До тебя не было ничего

Жизнь слишком коротка, и не стоит тратить её на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды. (Шарлотта Бронте. "Джейн Эйр")

— По залёту? — спрашивает Чонгук у изрядно выпившего Тэхёна, за которого цепляется прошедшие пол часа банкета, пышного и яркого, а тот на ногах еле стоит и всё в центр украшенного сиреневыми цветами зала, в беснующуюся в пьяных танцах толпу, вырваться хочет, поглядывает на альф, подмигивает изредка только избранным из них.       Чонгук пропустил регистрацию брака, как его и попросили, приготовился к встрече уже у ресторана, ждал омегу у дверей, на холоде, весеннее тепло ещё не до конца победило зиму, улицы. Он выпил до празднества, влил в себя несколько рюмок текилы, но почувствовал лишь сотые доли желанного наслаждения, что улетучилось сразу же, стоило улыбчивому Юнги, в чьих волосах застряли цветные хлопья конфетти, войти вслед за гостями под руки с высоким альфой, с Чимином плечом к плечу.       На омеге костюм белый, свадебный, он счастьем сияет, будто правда испытывает какие-то сокрытые от всего человечества грани этой эмоции, а расстёгнутый светлый пиджак и широкая свободная рубашка под ним, расшитая серебристыми нитями, блестящими в мигающем свете, не способны скрывать выпирающий круглый живот, который Чимин накрывает ладонью слишком часто, периодичностью в секунду.       У Чонгука щемит сердце, как тогда, в пятнадцать, а рука, сжимающая предплечье Тэхёна, покрывается влагой вместе с глазами, наливающимися пеленой слёз. Больно. — Не смей так говорить, — отвечает ему омега, едва имея способность фокусировать взгляд глаз с зрачками широкими на чонгуковом лице.       Чонгук пьет ещё и ещё, пока картина не плывет перед глазами, а веселье не проникает в кровь вместе с порциями алкоголя вливаемого в глотку, обжигающего пищевод и желудок. Музыка кажется недостаточно громкой, скучной, под такую впору старикам танцевать вальсы, и альфа уже собирается подняться с твёрдого стула, чтобы сквозь извивающиеся тела шаткой походкой добраться до ведущего и попросить включить что-то посвежее, когда на периферии зрения появляется тонкая фигура в белом.       Что-то внутри вот-вот взорвётся только от одного вида чужой яркой улыбки, румянца на щеках и ладони альфы на выпирающим под тканью животе. Юнги стоит, окружённый толпой пьющей и воспевающей его счастье, точно не построено оно на чонгуковых костях, фундамент, укреплённый альфьей кровью, излившейся из разбитого сердца, не заложен.       Чонгук забрать его горазд, язык уже развязывается, а острые клыки ядом наливаются. — Привет, — омега неизменно мил, его голос ласковый, как солнце, и мягкий, как утренняя постель, с которой вставать не хочется, потому что простыни нагреты тёплыми телами, забывшимися друг в друге. — Здравствуй, — все же плюёт Чонгук в нежное лицо едкой слюной, — позвали меня на лицемерный праздник жизни?       Весь Юнги своим существом выражает непонимание, написанное яркими чернилами цвета багрового заката в широких зрачках. Омега дёргается, к альфе рядом ближе прижимается, а тот рычит утробно. Чонгука тошнит. Чонгуку это отвратительно до бегающих перед глазами чёрных искр ярости, образованной прошлым, не забытым, оставленным на поверхности памяти гнилым куском изорванной плоти.       Он смеет ему улыбаться? — Почему лицемерный, Гукки? — имя режет слух неприятными нотками воспоминаний, в которых звучит оно тихими стонами и нежными просьбами. Чонгук хочет, чтоб его мозг выключился от количества спирта в организме, а воспоминания стёрлись одним ударом черепа о асфальт дороги. — Изменил, залетел через несколько лет и выскочил замуж, — нужно отстоять свою, личную, правду, взрощенную годами, — меня позвал. Скажешь, что это не лживо и лицемерно?       Кто-то толкает альфу плечом и дальше пускается в танец. У того мир вокруг вертится, смазывается и плывёт. Чимин подаёт голос, холодный, ледяной совсем, через секунды, будто он переваривал полученные, брошенные резко, слова, думая и решаясь ответить: — Выйдем, поговорить нужно. — Чимин, не надо, — у Юнги взгляд меняется, смягчается, кажется, а лицо капризным становится, брови заламываются, образуя морщинки на гладком лбу, не скрытым зачёсанной назад, залитой слоем лака, чёрной чёлкой. Омега держит Чимина за руки и отпускать не планирует. Чонгуку почти мерзко лицезреть их сцепленные плотно пальцы. — Я не буду с ним драться, детка, — говорит и тонкие ладошки целует, до щеки губами дотрагивается, потёкшую от жара помещения косметику смазывая, — скажу ему кое-что и вернусь к тебе.       