Я в недрах мыслей погребенный, Брожу, как приведение средь людей. Не упокоенный и не отреченный, Ношу веками боль в душе моей...
Это лето лето, как и все остальные, ни чем не отличалось. Все так же один, так же ничейный и так же одинок. Наедине с собой и своими мыслями, бродил по привычным улочкам Парижа. А мысли - это такая едкая штука, как пятно красного вина на белой рубахе. Въедаются и ни чем не выведешь. Особенно для вольного писателя, который недавно потерял часть души. Каждый день повторял себе, что нужно бороться, что нужно идти вперед и гордо держать голову. Так и делал, но это стоило огромных сил. Говорят, если занимаешься чем-то больше двадцати одного дня, привыкаешь. Так и с убеждениями самого себя. Привык. Одиночество уничтожает. Это как бремя или невидимое проклятое кольцо, которое высасывает из тебя силы. Все больше и больше, интенсивней и интенсивней. А сил ровно пропорционально, только на убыль. В один из знойных вечеров я, как всегда, прогуливался по улочкам и забрел в Ассоциацию писателей. Это место отличалось разнообразностью. Порой здесь собирались писатели разных направлений, демонстрировали свои работы и крали идеи у других. Иногда здесь проходили заседания комитетов. Шумные встречи и даже пожар, при котором сожгли и уничтожили запретные, хранимые некогда в подвалах здания, книги. Но часто здесь было тихо. В одном из залов я садился в самый дальний угол, доставал чернила и бумагу, и принимался писать. Хотелось создать нечто новое, не свойственное всем этим надутым писакам. Несвойственное мне в первую очередь. Но ничего не получалось. Везде одни и те же слова, фразы, обороты и дух, покинувшего меня человека. Изрядно измотавшись, злой и расстроенный бестолковой порчей бумаги, я проходил в трактир напротив, и там, сидя за столиком, напивался дешевым пойлом или же искал мальчика, который купится на такого, как я. Иногда удавалось. Иногда - нет. В этот вечер, как всегда, после кучи неудавшихся попыток выжать из себя стоящее произведение, я сидел в той же забегаловке и ждал пока девушка с пышными формами принесет мне выпивку. Заведение было хорошее, но вот с обслугой - так себе. Зная меня и поводы для распития спиртного, разносчица молча ставила на стол графин и, сочувственно окидывая взглядом, уходила прочь. Первое время, она пыталась заговорить со мной, но позже смирилась. Да и кому нужен пьяница без гроша в кармане. Я искал ласки, страсти и секса, чтобы забыться в чужих объятиях и не думать о том, кто породил мое одиночество. Я жаждал стереть с губ последний поцелуй, который берег, как зеницу ока. Хотел чужим телом, подобно мылу, стереть с кожи отпечатки теплых, чуть шероховатые рук, которые, давно изучив все изгибы, бесцеремонно раньше блуждали под одеждой. Этот давно рухнувший мир исчерпал себя и, погибнув, истлел, и только я, почему-то держа в руках пепел, пытался воссоздать из него былое совершенство и величие погибших храмов любви. Тщетно. Так я придавался самозабвению и копанию в себе, пока ко мне не подсел он. Когда я поднял тяжелый взгляд, на меня смотрел красивый длинноволосый парень с кукольным личиком. О вкусах не спорят, но мне его черты лица напоминали куклу. Нежные, покатые, без резких линий. Красивые чувственные губы и выразительные глаза, обрамленные густыми ресницами. В городе были такие парни, но вот чтобы они появлялись в такой захолустье, было диво. - Здравствуй. Ты не местный, как понимаю? "Молодые мальчики и девицы часто выбирают себе в "жертву" таких, как я. Им хочется праздной жизни, и ни в чем себе не отказывать, а писатели, поэты, художники и скульпторы - это живой доход. Вы ему дарите вдохновение, он кладет у ваших ног весь мир, который у него есть. А потом "adieu", и ищи-свищи. В моем положении я был готов уже даже на такое. Главное вовремя соскочить с этого крюка самому. В прошлый раз не удалось это сделать, и я стал рабом молодого юнца, который крутил мной, как хотел, сказав потом, на прощанье, что я не достаточно хорош для него. - Добрый вечер. Ответил оппонент. А дальше все, как и по старой схеме. Узнать для чего он здесь, что ищет, его имя, убедиться, что меня обманывают и просто закончить разговор. Не люблю, когда общение начинают со лжи. Любое. Однако, сам иногда вру. На этот счет