Красавица и Чудовище

             Ещё издалека Акечи заметил его — юношу в потёртых джинсах и лёгкой светло-коричневой куртке, который рассеяно смотрел словно в никуда, сквозь пространство. Его губы что-то бормотали, судя по тому, как они двигались. Худощавый высокий брюнет с бледной кожей, он выглядел настолько хрупко, словно бы мог сломаться от одного неловкого движения. Он был красив, но эта красота была какая-то унисексная: если бы не кадык и ширина плеч, его вполне можно было бы принять за девушку. У его ног валялись аж три чемодана на колёсиках. С него потоком стекала на пол вода, а он, весь мокрый, точно бы и не обращал на это никакого внимания.       В шумном фойе отеля, до отказа забитого постояльцами, среди гомона сразу на нескольких языках, включая японский, он казался маленькой одинокой фигуркой, потерянной во времени и пространстве. Он однозначно выделялся на общем фоне, примерно так же, как выделялся бы белый снег на жёлтом песке. Вздрогнув, парень моргнул, затем пригладил волосы на голове и распахнул куртку, обнажив белую рубашку на пуговицах.       — Это он? — кивнул в его сторону Акечи.       — Да, он.       Амамия уже на подходе помахал рукой. Парень, встретившись с ним взглядом, сначала улыбнулся, но потом, заметив Акечи рядом, нахмурился, задумавшись.       — Что, Инари, беспокойная душа, и тут нас нашёл? — хмыкнул Амамия, когда поравнялся с Китагавой.       Тот фыркнул.       — Это было не в моих планах, Рен. Но ты сам видишь, как воля богов удачи свела меня вместе с вами снова.       Амамия поднял руки.       — Да-да, я тебя понял. Только Анн всё равно считает, что ты опять испортил погоду.       — Наглая ложь и клевета!       Акечи отвесил лёгкий поклон и улыбнулся. Китагава повернулся к нему. Вдумчиво пробормотал:       — Мне кажется, или я вас где-то видел?       У Акечи дёрнулся глаз.       — Вы какой-то знакомый Рена?       Улыбка у Акечи померкла. Амамия рассмеялся.       — Юсуке, ну нельзя же быть настолько на своей волне.       — Но я готов поклясться, что где-то его видел!       — Телевизор? — участливо подсказал Акечи.       На лице Юсуке появилось озарение.       — Точно! Вы ведущий того кулинарного телешоу!       Акечи раскрыл рот.       — А?       — Я ваш большой поклонник! Научите и меня готовить так изящно и красиво, сенсей!       Китагава отвесил глубокий поклон Акечи. Тот с нечитаемым выражением лица повернулся на улыбающегося Амамию.       — Амамия-сан, мне кажется, ваш друг меня с кем-то перепутал.       Тот начал хихикать, но ничего не сказал. Тем временем Китагава распрямился.       — Разве вы не ведущий телепрограммы «Умай*»?       Улыбка Акечи стала совсем кислой.       — Китагава-кун, верно?       — Да, простите, я забыл представиться, — он положил руку на сердце и снова поклонился. — Китагава Юсуке, скромный искатель и живописец всего прекрасного!       Амамия откровенно не сдерживал смеха.       — В особенности — женской естественной красоты, — сквозь смех произнёс он.       Китагава недовольно покосился на него.       — Рен, я же говорил тебе, что я ищу настоящие чистые идеалы в этом мире. Хватит смеяться над ними! Искусство не переносит пошлости!       У Акечи снова дёрнулось лицо.       — В каком-то смысле я могу с вами согласиться, Китагава-кун.       — Правда?! — тут же обернулся он на него.       Акечи медленно кивнул.       — И не согласиться. Вы ведь говорите о живописи, верно? — заметив интерес в глазах собеседника, он продолжил: — Мне Амамия-сан немного рассказывал о вас. Ученик Мадараме Ичирюсая, верно?       Мрачная тень мелькнула на его лице.       — Да, я ученик этого человека.       — Я ничего плохого не имел в виду, не поймите неправильно! — Акечи примирительно поднял руки.       — Нет, не переживайте, это моё прошлое, — отмахнулся Китагава. — Так что вы там про искусство?       — Так вот, искусство, на мой взгляд, — Акечи положил руку на подбородок. — Оно ведь пытается повторить реальность, верно? Подражание, максимально похожее, близкое. Но не точное. С долей, — Акечи сделал неопределённый жест, — художественного вымысла, верно?       Амамия нахмурился. Улыбка спала с его лица.       — К чему это ты?       — Жизнь — она не только про чистые идеалы и образы. Даже напротив, — Акечи хмыкнул. — Она про грязь, пошлость и нечестность.       Китагава напряженно молчал и слушал.       — Я не спорю, в ней есть место прекрасному. Но где-то рядом всё равно будет этот… не цветочный аромат туалета.       — К чему вы ведёте?       — Идеалы хороши только на бумаге, Китагава-сан. Настоящий художник, я считаю, не боится изобразить как белое, так и чёрное. Потому что именно в этой смеси из грязи, пепла и красок и рождается что-то… настоящее.       Глаза Китагавы медленно расширились.       — Вы… такая глубокая мысль!       Акечи рассмеялся и махнул рукой.       — Да хватит вам, это же банальная прописная истина. Лотос, символ чистоты и непорочности, вырастает из самой мутной болотной жижи — чем не показатель?       Китагава поднял руки и сделал несколько хлопков.       — Браво! Ну как же я раньше не замечал этого!       У Акечи дёрнулось лицо. Снова. Он медленно покосился на Амамию. Тот, виновато улыбнувшись, пожал плечами.       — Для повара у вас невероятно глубокое понимание живописи! Я рад, что не ошибся в вас!       Акечи набрал в лёгкие воздух и шумно выдохнул.       — Китагава-сан, меня зовут Акечи Горо. И я — принц-детектив, который несколько раз снимался в передаче «Доброе утро, Япония!»       Китагава голову набок. Прищурился.       — Неужели я ошибся? — пробормотал он. — Но вы вообще не похожи на того напыщенного нарцисса.       Амамия, не сдержавшись, прыснул. Акечи, кисло улыбаясь, сложил руки вместе на уровне живота.       — Первые впечатления бывают обманчивы? — его голос против воли дал петуха.       — Да, я должен был догадаться, — яростно покивал Китагава. — Что ж, тогда прошу меня извинить, что я плохо о вас думал!       Когда Китагава поклонился, вода с его головы, остатки, брызнули Акечи прямо на лицо. Амамия снова зафырчал. Акечи перевёл на него взгляд. Мрачно произнёс:       — Давайте, всё-таки, займёмся вашими вещами, Китагава-сан.       Он медленно стёр воду ладонью.              Спустя каких-то полчаса всё три уже уютно устроилось в кафе при отеле. На небольшом деревянном столике перед ними стояла огромная миска с чем-то, напоминающим блинчики. Аппетитные, с какой-то обмазкой, коричневые. И тарелка-то большая, спору нет, горка тоже, только вот Акечи, недовольно сложив руки на груди, буравил взглядом Амамию.       — Амамия-сан, что-то это не очень сильно напоминает мой парфе.       — Ну, я подумал, будет лучше взять что-то на всех, — неловко рассмеялся парень. Покосился на Китагаву.       Тот, накидывая что-то в блокноте карандашом, даже не поднял головы.       — Там не было парфе! — быстро добавил Амамия.       Мимо столика прошла пара смуглых девушек, которые несли в руках два высоких бокала, забитых ягодами и взбитыми сливками в несколько цветных слоёв. И содержимое этих бокалов подозрительно напоминало то самое парфе. Юсуке на секунду оторвался от блокнота и проводил девушек взглядом. Затем снова опустил глаза.       — Не было, говоришь, — дёрнулось у Акечи веко.       — У меня закончились деньги! — взмолился Амамия.       Акечи шумно выдохнул. Откинулся на стуле. Прикрыл глаза.       — Допустим, — недовольно произнёс он. Ткнул пальцем на гору блинчиков. — Что хоть это такое?       — Лумпия, — важно ответил за него него Юсуке.       — Лумпия?       Амамия вздохнул.       — Как я понял, это какой-то блинчик с бананом.       — Блинчик? — Акечи снова посмотрел на эту горку. — С бананом.       — С бананом, — кивнул Амамия.       Акечи ухмыльнулся.       — Ладно, принимается, — заметив, как расслабился парень, он как бы невзначай добавил: — Но ты всё ещё должен мне парфе.       Амамия прикрыл глаза.       — Ты ведь мне это не забудешь?       — Как я могу забыть что-то моему сопернику?       Акечи подвинул к себе тарелку, взял в руки вилку и потянулся за блином. Но не успел он и коснуться, как его остановил окрик:       — Не двигайтесь!       Акечи замер в неловкой позе. Медленно повернул голову на Китагаву.       — Простите?       Китагава с остервенением водил карандашом.       — Да, ещё немного, немного, немного… — по мере того, как он это приговаривал, его губы расплывались в улыбке.       Акечи хмуро посмотрел на Амамию. Покашлял. Тот опустил взгляд.       — Юсуке решил использовать эту миску с блинчиками в качестве модели.       Бровь у Акечи поползла вверх.       — И?       — И мне пришлось выкупить её.       — Я возмущён, — донеслось от Юсуке, — что эти повара здесь ни капли не мыслят в настоящем искусстве! Эта гора — это настоящий блинный Эверест!       У Акечи дёрнулось веко.       — И по итогу ты отдал все деньги за это? А почему не он, например?       Амамия понуро смотрел в пол.       — Это же Юсуке, — тихо произнёс он.       — Я возмущён, Рен, что эти люди не понимают, что искусство не должно быть ограничено презренным металлом!       — Успокойся, Юсуке. Тебе ещё долго?       — Так, вот теперь здесь, — Юсуке поднял голову и ещё раз пробежался взглядом по блинчикам. — Отлично!       — А почему нельзя было сделать фотографию?       — Фотографии не передают глубину линий и перспективы!       Акечи прикрыл глаза и вздохнул.       Фокс — он же Китагава Юсуке, как вы могли догадаться — тот ещё фрукт. Если честно, он у меня всегда вызывал ассоциации с эдаким непонятым гением. Ну, знаете, все эти чокнутые люди, которые сидят в лабораториях и придумывают всякие странные машины, вечные двигатели и вообще за науку в целом, без идеи как-то приложить её на пользу человечеству. И вот Фокс — такой же учёный, только от мира искусства.       Когда я за ним следил, то обратил внимание на его довольно интересную жизненную позицию. Юсуке всегда всем должен. Почему? Потому что он не умеет сдерживаться и растрачивает всю свою скромную стипендию на всякую чушь, вроде сувениров, каких-то странных вещей. Он не складирует их, на удивление. А потеряв к ним интерес — избавляется. Но особенно он любит поесть. Нет-нет да и проходит мимо дорогих лавок и ресторанов, томно вздыхает в их сторону, а потом, при первой же возможности, отправляется туда и спускает месячную получку.       Если что и говорит о том, что Юсуке не привык считать деньги и вырос при Мадараме — так именно вот эта деталь. Но мало того, он обладает очень утончённым вкусом, который не так-то просто удовлетворить. И по итогу он выглядит смешно и нелепо — нищий художник с повадками богача-нувориша. По доброте душевной, многие ему прощают его странности и оплачивают счета, помогают питаться в голодное время. Всё это компенсируется его талантом — как только он берёт кисть и касается ей холста — начинается какая-то магия. Я… я не человек искусства.       Я — убийца. Меня учили убивать, и в этих рамках я могу неплохо рассуждать. Я могу видеть разные почерки, стили, по малейшим признакам восстанавливать картину происходившего. Во многом это и помогло мне завоевать уважение Сае — и я тоже её искренне уважаю. Возможно, у неё нет моего полевого опыта, но она прекрасный психолог и тонкий аналитик.       Я не сексист, правда, но она одна из немногих женщин, что вызывает у меня такое искреннее восхищение. Я бы в неё влюбился, если бы мог, конечно. Но она не интересует меня как женщина, а я её — как мужчина. И именно поэтому наши отношения я бы назвал дружбой — как бы странно ни звучала дружба между мальчиком-подростком в его восемнадцать и женщиной-прокурором в свои ранние тридцать.       