***
Улыбка выходила дерьмовой. Улыбка выходила дерьмовой, а руки дрожали, так что, в сущности, не было ничего удивительного в том, что бритва дернулась и на подборке выступили алые капли. Потекли вниз, спустились по шее. Тошинори безучастно смотрел в зеркало, не предпринимая ни малейшей попытки остановить их. Потом, через несколько секунд (или, может быть, часов, он давно потерял способность следить за ходом времени), опустил взгляд на заляпанную футболку. Выкинуть ее теперь или попытаться застирать? Футболка была обычная, серая, с короткими рукавами. Не старая, не одна из тех памятных вещей, оставшихся после её кончины Что делают с вещами, которые были повреждены? Что делать, когда пролилась кровь? Он не знал.***
Психотерапия не помогла. Дело, конечно, было не во враче, он был замечательный! Понимающий и спокойный. Тошинори был уверен, что Такаши-сан правда хотел ему помочь, он и помогал. Яги становилось легче, только… Только ночью он видел еë. Нана улыбалась, но в темных глазах он видел осуждение. Вину. Боль. Почему ты не спас меня? Как позволил умереть? Конечно, она бы такого не сказала. Она была другой. Она была самой лучшей. Он не мог ее спасти. Он не мог даже отомстить. Он был жалким. И в сотый раз видя ее окровавленное тело, ему хотелось никогда больше не засыпать. В миллионный раз слыша в голове ее голос — не просыпаться. Тишину разрезала, как нож злодея разрезает мышцы, трель будильника. Нужно было идти на практику. Тихо вздохнув, Тошинори вновь взглянул в зеркало. Царапина на лице уже затянулась. Наскоро приняв душ, он запихнул футболку в стирку, натянул на лицо улыбку, на этот раз получше, и помчался.***
У Дэвида были красивые волосы. Медные, вьющиеся и, наверное, очень мягкие. Шилд рассказывал о каком-то из своих изобретений, наверняка чертовски интересном и полезном, ведь не зря же у него был такой одухотворенный вид, а Яги пялился на него, как дурак. Он случайно проходил мимо, случайно его спас, но Шилд пригласил его на чашку кофе уже точно не случайно. Он был немного ниже Тошинори, немного уже в плечах, а еще он улыбался. Искренне. За два года герой научился различать такое. Дэйв был беспричуден, как и он сам когда-то, хотел сделать мир лучше, верил, что это возможно. Они проговорили три часа подряд и к концу Яги почувствовал… Он почувствовал… Что-то. — Всемогущий, давай работать вместе! Тошинори распахнул глаза. Грудь сдавило. Но это не было болью или тоской, нет, это было приятно.***
Дни шли на удивление быстро. Нана в его снах умирала всё реже, чаще говорила о чем-то, трепала ободряюще по макушке. Практика проходила хорошо. Он медленно, но верно приобретал популярность среди жителей города, появлялись первые фанаты. Пусть в Америке и было несколько спокойнее, чем в Японии, некоторым людям все равно нужен был символ, и они с радостью цеплялись за Тошинори, за его улыбку и идеи. Но через несколько недель, или, может быть, через месяц, он вдруг осознал, что не геройская деятельность — его любимая часть дня. Спасение людей было, конечно, его целью, но не этого он ждал большую часть времени. Встречи с Дэйвом проходили нечасто, где-то раз в неделю. У обоих был забитый график, но они все-таки умудрялись выкраивать друг для друга пару часов. А в остальные дни довольствовались перепиской.***
6 июля
Привет! Как ты? 10.07
Все хорошо. Разработка усилителя почти закончена. Я назвал его «воздушный шторм». 10.09 А ты как? 10.10Отличное название! Не терпится его опробовать! Я в порядке, спасибо! Встретимся завтра в 6? 10.10
Хорошо. 10.12***
Время летело. Разработки Дэйва оказывали значительную помощь, а сам он глубоко вошел в сердце. Пожалуй, Тошинори даже не удивился, когда однажды осознал, как сильно к нему привязался. Когда понял, что влюбился. Геем себя Яги никогда не считал. Вообще-то, до этого момента ему никто и не нравился, и, ну… он никого не хотел. Даже Дэйва. Интернет давал примерное понятие того, как всё происходит у других людей. Секс был важным элементом отношений. Наверное, он был бы не против попробовать с***