у меня есть своя система "от и до". Все зависит от того, насколько я совру и насколько смогу проглотить ложь собеседника. Вот такая двуличная игра в порядочного, но в тоже время и плохого человека. Когда же фарс заходил в тупик, начинал играть роль скучного скряги или бедняка, а после приглашал пройти ко мне домой, где можно продолжить более удобное общение. На этом все и заканчивалось. Заканчивалось до знакомства с ним. - Меня направили к вам с письмом из Ассоциации писателей, чтобы вы ознакомили меня со здешней культурой, жизнью. Показали книжные лавки и помогли стать своим в здешних обществах, - быстро проговорил паренек, а я ругался про себя, что пошел на уступки кабинета общества. "Все грамотные люди, писатели, поэты, учителя должны помогать друг другу ради нашей общей культуры". Другими словами, тебе сажали на шею приезжих писак, и ты обязан был сопровождать и помогать прижиться в городе. Раньше это миновало меня, но в этот раз фортуна обошла меня стороной. Я достал из кармана листок с письмом, что выдали мне по прибытию и только сейчас развернул его. Там говорилось о том, что ко мне направят подопечного. - Мадам из сообщества сказала, что я могу найти вас здесь. - Как твое имя? - немного раздраженно, подкуривая сигарету, спросил его. В Ассоциации явно шутят, раз решили дать на попечение мне какого-то мальчишку. Я и сам еле свожу концы с концами, рассыпаясь на части от дефицита вдохновения, уходя из крайности в крайность. А тут еще и это на мою голову. - Жак, - отозвался юнец, немного скривив милое лицо от выдохнутого в его сторону табачного дыма. - Я рассчиты... - В Ассоциации есть много более подходящих кандидатур на место твоей няньки, - перебил его. - Хотя бы Франц или Девье. На крайний случай - леди Вист, но не я. Я не подхожу на эту роль. Что-то меня в этом парне беспокоило. Его глаза, некоторые манеры, а еще в нем было нечто странное, но пока что я не мог понять, что именно. Он просто свалился мне на голову, и сейчас отвлекал от самокопания. Я понимал, что ради него мне нужно будет вылезти из своего любимого мира и вновь столкнуться с реальным. Но мне это было чуждо. - Но направили меня к вам, - его твердый голос, настойчивый взгляд, точнее то, что я в нем прочел, заставило меня содрогнуться, по по телу пробежало такое чувство, словно от меня отвалились маленькие кусочки чего-то. Как старая стена, с которой сыплется высохшая краска. - Ничего не знаю, вынужден отказаться, - перепугался я, но постарался не показывать этого, для уверенности даже сделал несколько глотков из кружки с пивом. - Это пиво? - вместе с вопросом, Жак взял мой стакан и, глотнув несколько раз, поморщился, поставив назад. Подобное поведение меня очень возмутило. Такой молодой, а столько спеси и наглости. - Раз вы не хотите, тогда мне ничего не остается, кроме как пойти в Ассоциацию и оповестить их о вашем отказе. - Ступай, ступай, - помахал ему рукой, указывая на выход, подмечая, что наша беседа и этот строптивый юноша уже привлекли внимание многих в этом заведении. - Всего доброго, мсье Веллер. Кинув на меня последний тяжелый взгляд, парень поднялся и, повернувший ко мне спиной, пошел на выход. А когда дверь за ним закрылась, я усмехнулся и, затушив истлевшую сигарету, подтянул к себе стакан, отпив. - Да что же это такой, - возмутился чуть слышно. - И что только за нравы у молодых людей современного века. Подумаешь, красив внешне. Эти темные бездонные глаза, что, как бездна тянут в их глубины... Эти темные бездонные глаза, что как бездна тянут в их глубины... - повторил я более громче, так, что люди, сидящие за столом рядом, обернулись. - Это же оно самое! - с радостным возгласом, я отодвинул от себя пепельницу и кружку, достал тетрадь и начал писать, не успевая за мыслями, льющихся из меня рифмованными строками. А уже через час я стоял под дверью Ассоциации, возбужденный, запыхавшийся, но довольный. Если Жак еще там, то необходимо отговорить его от другого сопровождающего и попросить прощение за то, что был груб. Как только я начал подниматься по старым ступеням здания, из дверей вышел он и торопливой походкой, гордо держа голову, стал спускаться вниз. Меня он еще не видел, но я теперь мог рассмотреть его. При дневном свете, а не в освещении захудалой