Максимальность

У императрицы расслабленная причёска под — ужасно громоздким — подобием короны, возмутительная нехватка узлов на одеянии и немонархически влюбленный взгляд. Она — не специально! — прячется за стенкой, тяжело дышит, осторожно выглядывает. — Вы ведете себя, как ребёнок, ваше Величество. Гу Наньи не подходит, ждёт и до ужаса красивый в своём двухцветном одеянии и — точно! — без него. Подходить первым — не в его привычке, как у того же — привлекательного, но порой-всегда-слишком раздражающего — Гунсунь Ляна. Не в его привычке вообще проявлять интерес, особо явный, только если взглядом и — иногда — словом. Но то, что этот интерес есть, ещё надо доказать, хотя в него очень — очень-очень — хочется верить. Как бы не был меланхоличен Вэньнин, как бы не был манерен — в странной мере-без-меры — Хунжим, как бы не был ушаст и — фантастически мило — смущён Хань Цзыгао, императрица — вопреки вкусам, никаким не прошлым — мысленными капризами жаждет именно Гу Наньи. Его лицо — напротив, голос — рядом, над ухом, прикосновения — нежно-дерзкие в зависимости от ситуации. — Вот как. А мне казалось просто глупо. Улыбается, кротко, уголками губ, подаёт руку. Едва заметно краснеет, переводит взгляд. Пир в самом разгаре, но — не понимающий — завсегдатай почему-то не стремится на него. Вынимает что-то маленькое из широкого рукава и, обхватив его ладони, передаёт. — Считается? — Нет. В сложенном куске бумаги узнаётся цветок, предположительно — пион. А выше монарх по-детски выпячивает нижнюю губу.

***

Ей плохо, тошнит уже второй день. Лекари не знают, что делать и она — точно — не беременна. На самом деле — только ей — всё понятно. Банальный яд, во время банальной эпохи, в банально неподготовленном для этого теле. От этого — ещё хуже, от этого температура и — совершенно-абсолютно естественное — желание сжать крепкую руку Гу Наньи, от которого служанку бросает в дрожь, вызывает сдавленный смешок, надоевший приступ. В гареме — по словам Гунсунь Ляна — по ней уже тоскуют, не находят места, помогают сочинять, а маленький Сю Жет — только не надо хвастать, умоляю — непривычно молчалив. Но императрица — как истинный правитель — первым делом после успешного исцеления идёт на пир, улыбается Гу Наньи, дарит сладко пахнущий пион, театрально удаляется, ощущая взгляд в ровную спину. Жизнь возвращается в привычное русло у всех, кроме, разве что, самого старого — самого мудрого — придворного лекаря, которого пугает желание повторить процедуры детства и слишком пристальное разглядывание ядов на полке. Она же только улыбается и добавляет тихо — удивленному — пожалуйста Быть императором в Китае — тем не менее — не сложно, а даже интересно. Хотя бы, потому что вопрос когда я умру? задаётся настолько часто, что воспринимается шуткой.

***

Не шутка — плотная стена чёрной одежды, не шутка — похотливые взгляды, не шутка — ужасающий запах пота, не шутка — жадные прикосновения и болезненно-глубокие толчки. Не шутка — сломленное сопротивление, убитые солдаты, искусанные руки, всё равно зажимающие рот, не шутка — исцарапанные пальцы на талии, рёбрах, груди, шее, волосах. блондинка блондинка-император да ещё и такая что же ты сама вырядилась что сопротивляетесь, Ваше Величество, будто мы первые, а так ты даже на иностранку тянешь смотрите, правда и что иностранцы уродливые бабы их подавно всё, ты закончил, пропусти я после тебя пойду по второму да, слишком уж хорошо я тоже тогда, конечно же, с Вашего позволения Не шутка — слёзы, истерзанное платье, синяки, кровоподтеки, намертво склеенные бедра, не шутка — боль во всём теле и истерика прямо там, рядом с солдатами, не шутка — моральное падение и — рефлекторная — защита от бережного поднимания на руки. И потеря сознания после — тоже далеко не шутка.