1 августа
Тебя по новостям показывают, ты в порядке? 14.56 Боже мой, у тебя кровь 14.57 Ответь, как только сможешь 14.57Все хорошо! Злодей оставил мне пару царапин, но в больнице их быстро вылечат! не стоит переживать! 15.29
Господи, я чуть не умер от волнения 15.30 Скоро буду, в какой ты палате? 15.31***
Тело ноет. Тошинори чувствует, как кровь струится по венам и как заживает колотая рана на боку, и это немного больно, но он сейчас так чертовски счастлив, потому что Дэйв стоит над его кроватью и с беспокойством скользит взглядом по его телу. — Если я скажу тебе перестать влезать в самое пекло, ты меня не послушаешь, — констатирует друг (только ли друг?) и Яги согласно кивает. — Так и знал. — Кх… Кто, если не я? — и шутит, и нет Тошинори. За окном поют птицы. Совсем по-другому, не так, как в Японии, но все равно очень красиво. Природа красивая. Америка красивая. Дэйв красивый тоже. — Ну, тогда, — Шилд притворно хмурится, но маска деланного неодобрения тут же слетает, и он улыбается, — Я хочу быть с тобой на миссиях! Конечно, вместе они на спасениях только иногда, ведь Дэйв гражданский, а злодеи слишком агрессивны, чтобы рисковать его жизнью, но, всë-таки, из них выходит прекрасный дуэт, и Яги, как может, прикрывает партнера.***
17 августа
Привет, Тоши. 19.25Привет, Дэйв! 19.26 Знаешь, мне нужно сказать тебе кое-что важное… 19.27 Не знаю, как ты отнесешься. 19.27
Мне тоже. Вот так совпадение. 19.28 У Яги дрожали пальцы. Неужели, спустя столько времени он все-таки сделает это? Расскажет о своих чувствах?Тогда ты первый. 19.30
Хорошо. 19.31 Кажется, я влюбился. 19.31 Сердце пропустило удар. Неужели? Неужели его чувства были взаимны?. Так, так, стоп. Нельзя делать преждевременных выводов.Вау! Я знаю этого человека? 19.32
Нет. Но я вас познакомлю. 19.32***
Мир померк. Хотя, в случае Тошинори, он и не сиял. Просто одинокая свеча погасла под порывом ветра, бросая героя в привычной тьме. Сердце колотилось, как бешеное. Было тяжело дышать. Телефон вибрировал. С усилием сделав глоток воздуха, он включил дисплей. Эй? Ты хотел что-то сказать? 19.33 Он хотел, да. Хорошо, что все-таки этого не сделал… Может, ждал подходящего времени. Дурак. Чего ты ждал? Принятия, понимания? Любви? Будь реалистом. Это невозможно. Никто не полюбит тебя просто за то, что ты есть. Никто не пойдет за тобой. За твою маску, твою улыбку — возможно. Но не за тобой. Больно.***
Счастье подобно полету: когда взлетаешь слишком высоко, падение неизбежно. И Тошинори падал, ударяясь об жесткий асфальт (метафорически), сбивал костяшки на руках (буквально), кровью харкал (когда как). Соскребать себя с земли было сложно. Конечно, не вина Дэвида, что тот любил девушку, мечтал о семье и простом человеческом счастье. Не вина Дэвида, что он был нормальным. Без Шилда было больно, а с ним — ещё больней. Голос в голове говорил: это все из-за тебя. ты слаб, отвратителен и глуп, ты заслуживаешь все это. Это ранило, но где-то глубоко внутри он хотел этой боли и упивался ею.***
Вообще-то, Нана предупреждала. Говорила о том, каким зависимым становится влюбленный человек, о том, как тяжело любовь терять. И Тошинори слушал, кивал и говорил себе, что-де, он никогда… Он никогда не полюбит. Никогда не потеряет. Никогда не сделает ошибку. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. С Дэй… Дэвидом общаться было все сложнее. Держаться рамок, которые Яги сам себе и установил. Скрывать чувства, делать вид, что все в порядке. Слушать восторженные рассказы не о себе и искренне интересоваться его отношениями. Заключать его в объятия и считать секунды. Три секунды — предел, после этого нужно отпускать теплую спину, не очерчивая пальцами острые лопатки. Не поправлять растрепавшиеся на ветру волосы. Не выплевывать тот болезненный комок боли и злости в груди, говоря: почему же ты, такой хороший, не видишь, как мне плохо? почему же ты, такой умный, не понимаешь, что я люблю тебя?***