пивнушки, он казался еще более юным, грациозным, красивым. Его длинные волосы спадали на лицо непокорными прядями, и не было ни одной эмоции, словно статуя, где скульптор навек увековечил один неизменный лик. Сжав тетрадь в руке, я решил привлечь его внимание, но не успел произнести и звука, как он заговорил со мной первым. - Мсье Веллер, вы наверное пришли удостовериться, что я больше не потревожу вас? - Как раз наоборот, - все еще запыхавшийся голосом ответил ему и, сжав тетрадь еще крепче, добавил: - Я пришел извиниться за мой моветон и сказать, что готов стать вашим сопровождающим, если вы, мсье Жак, все ещё заинтересованы в этом. - Что же заставило вас изменить решение? - совершенно спокойно, без нот, выражающих какое-либо эмоции, спросил парень. - Видите-ли, обстоятельства изменились, - быстро побормотал ему, смущаясь, как юный студен консерватории. Но если до этого разговора я горел желанием показать ему мой стих, то сейчас я скрутил бумагу и засунул в карман. - Я хотел бы пригласить вас завтра на прогулку по городу, если вы не против. Он вначале задумался, а потом слегка улыбнулся. - Тогда давайте завтра, в полдень, на этом же месте. Так и произошло мое знакомство с Жаком. Он отличался от всех, с кем я когда-либо сходился. Мальчишки, с которыми я был раньше не вызывали во мне столько эмоций и уж тем более, мне не хотелось ни об одном из них писать и строчки. Вдохновение с ними приходило подобно горстке песка в ладони, а после исчезало, просыпаясь сквозь пальцы. Мне хватило несколько минут общества Жака, чтобы мое сердце странно начало колотиться в груди, а эмоции сподвигли меня на написание стихотворения. Возможно, он сможет стать моим новым дуновением свежего воздуха. Первое впечатление не всегда бывает верным. Это я подметил на следующий день. Никаких идей или желаний. Мы договорились просто встретиться, прогуляться, я бы показал город, и на этом все. Мне не хотелось его. Не хотелось, но чувство, которое он вызвал во мне подобно свежему ветру, смело всю пыль с души, и я жадно дышал им. Пока что я не понимал, что происходит. Было желание пойти и отказаться от роли няньки, но что-то меня останавливало.Молитвы не читал. Не ждал благословенья. Святой Деве Марии и господу молиться перестал. Казалось все, неисповедим путь в бездну, Но ты лучом явился мне во тьме.
Вначале подумалось, что это просто наваждение. Одиночество застило мне глаза, покрыв их пеленой грешного желания сладострастия, вызванного долгой сиротливостью души. Казалось, так и в этом нужно было разобраться. Ведь предо мной предстал тот же парень, что и вчера. Хмель еще не отпустил голову, а после вчерашней беседы, вернувшись назад, я знатно напился, упиваясь мыслями о своей новой музе. Я четко осознавал, что он реальный, и смятое письмо в кармане говорило о том же. Мы действительно встретились, а я так бесцеремонно хотел наплевать на извещение о нем, как о подопечном. До того, как увидеть его воочию, я и подозревать не мог, что встречу самую настоящую, словно ожившую, скульптуру, влюбленного в свою работу, творца... Бледная кожа, которую он старательно прятал от солнечных лучей, искрилась прохладой. Казалось, что она холодная, подобно фарфору. Хотелось прикоснуться, охладиться ее источаемой видом прохладой. Но это было табу. Свое слово я держу. Ведь пригласил мальчика гулять не для того, чтобы затащить в темный переулок и надругаться, а составить ему компанию и тоже получить удовольствие. Он выглядел чисто и невинно, а посему никакого святотатства. Милая прогулка, посиделки в кафе и показал ему одно из самых высоких мест, с крыши которого открывался прекрасный вид, откуда показал ему самые интересные места нашего скучного города. Быть может, это мне все осточертело и остопротивело, а для кого-то - все в новинку. Вот почему и рассыпался кучей слов и рассказов. Мы передвигались пешком. Улочки позволяют идти пешком. А потом пришли на берег реки Сены, и вид заходящего солнца его заворожил. В лучах солнца его лицо казалось и вовсе не живым. Ветер колыхал его длинные волосы, играясь в непокорных, чуть завивающихся прядях. Его темные глаза устремлены вдаль. Туда, где солнце. Обворожительно. Темные глаза - моя страсть. У моей ныне покойной бабушки были карие глаза. Они