На балконе, широком, ограждённом от остальной улицы каменными колоннами, значительно прохладнее, особенно в сравнении с гудящим банкетным залом, из которого, сквозь открытую стеклянную дверь, валят клубы пара человеческого жара. У Чонгука внутри клокочет раздражение, подкреплённое углями прошлого, и сердце бьётся быстро от страха: Чимин выше и старше, запах у него резче намного, сопротивляться альфе, тягаться с ним не сможет. — Мне не интересно, что бы ты не сказал, — выбрасывает он сразу и в переменчивую композицию песни, играющей за стеной, вслушивается вместо чужих слов, покрытых корочкой льда. — Юнги не изменял тебе, идиот, — у альфы, так ненавистному Чонгуку, в руке измятая, изодранная пачка сигарет и красная зажигалка, чиркающая кремнием негромко, табак маленьким огоньком поджигая, — портить ребёнку жизнь не хотел, это да, но он не способен на измену. — Так какого хуя он выходит сейчас за тебя? — Чонгук, прошло четыре года, вруби мозги, — взгляд Чимина острый и злой, он видеть Чонгука явно не хочет, — не будь малолетним идиотом, у которого максимализм в очке херачит, и послушай.       Секунды текут, музыка сменяется, а в Чонгуке растёт желание уйти, покинуть этот парад ненужного ему счастья, бросить упитого в хлам Тэхёна, чьи крики он так хорошо различает среди других. Чимин докуривает, приступая к новой порции никотина, а сизый дым летит по воздуху полупрозрачными клубами отравляющих веществ. У Чонгука тоже рука тянется к пачке, чтобы смешать наркотик с алкоголем и, наконец, забыться. — Юнги играл, в любовь со мной играл у тебя на глазах, потому что сил расстаться не находил, — он уезжал из Тегу сюда, в Сеул, а ты бы остался там, забивая на свои мечты и стремясь всеми силами к нему. Хотел оставить тебя в той жизни, к которой ты привык, которой ты был достоин. — Он должен был спросить, — говорит Чонгук то, что, кажется, очевидно в этой болезненной ситуации только для него. — Я сказал молчать и слушать, блять, — слышит альфа не слова, а что-то поломанное, живое едва, — через, может, месяца два его сбила машина. Я помню его бледное лицо и кровь на своих руках, — вздох тяжёлый, весом в тонну, срывается с закушенных, до выступивших багровых капель, губ, — это снится мне каждую ночь, без исключения.       Эмоции затапливают разом, прорываясь сквозь плотную кожуру злости и неприятия, ломая и уничтожая оставшееся внутри, бьющееся птицей с поломанными уже крыльями, равнодушие напускное. Чимин перед ним плачет, откровенно и совершенно открыто, стирает слёзы рукавом пиджака и затягивается нервно, кровавые разводы на фильтре оставляя, дышать не может нормально и лишь смотрит на дверь, за которой Юнги, улыбаясь искренне, принимает очередные поздравления, держась обеими руками за локоть своего отца.       Чонгуку его, неожиданно, жаль, хоть и жалеть он должен самого себя. — Нам говорили, что он не сможет ходить, — срывается альфы на крик и бьёт кулаком по гладкому камню с такой силой, что ощущение создаётся, будто он треснуть был обязан от удара. Чонгук дёргается и отстраняется дальше, потому что слышать это желания нет, — я работал сутками, чтобы насобирать ему на реабилитацию в нормальной клинике, на оплату операций, которые не покрыли налоги. Я был с ним все два года чистейшего ада, когда он рыдал по ночам в подушку от собственной беспомощности и стеснялся просить отнести его в чёртов туалет, а ты приходишь и говоришь о каком-то лицемерии? Мне? — Я не знал, — Чонгук свой голос не узнаёт, всегда уверенный, твёрдый, он ломким звучит и отчаянным. — Поэтому я и говорю слушать, — переводит Чимин дыхание, даёт подумать всего секунду, втягивая новую порцию горького дыма, — когда он смог ходить, нас стали уверять, что беременность точно не светит. Без шансов.       Пока Чонгук топил в алкоголе и омегах себя, глубоко и ещё глубже, Юнги страдал, жизни настоящей, радостной не видел, а в Чимине, старом друге прямиком из детства, нашёл то, что не дал бы ему никто. Альфа для себя понимает, что не справился бы никогда со свалившимися на человека, что сейчас смотрит на него, испытаниями, будучи ребёнком ещё ни на что неспособным, не подарил бы омеге новое дыхание.       Чонгук прощает. — Но он ждёт ребёнка. Самая хрупкая, хрустальная драгоценность в моих руках, — альфа мелко дрожит, изрекая из сухих уст самое сокровенное, и пальцы его трясутся, серыми кусками пепла каменный пол балкона засыпая, — я боюсь дышать на него лишний раз, дотрагиваться. Никакого танца молодых, никакой бурной первой брачной ночи, но мне так плевать, знаешь?       Чонгук, оказывается, не знает. Его не связывает с Юнги и капля того, на чём держится вся любовь Чимина, у которого слёзы на ресницах крупными каплями блестят в лунном свете, воспоминаний у него столько горьких, но ярких, укрепляющих все чувства одним моментом. Альфа ощущает в эту секунду, как ничтожны все его переживания, привязанность детская, та, что забыта должна быть давно в гранях яркой жизни. Альфа сам закуривает предложенную Чимином сигарету, а потом его сильную ладонь жмёт, Юнги мысленно в его надёжные вручает, чтобы потом напиться до беспамятства, пульс теряя.