— Всемогущий! Бодрый выкрик едва не тонет в общем шуме ночного клуба. Музыка грохочет на максимуме, и Тошинори на секунду задумывается, как гражданские не глохнут и не слепнут в этом тесном помещении с очень ярким даже по его меркам освещением. Пока он думает об этом, на соседний стул плюхается мужчина. Двадцать пять — тридцать лет. Знает мое имя, но я его не знаю. Телосложение не атлетическое. Привлекает внимание. Не герой и вряд ли злодей. — Здра-а-вствуй, — тянет Всемогущий немного заплетающимся языком. — Я твой фанат! — оправдывает его ожидания незнакомец. — Можно автограф? Расписываться на одежде ему еще не приходилось, но он старательно, с той аккуратностью, которую позволяет состояние, пишет на рубашке непонятно откуда взявшимся маркером «All might» и, подумав, сбоку добавляет кривоватый смайлик. Фанат чуть ли не пищит от восторга и угощает выпивкой, что весьма кстати, потому что, помимо ускоренной регенерации, причуда также повысила его устойчивость к различным ядам, включая алкоголь, и к этому моменту, несмотря на выпитую бутылку рома, он начинает медленно, но неизбежно трезветь. Потом, демонстрируя неплохой японский, фанат расспрашивает его о всяких милых нелепицах, вроде предстоящих фотосессиях и отношении к футболу, и в конце добавляет: — Жаль, что вы скоро вернетесь в Японию. — Японию? — переспрашивает Тошинори, не улавливая связи слов. — Да, на вашу родину. Вы ведь собираетесь стать там Символом Мира, верно? Тошинори чувствует, что его будто обухом по голове ударили. Тошинори чувствует, что он облажался.***
Через месяц, неловко и скомкано попрощавшись с Дэвидом, который клятвенно обещает не забывать и писать каждый месяц, Тошинори уезжает в Японию. Он говорит всем, что хочет спасти родину. Он позорно сбегает от своих чувств, недомолвок и объятий, улыбок и сладкой боли. Все говорят о его силе, и он на некоторое время и сам забывает, как на самом деле жалок. Но жизнь такова, что вечно скрывать что-то просто невозможно. Прошлое всегда возвращается, на полном ходу проходясь по тебе с изящностью бронепоезда, переламывая все кости. Жизнь полна боли и несправедливости. Долгое время он бежал от своих проблем, застывал каменным изваянием и скрывал чувства под непроницаемой маской. А рядом были люди. Разные люди, честные и лживые, безразличные и преданные, но, по большей своей части, всë-таки, совершенно его не знающие. Всемогущего в Японии знает каждая собака, любой ребенок и даже самый захудалый злодеешка. Тошинори Яги не знает никто. Одиночество в толпе — самое поганое чувство, и Тошинори вдоволь его испытал, изучил вдоль и поперек, пришел даже к мысли, что научился наслаждаться им. По правде говоря, конечно, он просто привык. Привык лгать с улыбкой на лице. Привык изображать простодушного идиота. Привык, что никому нет дела.***
Всё это стало рутиной. Даже битва с Все За Одного с последующим лишением легкого и неуклонным ухудшением здоровья, хоть и сильно его подкосила, со временем осела в груди привычной тоской. Что ж, он хотя бы отомстил. Смог отдать последнюю дань уважения единственному человеку, который любил и понимал его. Тело разрушалось на глазах. Ночноглаз дал ему пять лет. Тошинори считал дни и гадал, успеет ли найти преемника. Умирать, на самом деле, очень не хотелось. Замкнув систему героев и веры людей на себе, он не учел один очень важный и даже роковой вопрос: что станет со страной после его смерти? Во что они будут верить? Как поведут себя злодеи, опьяненные некой степенью свободы? Все эти мысли терзали, не давая спокойно спать и доживать остаток жизни, пребывая в теле жалкого скелета.***