***

Она просыпается, пугается темноты перед глазами, а потом — с облегчением — моргает. В вечерней тьме узнаваемый уголками памяти силуэт служанки подаёт ей пиалу с — удивительно вкусной — водой, прикладывает руку ко лбу, раздражает слух. Затем уходит, скорее поняв кивок, чем увидев его. Приходят евнух — зажигает фонарь у стены напротив окна — и министр Лого, в ткань которого она вцепляется и непроизвольно плачет, мямля что-то про недостойность имперского титула. Мямлит долго и — постепенно — всё более непонятно и тихо. А как заканчивает, получает ласковое — отцовское — поглаживание по голове и вы не правы, моя госпожа, имперского титула вы достойны как никто другой, но и повышенной защиты, ещё и как женщина, тоже. Мы просим у вас прощения и обещаем, что такого больше не повторится Хочется верить, и она верит, говорит, не смотря на хоровые отрицания сама виновата и засыпает, обессилев. Всю следующую неделю её пичкают лекарствами, приходят — слишком часто покашливая — в покои, за советом, не дают пройтись дальше сада и — особенно — зайти к самому мудрому лекарю. Ограничивают в общении с ребёнком и супругами, кроме, разве что, Вэньнина — на правах главного мужа. Однако он не стремится наносить визит и приходит лишь раз, спросить про — душевное — состояние, отдать свиток с песней и — с абсолютно непроницаемым лицом — крохотного журавлика в острых лепестках аккуратного пиона.

***

Пиры — что-то поистине невероятное до такой степени, что она с удовольствием бывает на третьем подряд, уделяя, правда основное внимание перерывам. Прогуливается вдоль и поперёк, делает совершенно уставший — непонятно на что и кого рассчитывающий — вид, дарит не только ответную улыбку, но и довольное — кошачье — моргание. Чем вызывает странную, но забавную реакцию. Спускается, берёт за — не отдёргиваемую — руку, заглядывает прямо в глаза. Красивые, тёплые тёмные омуты, в которых она бы с удовольствием утонула. — Я люблю вас. — Я знаю. В душе ей — больно и обидно, успевает только отвести взгляд, перед тем, как зовут обратно. Возникают абсолютно современные американско-клишированные мысли, от которых в итоге хочется доказать не самым гуманным способом, что просто знать недостаточно. — Спасибо. За журавлика. Слишком близко, слишком на ушко, слишком внезапно и неожиданно от хватки на запястье. — Не вздумайте.

***

Императрица не знает — на самом деле наоборот, что в Гу Наньи такого, привлекательного. И поэтому из раза в раз сталкивается с ним, дарит цветы — неизменно пионы, смотрит неприлично долго и пристально. Ей всё чаще кажется, что с эпохами люди меняются, становятся менее… гу-наньискими, и — что бред — её сюда забросило только, чтобы вдоволь полюбоваться на эти чуть резкие черты. Но — пока — это не мысли сумасшедше-помешанной, и государственные дела тоже имеют значение. Даже минимальные, даже на острове Таохуа, даже с Чэнь Баху.

***

Ей искренне хочется его побить или — хотя бы — ударить, но она — уже в пределах отдельного дворца — только целует эти долгожданные губы, кусает чуть ли не до крови, но отстраняется, как от чумного. В тёмных волосах — заколка, в глазах — секундное непонимание. — Я могу быть нежным. Или просто побыть рядом. Но она — пулей — вылетает за дверь, потому что не может, потому что не должна, потому что не заслуживает. Добегает до своих покоев, закрывает все двери, плачет громко и навзрыд, сдирает с себя имперскую одежду, вместе с кожей. Казалось — всё было так давно, казалось — забылось, казалось — вспомнилось бы только мимолетно, казалось — не вызвало бы никакой истерики и голосов вокруг, едва слышных, напирающих. Тянется за пузырьком снотворного, выпивает, валится на постель, чтобы не так сильно напугать итак-нервы-не-к-черту служанку. Чтобы наутро посмотреть в пристальные омуты и покачать головой. И прийти только спустя несколько месяцев и — как видела в фильмах — явить всю себя, очень надеясь на согласие, иначе последует очень смешная в своей неловкости ситуация. Подождать пару долгих секунд, пару раз вздрогнуть от холода и — наконец — оказаться в не менее холодных объятиях, прижимаясь к обжигающе горячему сердцу.