорогу, всё идёт по плану, а батюшка Ленин уже успел разложиться на плесень и на липовый мёд.       Через вечность, по мнению Кондратия, или же десять минут, по подсчётам Сергея, молодые люди, в очередной раз завернув за угол многоэтажки спального района, оказываются во дворе с теми самыми сломанными качелями и зелёной беседкой — приметами, которые указал «волшебник» при описании необходимого им адреса. — Рад, блять, вам сообщить, господа: мы на месте, — констатирует факт Павел и высматривает окно Романова на третьем этаже. Он подмечает жабу-градусник, прикрепленный к стеклу с внешней стороны окна и оборачивается к своим компаньонам. — Рюмка, ты мелки взял? Ну-ка напиши красивое что-нибудь от меня ему под окнами.       Отсалютовав ему, Миша принимается искать в своем рюкзаке пачку мела для рисования на асфальте, которую они вместе с Серёжей стащили у младшего брата последнего. Найдя их, Бестужев неоднократно предпринимает попытки написать что-то матерное, за которые получает по жопе от Апостола. Наполненный энтузиазмом, Миша не отчаивается и вспоминает свои навыки французского языка, ведь он будущий лингвист как-никак.       На все вопросы о переводе, студент лишь сдерживает смех и с умным видом объявляет, что «faisons l'amour avec toi»¹ означает «я люблю твой голос», а «la verge»² — «мой милый». Муравьёв, как бывший когда-то участником программы по обмену студентами из Франции, смотрит на него с крайним недоверием и вынуждает написать для приличия строфу из одного старого стихотворения³:

J’ai regardé devant moi Dans la foule je t’ai vue Parmi les blés je t’ai vue Sous un arbre je t’ai vue Au bout de tous mes voyage

— Давай сюда, что ты там написал, Кондраш, а остальные пока включают фонарики на телефонах и готовятся. Поддержка мне ваша нужна. Не только моральная, — осторожно посматривая на окно Романова, командует Пестель, пока поэт копается в своем блокноте. — Удивительно, Паша. Мы и предположить не могли, что ты такой романтик, — Муравьёв заглядывает в Рылеевские рукописи, пока тот передает их будущему исполнителю, и, бегло прочитав пару строк, заливается хохотом. Пестель ошарашен такой реакцией и спешит сам прочесть, что же такого филолог мог написать. Видит пока лишь только первые строки, а на виске уже набухает вена. — Рылеев, твою мать… — он аккуратно снимает с плеча чехол с акустической гитарой и ставит около песочницы. — Моя мама — приличная женщина, не надо её в таком контексте упоминать, — тихо щебечет поэт, медленно увеличивая между ними дистанцию. — Это что? — Н-ну, ты ведь хотел серенаду для своего ненаглядного, я и написал тебе, и вообще… — Кондратий, ощутив внезапный прилив наглости и собственной неприкосновенности, вдруг показывает Павлу язык, восклицая, — это тебе месть за разбитый бабушкин фарфор, козёл!       Тишина, повисшая в миг, нагнетает. Каждый чувствует, как Павел медленно, но верно закипает. Даже Миша, который слишком увлекся рисованием мелом по асфальту, оставляет Серёжин портрет незаконченным и наблюдает за разгорающимся конфликтом. — Паш, ну… чего нам ссориться… я пошутил, сейчас придумаем что-нибудь, Паш… — Беги. — А?.. — Я сказал: «Если хочешь успеть написать свою предсмертную оду — беги». — Бегу! — взвизгнув, Рылеев бросается в сторону Трубецкого, ожидая от него помощи, но, не видя в выражении его лица сколько-нибудь подобных намерений, решает впутать его в свои проблемы самостоятельно: буквально с разбегу запрыгивает на него, обхватывает всеми конечностями и призывает к совместному побегу. — Трубецкой тоже писал! Он эту идею и подал! — А по жопе, блять? — удивленный до