Но люди не замечали. Люди смотрели на него и не видели. Это было нормой. Такова уж была природа вещей. Он сумел найти преемника. Изуку Мидория был беспричудным, немного бестолковым, но правильным, и, пожалуй, слишком уж напоминал ему самого себя. Но этот мальчик не сломается. Этот мальчик еще покажет миру… Увидит ли сам Тошинори этот момент? Успеет ли дать хотя бы минимальные знания? Всемогущий устроился в UA. Люди, привычно не вникающие в суть вещей, даже не спросили, почему это он вёл уроки только у одного лишь класса 1-А. Тошинори приучил себя переодеваться со скоростью звука и читать литературу о педагогике. Он попытался наладить отношения с другими учителями, и те, в большинстве своём, приняли его неловкие попытки завязать общение, некоторые даже помогали с уроками и по возможности прикрывали. И всë было как всегда. Только… — Всемогущий, — Айзава сверкает тёмными глазами. Ладонь, протянутую для рукопожатия, не жмет, смотрит пристально в лицо. — Не надо. Не делай вид, что все отлично, не улыбайся. Твоя улыбка насквозь фальшивая. У Тошинори перехватывает дыхание. Он делает шаг назад, позорно отступая. Не надо, стучит в висках. Твоя улыбка фальшивая.***
Где он прокололся? Что сделал не так? Неужели навык притворяться, тренированный годами, дал сбой? Он с необычным для себя интересом присматривается к другим людям, к ученикам, учителям, случайным прохожим. Кажется, нет. Кажется, всё нормально. Это работало со всеми. Со всеми, кроме Айзавы. Классный руководитель 1-А с его вечной ленивой небрежностью, недосыпом и прямотой, граничащей с грубостью, смотрел черными (на самом деле просто очень темными, но карими) глазами прямо в душу. Тошинори это восхищало. Тошинори восхищала честность. Он сам, лишенный возможности говорить правду, неосознанно (неосознанно ли?) тянулся к Сотриголове. Чуть больше внимания, чуть меньше масок. И через некоторое время, он вдруг заметил, что… Что он знает марку кофе, которая больше всего нравится Айзаве. Что у него банка такого (на всякий случай) сиротливо стоит дома в шкафу между таблетками и добавками. Что у него в телефоне (не иначе как чудом) возник номер Сотриголовы, и, мало того, он стоит на быстром наборе, чего раньше удостаивался только номер скорой. Что они с Шотой вместе обедают примерно раз в две недели. Что он этих вот их обедов ждет больше всего на свете. Что он… Что?***
Кровь запачкала раковину, пол, и, кажется, даже стены кабинки туалета. Надо будет извиниться перед уборщиком. Так случалось. Тошинори перенапрягался, органы не выдерживали и все это выливалось… В такие вот Ниагарские водопады. К счастью, происходило это редко, да и, обычно, дома. Он так спешил, что забыл закрыть дверь, а сейчас сделать этого просто не мог — запачкался бы костюм. Всемогущий, чья это кровь на вашем теле? Хороший был бы вопрос. Впрочем, студенты были на занятиях. Его не должны были заметить. Вдалеке раздались чьи-то шаги. Ладно, хорошо, этот человек просто пройдет мимо, не задавая лишних вопросов, все будет… — Эй? Здесь кто-нибудь есть? Этот голос. Голос Айзавы. Черт, черт, черт, почему именно сейчас? Это хрупкое понимание, мини-идиллия, установившаяся между ними, могло в любую секунду треснуть. Не нужно было смотреть в зеркало, чтобы понимать, что зрелище он сейчас представляет собой малоприятное. А Тошинори не нужна была жалость.***
А потом было нападение Лиги Злодеев и это было целиком и полностью его виной. Его виной было то, что он потратил время формы Всемогущего. Его виной было то, что он не успел прибыть вовремя. Его виной было то, что Шота… Его виной было то, что Шота чуть не умер. Как он мог. Как он мог? Как он мог?! Тошинори стоит перед кроватью Сотриголовы и даже не чувствует привычно ноющего лёгкого. Душевная боль сильнее физической. Кто там это сказал? Неважно. Тело Айзавы все в бинтах, и его лицо в бинтах тоже. Не знаю, восстановится ли зрение, — сказала Исцеляющая девочка. Кажется, ему хотели сломать череп. Шота без сознания большую часть времени, и это хорошо. Боль, которую он должен испытывать, просто дыша, ужасна. Возьми, возьми мою жизнь, возьми мое бесполезное тело, забери у меня все, только, пожалуйста, будь в порядке, пожалуйста, только живи — проносится в голове. — Мне… Мне так бесконечно жаль, Айзава-кун, — Тошинори уставился в пол. Обращается он скорее к себе, к своему ноющему сердцу. Почему он разрушает всё, к чему прикасается? — Не