всегда меняли цвет от орехово-золотого до светло-фисташкового. И этот цвет радужки у меня ассоциировался с чем-то теплым, близким и родным. Мне очень везло по жизни на людей с такими глазами. Другой цвет мне даже чужд. Краем глаза я рассматривал его, как античную статую в древних соборах, мягко и в тоже время жадно впитывая в память его черты. Боялся спугнуть или, не дай бог, выдать себя. Стыдливые мысли о том, чтобы овладеть этим цветком то и дело вырисовывались в фантазии, отражаясь легким покалывающим румяном на моем загорелом лице. Все это я опишу потом в своей тетради, быть может из этого выйдет отличный роман. Порой, наши взгляды сталкивались, но мы тут же отводили глаза. Каждый думал о своем. Иногда, мне казалось, что он тоже думает о чем-то подобном. Что в его голове тоже витают нечестивые мысли. Но такие мысли были непозволительны. Такой парень никогда не заинтересуется каким-то прохиндеем вроде меня. Дабы не оставлять его или себя наедине с ними, я молол всякую чушь, в надежде, что он отзовется и поддержит тему разговора. Мне хотелось его слушать. Его голос, подобный мелодии фортепиано, то тихий, то с нарастанием, то монотонный. Он зачаровывал и волновал. Он рассказывал о себе, и голос менялся, как сопровождение в операх. Какая история, такая и мелодия, дабы зритель смог сильней проникнуться тем, что видит. Жак мало рассказывал о себе, а я и не расспрашивал особо. У каждого в жизни есть то, что он не хочет никому говорить. Некоторое книги, ящики, комнаты, замки и двери лучше не открывать. Паренек приехал из провинции в наш город, проходить практику в одной из прицерковных школ, где жили и учились дети, чьи родители отказались от них, погибли или же пропали. Их отдали туда по разным причинам. Для меня, как для писателя, юноша, изучающий язык и литературу, чтобы обучать этому детей, был подобен удивительному сокровищу. Мало кто, в наше время учится, чтобы дарить потом знания другим. Высший свет нанимал лучших из лучших репетиторов и учителей для своих, часто ленивых пустозвонов - чад. Дорогой всему служили деньги. На низшие слои населения всем было наплевать. Никого не волновали попытки обычного люда карабкаться вверх, пытаясь отбросить тщетную жизнь и вырваться из нищеты хотя бы в средний класс. Улицы наполняли безграмотные, не умеющие читать, считать и писать люди разного возраста. Больше всего пугали дети. Им не было дано никакого образования, кроме умения ремесел, которыми поколениями занимались их семьи. Политика правительства понятна: чем больше необразованных людей, тем легче ими управлять. Но государство не думало о том, что высший свет существует благодаря низшим сословиям, и если исчезнет культура и знания... Стоит по-кругу ствола снять кору с дерева, и оно засохнет. Эта кора и есть низший класс. И вот он. В его семье были учителя. Он поступил, как и многие в его возрасте, по велению родителей, но оказался другим. Он не любил детей и не особо любил людей в общем. Из него выйдет отличный беспринципный учитель, если он не бросит это дело. А если и бросит, то уверен, найдет более подходящее для него ремесло. Выплаты учителям уж сильно ничтожны, а репетитором он не сможет пойти. С такими внешними данными, пользуясь положением, любой ученик или даже придворный выше класса, будет пытаться заполучить его. Конечно же, все это может закончится плачевно, и дальше судьбу паренька запятнают. Мы сидели на берегу Сены и, любуясь им, я рассуждал: для чего мне дана встреча и знакомство с ним. Если бы он в тот день не пошел в Ассоциацию писателей, не взял бы мою карточку, и не пришел бы ко мне, встретились ли мы вообще? Сама судьба свела нас, но вот для чего - еще предстоит узнать. Он ёжился от холода, ведь солнце давно скрылось, и даже мой большой шарф не грел его. Я видел, как по его тонкой хрупкой шее, с каждым дуновением прибрежного ветра, то и дело пробегали мурашки. Пора было уходить и проводить его в пансион. У нас завтра ожидалось много дел. Ему - заниматься с детьми, а мне... У вольного писателя всегда есть, чем заняться. Но вот теперь, помимо мыслей о прошлом, меня начинали пугать мысли о настоящем. О Жаке. Предстояла долгая ночь рассуждениям и невольные сравнения с призраками прошлого. Имел ли я теперь право на счастье?