глубины своей души Сергей видит гневный взгляд Павла, говорящий о желании убивать, и бежит с Кондратием на себе в сторону беседки, потому что не желает пролития чьей-либо крови. Успевает не только закинуть поэта на зелёную крышу, но и взобраться сам. Павел воспринимает этот жест, как ещё один удар по нему, причем самый унизительный — касающийся его роста. После таких, обычно, не выживал никто. Поговаривают, что именно из-за шутки про пашин рост Аркаша Майборода, бывший его одноклассник, начал заикаться и оглядываться после каждого сказанного слова.       Романов, услышав шум с улицы, с любопытством выглядывает в окно. Павел, заметивший бы его, не будь он увлечён попытками стащить Трубецкого и Рылеева с крыши беседки, вновь вспоминает матушек обоих не в лучшем свете, пока те двое заняты выяснением собственных отношений. Бросив взгляд вниз, Николай видит Муравьёва-Апостола и Бестужева-Рюмина, разрисовавших весь асфальт. Замечает и надписи. К счастью или же все-таки нет, французский для него — второй родной язык, потому перевод вводит его в ещё больший ступор.       Наблюдает он за представшей виду картиной на протяжении двадцати минут, не меньше, так как происходящее кажется ему куда интереснее, нежели написание курсовой. Пестель, краем глаза приметив в окне знакомую фигуру, затихает и старается обойтись без паники. — К чёрту вас двоих. Живо спускайтесь, — Павел замирает и переходит исключительно на шёпот. — А если и спустимся, ты нас не съешь? — Кондратий, ощущая подвох в его словах, опасливо щурится. — Не съем. — Даже простишь этого идиота и меня, жертву обстоятельств? — резкой перемене в настрое друга удивляется и Трубецкой. — Если вы, блять, сиюминутно не спуститесь, прощать будет уже некого. — Не убедил. Сидим здесь, Серёж. Паша делает глубокий вдох, затем — не менее глубокий выдох, и цедит сквозь зубы: — Пожалуйста.       Исполнение следует незамедлительно: Сергей, спрыгнув с беседки, снимает Кондратия с крыши, ухватив за бока, как маленького ребёнка. Они негромко подзывают к себе Мишу с вторым Серёжей. Интерес Николая только усиливается, когда Паша достаёт из чехла гитару, а остальные четверо парней включают телефонные фонарики и встают в ряд. — Возможность придумать что-либо другое мы успешно проебали, господа, — Пестель кидает обвиняющий во всех смертных грехах взгляд на Рылеева и продолжает. — Значит, вы в данном цирке принимаете непосредственное участие. — Коли суждено нам обосраться, то мы предпочтем обосраться коллективно? — Поэтично и, как никогда, в точку, — кивает и под приободряющий ржач друзей берёт первый аккорд.       Романов находится на грани истеричного смеха, как и, собственно, каждый из них. Он смотрит на Пашу, который читает ему про дождик, который моросил, когда у того пульс биться перестал при виде Коли; смотрит на едва сдерживающих смех Сергея Трубецкого, Кондратия Рылеева, Мишеля Бестужева-Рюмина и Сергея Муравьёва-Апостола, которые тянут припевы и плавно размахивают фонариками на вытянутой вверх руке; смотрит на надписи на асфальте и всё ещё смутно понимает цель прихода едва знакомых ему парней, которым его соседи уже дважды пригрозили полицией.       Первым сдаётся Бестужев: он начинает задыхаться от смеха ещё на середине сего действия, пока остальные держатся изо последних сил. Когда Трубецкой, слишком увлёкшись, берет высокую ноту, тут не выдерживает даже Николай, который отчаянно пытается успокоиться и смеётся до слёз.       Отдышавшись, он вытирает рукой влажные глаза и, вновь высунувшись в окно, аплодирует. — Если это можно назвать предложением руки и сердца, то я согласен!