знаю, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить… Со стороны кровати вдруг доносится какой-то шорох. Он тут же поднимает взгляд. Тело Айзавы немного изменило свое положение. Совсем чуть-чуть двинулась нога. — Айзава-кун? — с непонятной надеждой пытается Яги. — Прощаю, — доносится тихое сипение. Тошинори не верит своим ушам. У него что, галлюцинации? — Ты меня слышишь? Не может быть. Я так рад, что ты жив, Ками-сама, я так… — Заткнись уже. Спать… Мешаешь. Это уже точно не послышалось. Тошинори не отвечает, стремительно, но тихо выходит из палаты, и, закрывая дверь, понимает, что улыбается. Нет, не так, он понимает, что улыбается искренне.***
Шрам под глазом Шоты неизменно притягивал взгляд. Этот шрам скорее был для него очередным символом. Символом того, как хрупка человеческая жизнь. Как просто терять. К сожалению, символом того, что Тошинори не может защитить Айзаву так, как должен, он был тоже. И, наверное, Тошинори пялился на шрам слишком часто, потому что однажды, перехватив его взгляд, Шота вздохнул чему-то своему и спросил: — Хочешь потрогать? — А… а можно? — Тебе — да. Конечно, он хотел. На ощупь шрам был мягкий и прохладный. — Мне очень жаль, — в который раз повторил Тошинори, отстранившись через несколько секунд. — Послушай, Тошинори, мы это проходили, — судя по голосу, Айзава был близок к раздражению. А Яги думал о том, как же это приятно, слышать это чертово «Тошинори».— Это не твоя вина. И не моя. Так просто получилось. Нельзя спасти весь мир. Нельзя, но я не перестану пытаться.***
Тошинори думал, что уже ничему не удивится, будь то вторжение инопланетян, зомби-апокалипсис или что угодно другое, но когда Полночь, такая улыбчивая и отзывчивая Полночь припирает его к стенке, понимает, что ошибался. — Всемогущий, — без каких бы то ни было прелюдий начинает девушка, пожирая его взглядом. — Что у тебя с Сотриголовой? Тошинори давится воздухом от удивления. Кашляет, к счастью, на этот раз, не кровью, и, кажется, в достаточной степени искренне спрашивает: — О чем это ты? — Он просто светится рядом с тобой. Не пойми неправильно, я очень за вас рада! Но все это просто очень… Странно и непонятно. — Понимаю, — говорит Тошинори, который, на самом-то деле, понимает ничтожно мало.***
— Шота, — зовёт Тошинори. Никакой реакции. Тогда он подходит ближе к компьютеру, за которым сидит Айзава, не двигаясь последние минут десять, и легонько трясет того за плечо. Бинты на шее Сотриголы чуть-чуть поднимаются, но тут же опускаются, когда тот вздрагивает и тянет: — А-а, это ты. У Тошинори привилегии. Тошинори ценит. Он был бы не против поговорить или просто посидеть рядом, но на улице уже половина двенадцатого. — Пора домой, Шота. Шота бурчит что-то о маленьком ребенке соседей, который не дает спать, проблемах с отоплением и о том, что ему не хочется. — Ты мог бы поехать ко мне, — дурея от своей наглости то ли просит, то ли предлагает Тошинори. — Если хочешь. Шота молчит секунды три, а потом одним плавным движением встает с кресла и, наклонив голову, говорит: — Ну, пошли.***
До его дома пару километров от метро. В свое время Всемогущий специально выбирал уединенный район, чтобы избежать возможных столкновений. Папарацци он не любил. Тошинори возится с ключами минуты две. Руки предательски дрожат. Шота не торопит. — Извини, у меня не убрано, — говорит он, наконец-то открыв дверь. У него только одна спальня. Пожалуй, об этом стоило подумать раньше. Он торопливо разувается. Айзава смотрит по сторонам. Наверное, он ждал плакатов и медалей, фирменных вещей и подарков фанатов. Вообще-то всë это было в отдельной комнате. Ну, то есть, конечно, не всё, всë не поместилось бы даже в башне Всемогущего, но часть. Дорогая ему часть. Он вспоминает азы вежливости. — Будешь кофе? — Да. Они проходят на кухню. У него нет молока. К счастью, Шота его в кофе и не добавляет, Тошинори помнит. — Спасибо. Не знал, что ты его пьёшь. — Я не пью. Это для… Гостей. Гостей, да. Последний раз гостем здесь был