Но я отвлёкся. Так вот, я ничего не смыслю в этих мазках, стилях, кроме того, что многие из красок вредны и ядовиты. Но даже я, глухой для искусства человек, понимаю, что передо мной стоит настоящий гений. Ему попытались придать форму, и даже смогли привить какие-то манеры, но в основе своей он был и остаётся необузданным дикарём. И выражается это в некой бестактности и позиции «Мир должен понять меня без слов и исполнить мои желания. Немедленно».       Это приводит к грустным и забавным ситуациям навроде этой, с блинчиками, где наш маэстро (кстати, хорошее прозвище, надо использовать) решил нарисовать натюрморт, потому что ему, видите ли, что-то там ёкнуло в районе органа творчества. А по итогу расплачиваться за это пришлось мне и залётному.       Акечи поставил на стол бокал с парфе и чайник чаю. Парфе представлял собой спираль из сливок, из которой то тут то там торчали бананы и ананасы, и по итогу вся композиция имела насыщенный оранжево-жёлтый цвет. Акечи покосился на Китагаву, который напряжённо смотрел в блокнот. Не рисовал, именно вглядывался и хмурился.       — Китагава-сан, вы закончили? Я могу потревожить ваши блинчики?       Амамия, который до этого вглядывался в экран, заинтересованно поднял взгляд.       Китагава молчал. Затем вырвал страницу из блокнота, скомкал ей и выкинул на стол. Акечи чисто на автомате поймал её и бегло изучил — на небольшом прямоугольнике бумаги уместилась довольно точно копия этой тарелки.       — В этом нет смысла, — гробовым тоном произнёс Китагава.       Акечи неловко улыбнулся.       — Я не уверен, Китагава-сан, что вам не нравится, но на мой неискушённый взгляд…       Он сделал паузу. Художник заинтересованно поднял глаза.       — Вы неплохо справились с задачей. Выглядит… — Акечи аккуратно развернул лист, — довольно точно.       — В этом нет души, — покачал головой Китагава. — Что бы я ни делал, я не могу выйти из кризиса.       — Я не понимаю, Китагава-сан, при чём здесь это, — Акечи прищурился. — Я бы сказал, у вас вышла почти фотография.       — Вот именно! — Китагава стукнул кулаком по столу, что все тарелки вздрогнули. — Искусство должно вызывать высокие чувства! А если оно ничем не лучше фотографии!..       Амамия вздохнул.       — Всё у тебя ещё получится, Юсуке. Не нервничай.       Китагава закрыл лицо ладонями.       — Я не знаю, Рен. Это ужасно. Эти руки… — он отнял их и взглянул на них, точно впервые. — Я всё меньше чувствую, что они принадлежат мне. Я ведь помню, как когда-то, ими же я создавал настоящее искусство. А что теперь?..       Акечи покачал головой.       Мне бы твои проблемы, маэстро.       Он погрузил ложечку в парфе и поднёс ко рту. Проглотил и прожевал.       — Если я вас правильно понял, Китагава-сан, — Акечи зачерпнул новую. — Вас не вдохновляет то, что вы рисуете?       — Именно, Акечи-сан, — Китагава, с нечитаемым выражением лица, отрезал от блинчика кусочек и положил его в рот. Проглотил, практически не жуя. Следующий. А потом ещё. И ещё.       — Юсуке приходится трудно сейчас, Акечи-сан, — Амамия тоже положил себе еды на тарелку. Кивнул на чайник. Акечи прикрыл глаза. Амамия потянулся и налил чая. — Его стипендия зависит от того, сможет ли он рисовать или нет.       — То есть это вопрос выживания?       Амамия кивнул. Китагава мрачно произнёс, сверля тарелку взглядом:       — Ради того, чтобы выжить, я должен рисовать. Чтобы существовать, я должен служить презренному металлу, — он сглотнул. — О каком поиске красоты может быть речь?       — Поиске красоты? — Акечи проглотил кусок ананаса. Облизнул губы.       Китагава поднял взгляд. Задумчиво уставился в сторону.       — Вы знаете работу моего сенсея — Саюри?       — Которая на самом деле не его? — поднял Акечи бровь. — Я слышал об этом скандале, и мне довелось поучаствовать в расследовании.       