в Нюрнберг

      Бесчисленное, абсолютно бесконечное количество звёзд ясно виднелось в чернильно-чёрном ночном небе, и его взор — острый орлиный, не человеческий — снова и снова улавливал в них немного расплывчатые, туманные образы.       Образы судьбы кого-угодно: Дроссельмейера, его племянника, смелой маленькой Мари, её старшего братца и даже своей собственной.       Своей собственной...       Да, безусловно, мог бы попросить их показать хоть кусочек — но твёрдо зарёкся: спрашивать о судьбе любого, кто попросит, но только не своей. Ни в коем случае! — даже если звёзды сами станут упрашивать.       И близкий старый друг — Дроссельмейер — как-то поинтересовался почему, на что получил жёсткий ответ, не спрашивать о подобном больше.       И Дроссельмейер не спрашивал, даже намёками — случайными или нет — не касался этой темы.       Сам Звездочёт временами — лежа в мягкой постели и глядя в потолок: сквозь него всё равно проглядывали звёзды; они всегда и везде виделись ему, ибо наблюдают за ним, охраняют его — задумывался, почему не решается спросить о своей судьбе? что его каждый раз останавливает? — какое-то неопределённое чувство — точно не страх — оно другое: странное, холодное, больно режущее изнутри.       Бесчисленное, не имеющее конца количество звёзд кружило над ним, вокруг него.       Звёзды шептали-показывали ответы на его вопросы, беззвучно слетающие с языка. Звёзды шептали, и их голоса звучали успокаивающим перезвоном тысяч колокольчиков из хрусталя — а Звездочёт слушал, видел и улыбался.       Улыбался — ибо чувствовал: всё у него будет хорошо.