Гран Торино и это было… Года три назад? Может, больше. Еды (ну, нормальной еды, а не всяких там смесей для его отсутствующего желудка и закусок) у него не было, так что кроме кофе и предложить особо было нечего. — В гостиной есть диван, но он не очень удобный. Ты не против, если мы будем вместе… — Спать. — Да. — Хорошо. На огромной кровати (Тошинори не помнит, о чем думал, покупая её) они помещаются вполне свободно. При желании на ней можно было бы уместить еще одного Айзаву и как минимум двое Яги. От подушки Шота отказывается, наверное, привык за годы преподавания к не самому мягкому спальному мешку. Тошинори снится что-то хорошее.***
Они съезжаются. Происходит это, разумеется, не сразу. Но как-то складывается, что ночует Айзава всегда у него. Что дома его запасной костюм и зубная щетка. Что он готовит еду для Тошинори (и готовит прекрасно, вот уж чего Яги не ожидал.) У Сотриголовы ночные патрули три раза в неделю. Возвращается с них он примерно в пять утра, хмурый и уставший, и сразу заваливается спать. Шота выглядит очень трогательно, когда спит. Их отношения всё ещё непонятные. Ни один из них не предпринимает ни малейшей попытки что-то прояснить. Они просто вместе. И это неплохо. Хочется ли Тошинори большего? Сложный, очень сложный вопрос.***
— Черт, — доносится из района ванны. — Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Тошинори. Шота говорит тихо и мало и просто так не ругается. — Да. Нет. Забыл взять сменную одежду… — Можешь взять мою. — Это же уместно? — В шкафу в спальне. — Спасибо. Через несколько минут Тошинори заглядывает в спальню, и… И лучше бы он этого не делал. Айзава собрал волосы в хвостик. И выглядит это… Выглядит это замечательно, но что-то чувствуется неправильным. Из одежды на нем только серая футболка. Странно, я еë не помню. Шота поворачивается к нему лицом. На футболке застарелый, едва видимый след крови. Голову пронзает вспышка, и это не от вида голых ног Шоты. Из всех возможных вариантов… Айзава вышел из душа с этой прической и этой одеждой. Хвостиком Наны и футболкой, которую он испортил в день, когда встретил Дэйва, а потом сохранил от ностальгии. В груди начинает давить. Кажется, на его лице это отражается, потому что Шота спрашивает: — Что с тобой? — и подходит ближе. Сил на ложь нет. Он молча опускается на постель и прикрывает лицо руками. Кровать практически тут же прогибается под весом еще одного тела. — Тошинори, — зовет Шота. Тошинории пытается взять себя в руки. Выдавливает улыбку. С Шотой это проще. С ним вообще всё проще. Но давний трюк не прокатывает, и Сотриголова лишь сильнее хмурится. — Тебе постоянно больно. Как ты можешь… — Улыбаться? Он усмехается, но Шота отрицательно может головой. — Дышать. Ответ бьет под дых. — Я… Шота так близко. — Не скрывайся. Как долго в тебе эти чувства? Выпусти их хоть раз, — на плечи легко опускаются чужие руки. Айзава говорил, что не умеет успокаивать людей. Но он, очевидно, очень старается. — Я рядом. В горле встает ком. И он отпускает себя. Тело сотрясается в беззвучных рыданиях. Яги отчетливо понимает, что это — предел. Что он всё, завяз. Слезы не идут. Тошинори правда хочет расплакаться, но их просто нет. Наверно, закончились в далекой юности, застыли внутри к моменту Серебряного века, превратившись в кислоту, текущую по венам, разъедавшую внутренности. Он чувствует мягкое касание к волосам и поднимает мутный взгляд. Шота ласково гладит его по голове. Не улыбается. — Все хорошо, — говорит он очень серьезно.— Потому что мы здесь. Тошинори со всей силой, которая еще осталась, сжимает его в объятиях. Тошинори кричать хочется от того, как больно и хорошо. От того, как сильно и как много, от того, что впервые за десятилетия не мало. Молиться Айзаве, на колени встать и ударить по бледному лицу, проорать, мол, где ты все эти годы был, где, мне так тебя не хватало, я с ума сходил, я и сейчас безумен, спаси меня, уничтожь, убей! У Шоты губы искусанные, а глаза с полопавшимися капиллярами. Он прекрасен.