Китагава кивнул. Его лицо приняло болезненное выражение.       — Вы не думаете, что искусство должно быть об этом — чтобы создавать настолько прекрасные вещи? Один взгляд на которые наполняет тебя… — он снова сглотнул. — Чем-то настолько возвышенным?       — Если позволите, — Акечи рассмеялся. — Я никогда не понимал, что такого особенного в этой картине.       Китагава моргнул.       — Простите?       Акечи откинулся на стуле.       — Красивая женщина, которая смотрит на фиолетовый туман на фоне дерева? — он улыбнулся. — Это же настолько скучно, насколько пошло.       — Да что вы! — Китагава подорвался с места.       Акечи поднял руки.       — Присядьте, я поясню мою мысль. Я ни в коем случае не принижал заслуг конкретно этой картины.       Китагава медленно опустился и сцепил руки в замок. Сосредоточенно посмотрел на Акечи.       — Я жду.       Акечи прикрыл глаза.       Но не успел я сказать и слова, как до моих ушей донеслась музыка. Музыка была и до этого — джаз, какие-то местные исполнители, иногда перемежались болтовнёй диджеев. Но тут я услышал заветное, «Once I ran to you, now I run from you». Tainted love?       Акечи замер, вслушиваясь в музыку. Пела женщина, низким, слегка рычащим голосом. Сама песня была в стиле рокабилли, что-то очень лёгкое, даже танцевальное.       — Акечи-сан?       Акечи поднёс палец ко рту. Отложил парфе в сторону и начал постукивать пальцами в такт музыке. Китагава моргнул, затем огляделся по сторонам. В кафе было довольно оживлённо — дождь ещё не закончился, поэтому многочисленные постояльцы кучковались в основном здесь. Отовсюду доносилась речь на множестве языков, пахло чем-то сладким и экзотическим — этот аромат буквально преследовал тебя, когда ты попадал на Гавайи.       За окном бушевала буря, впрочем, уже пошедшая на спад. И на фоне этого — зажигательный хриповатый рок-н-ролл. Полутень, но горели многочисленные лампы под потолком. Прохладно — но не холодно, а с учётом музыки и общей атмосферы — даже жарко. Всё было в постоянном движении — люди всех цветов кожи, мужчины, женщины, молодые, старые — они словно бы часть этой большой постановки, существующей только здесь и сейчас.       — Как вы считаете, Китагава-кун, смогли бы вы изобразить это кафе? — наконец произнёс Акечи, покачивая головой. Его уголки губ улыбались.       Китагава нахмурился, затем более придирчиво осмотрелся.       — Кафе?.. К чему вы это?       — Просто скажите.       Художник окончательно нахмурился. Начал бормотать:       — Если подобрать ракурс, попросить не двигаться, возможно…       Акечи хихикнул и покачал головой.       — Нет, без этих ваших «Не двигайтесь!».       Песня плавно подошла к концу, сменившись болтовнёй диджеев на радио. Принц-детектив выпрямился и посмотрел Китагаве прямо в глаза.       — Вот прямо сейчас, здесь, в этот момент, происходит искусство.       Китагава подобрался, точно гончая.       — Где?       — Я в переносном смысле.       Китагава расслабился.       — Нас всех, — Акечи обвёл ладонью зал. — Собрала здесь плохая погода. Звучит музыка, мы с вами ведём философскую беседу. Амамия-сан ухмыляется, не слушает нас и чатится в телефоне, — покосился на него Акечи.       Амамия вздрогнул и поднял голову. Виновато улыбнулся.       — Простите, девочки пишут.       — А Нииджима-сан знает, что тебе пишут девочки? — ядовито бросил Акечи.       Амамия замер с кривой улыбкой. Нервно рассмеялся.       — Я не в этом смысле, Акечи-сан!       Китагава покашлял.       — Так что касательно искусства?       Акечи повернулся к нему. Вдумчиво взял бокал парфе за ножку.       — Всё, что происходит здесь, — происходит только здесь и сейчас. И никакая фотография, картина, видео, словесное или книжное описание не смогут это передать в полной мере.       Китагава замер. Его рот медленно приоткрылся, по мере того, как расширились глаза.       — Но ведь… но если… Но как это…       Акечи покачал головой.       — Вы же японец, как и мы, Китагава-сан. Вам знакомо выражение «чувство момента»?       Художник кивнул.       — Вы про то, что надо чувствовать, что говорить и как, и в какой ситуации?       — Именно. И я бы применил его к искусству. Вот как вы думаете, — Акечи кивнул на блинчики. — Что заставило вас так желать их и хотеть нарисовать?       Китагава моргнул.       — Вы понимаете, их композиция, их цвет, фактура…       Акечи покачал головой.       — Это в вас говорит художник. А что говорит человек?       — Человек?       — Да, вы ведь человек, как и мы. И как бы вы ни старались, — Акечи хихикнул, — вы не можете этого отрицать.       — Что во мне говорит человек?..       Повисла пауза.       — А хотите, я вам раскрою это преступление — как настоящий детектив?       Амамия хихикнул.       — Акечи-сан, вы не на работе. Да и потом — какое же это преступление? — он игриво улыбнулся.       Акечи зачерпнул ложечкой парфе.       — Задача детектива — восстанавливать последовательность событий и докапываться до сути происходящего. А приложить дедуктивный метод можно не только к криминалу. Так вот.       Китагава заинтересованно смотрел на Акечи. Снова сцепил пальцы в замок, видимо, непроизвольно.       — Вы пришли сюда после долгого перелёта. Наверняка встали рано утром, даже не успели нормально поесть.       Китагава кивнул.       — Всё именно так и было.       — Перелёт, нервы, потом поездка…       — Из-за шторма нас приземлили здесь, а не в Лос Анджелесе.       — Ещё и это, — Акечи проглотил кусочек парфе. Слизнул сливки с губ. — И теперь представьте. Вы, голодный, уставший, злой, видите этот Эльдорадо, — Акечи ткнул в блинчики. — Какая первая была бы у вас реакция, не будь вы художником?       — Голод, — ответил за него Амамия.       Акечи улыбнулся.       — Именно. Голод.       — Но я ведь правда…       — Не торопитесь. Это ещё не конец. Но поскольку вы художник, Китагава-сан, — Акечи прикрыл глаза и хихикнул. — Вы, вместо того, чтобы съесть эти блинчики, решили их нарисовать. Возможно, это ваша профессиональная деформация — превращать всё в модель и арт-объект.       — К чему вы ведёте?       Акечи отставил в сторону пустой бокал и протёр губы салфеткой. Налил чая и поставил чашку между ладоней. Посмотрел на своё отражение в коричневом цвете.       — И потом, когда вы, нарисовав эту гору, не почувствовали удовлетворения от проделанного — я не был удивлён. Потому что вы хотели не нарисовать эту гору — вы хотели её съесть.       После этих слов повисла тишина. Китагава испуганно уставился на блинчики.       — Я… я просто хотел её съесть?       Акечи кивнул.       — Именно. Но знаете, — он фыркнул. — Именно в этом и есть искусство.       — Искусство? В том, что я, как презренный… — Китагава, кажется, дышал на раз. — Что я перепутал красоту с низменным порывом?!       — Не будьте так наивны, Китагава-сан.       — Наивен?!       Акечи вздохнул.       — Человека ведут его желания. Голод, если позволите. Почему, как вы думаете, все так восхищаются обнажённой натурой и почему её так хочется изучать, рисовать и повторять? Вспомните ренессанс в Европе.       — Поиск красоты!       Акечи покачал головой.       — В те времена Европа была зажата в тиски католической церкви. А она не очень признаёт, — он замялся, — секс, давайте скажем так. Измены, блуд, отведи глаза и не смотри. Мастурбация, опять же — жуткий грех.       Китагава и Амамия, не сговариваясь, покраснели. Амамия прикрыл лицо ладонью.       — Акечи… сан.       Акечи неловко улыбнулся.       — Простите, но детективу нужно учитывать все факторы. Так вот, в таких условиях, под римским влиянием — а в Риме можно было всё — и возникает такое искусство. Эротичное, с акцентом на красоте тела. Хотя, на самом-то деле, — Акечи хмыкнул, — ими руководили вытесненные на подсознание инстинкты размножения. Даже если ты дал обет безбрачия — его же не давало твоё тело?       — Я… не до конца понимаю, к чему вы это, — смотря в сторону, произнёс Китагава.       — Это называется сублимация, — поднял Акечи палец. — Когда что-то, чего ты не можешь получить в реальной жизни, ты воплощаешь в виде искусства. И все художники, писатели, — Акечи сделал пальцы веером. — Да вообще люди искусства этим страдают. Они пишут то и том, чего бы они сами хотели. Но в такой, изощрённой форме.       Амамия замер.       — Желания, вытесненные на подсознание?       — Это не моя специальность, сразу скажу, — Акечи поднял руки. — Я знаю вопрос очень в общих чертах. Но я к чему — людей искусства ведёт голод.       — Голод? — Китагава замжурил глаза, потом раскрыл их. — Голод?!       — Голод. Желания. И в погоне за своими желаниями они и создают все эти прекрасные вещи. Говорят, — Акечи положил руку на подбородок. — В каждом человеке есть зверь и собственно человек. Высокое и низкое. И настоящее искусство рождается в тот момент, когда эти оба компонента работают в согласии.       Амамия поднял голову и посмотрел куда-то назад. Помахал рукой. Акечи, не обращая внимания, продолжал:       — И вы не сможете никогда от этого уйти, Китагава-сан. Спать, есть, размножаться — всё это есть в вас. И называть желание выжить и заработать немного денег чем-то презренным, — Акечи откинулся и задрал голову. — Только вы здесь заслуживаете презрения, Китагава-сан. Вы не сможете рисовать на голодный желудок, а жить — на пустой кошелёк.       — Но… красота…       Акечи покачал головой.       — Красота — это голод. Это желание чем-то обладать, насытиться. И то, в чём вы видите красоту, — это то, что вас больше всего привлекает. Но привлекает именно вас — именно поэтому в мире столько споров о красоте. У каждого — свои желания.       — И что же мне тогда делать?       Акечи пожал плечами.       — Съесть блинчики. И в следующий раз не путать голод с вдохновением. Хотя, — Акечи хихикнул. — Они примерно одинаковы по сути.       — Мне показалось, или он сейчас сказал что-то умное? — донеслось бормотание из-за спины Акечи. Тот вздрогнул и обернулся.       А там стояли пятеро — все девчонки из номера Хару, сама Хару и Сакамото. Он же и произнёс эту фразу.       Ему в бок ткнула Такамаки.       — Тебе такого в жизни не сказать, Рюджи!       — Ты на что намекаешь?! — тут же набычился парень.       Нииджима вздохнула.       — Прекратите вы оба.       Хару, улыбнувшись, встретилась взглядом с Акечи. Кивнула.       — Мы уже некоторое время вас слушаем. Вы, — она опустила глаза. — У вас интересная теория.       Амамия вдумчиво смотрел на блинчики.       — Я не до конца согласен с вами, Акечи-сан. Всё-таки, не только голод, как вы говорите, заставляет людей создавать прекрасные вещи.       — А, как так вышло, что… — Акечи обвёл рукой новоприбывших. — Как?       Такамаки жадно покосилась на блинчики.       — Рен сказал, что тут много еды, всем хватит. А нам надоело сидеть в одной комнате. Да.       Нииджима вздохнула.       — Просто скажи, что использовала это как повод, чтобы не остаться в дураках.       — Я что, виновата, что у этих русских такие сложные игры?!       Сакамото фыркнул.       — Я предлагаю сдвинуть столы, иначе мы сюда не поместимся.       — Или найти столик побольше, — вздохнула Нииджима.       — Мне уйти? — поинтересовался Акечи.       Компания переглянулась. Затем дружно посмотрела на Амамию. Тот покачал головой.       — Да нет, оставайся, мы не против. Правда ведь?       Хор нестройных голосов нехотя согласился с ним. Хару неторопливо подошла к Акечи и встала рядом. Акечи поднялся и показал на стул. Девушка покачала головой и улыбнулась.       — Нет-нет, сидите. Я… рядом.       Хару смолкла. Затем вполголоса добавила:       — Я рада снова вас видеть, Акечи-сан.       — Я тоже, — шепнул он.