Гэвин заказывает чистый виски. Он устал как черт и пришел не напиться, а только расслабиться. Может быть, послушать хорошую музыку, на которую, сам того не ведая, подсадил Андерсон. Андроиды хорошо выполняют функции, заданные человеком. Темнокожий пианист широкими жестами гребет полнозвучные аккорды. Он лыбится как настоящий, громко контрастируя белизной зубов с чернотой кожи. Местного хозяина загрести бы за расизм, за наглую провокацию, основанную на стереотипах. Но люди сюда приходят за атмосферой. Кто он такой, чтобы ее нарушать? Певица в коротком блестящем платье льнет к микрофону на высокой стойке и выводит мелодичные звуки не особо философского куплета. Не настоящий джаз, не настоящая импровизация, но Гэвин никогда не был эстетом. Ему достаточно и качественной имитации, особенно, если эта имитация не посягает на натуральность и не пытается обмануть. Он наслаждается и бодрой песенкой про свободу, на которой певичка очаровательно пританцовывает, топая белыми ножками в открытых туфельках. И радуется, что она не живая, потому что воспримет как должное, когда пьяный посетитель потянет к ней свои потные руки. Потому что это не разобьет ее розовые мечты о славе и роскошной жизни, когда задерут короткое платье, а эти стройные ноги разведут в стороны. Потому что никто не сможет разрушить ее жизнь, какую бы гадость с ней не вытворяли. Нельзя разрушить то, чего нет.
Но сейчас Гэвин не хочет об этом думать. Он покачивает головой в ритм с песней и просто любуется красивым кукольным личиком. Он вдыхает горьковатый дым электронной сигареты и ощущает свободу.
А потом он замечает человека.
Ничего удивительного. Здесь помимо Гэвина много посетителей. Но этот против воли притягивает взгляд, хотя сидит в темном углу и чего-то ждет, не делая заказа и не привлекая внимания. Может быть, дело в том, что он тоже смотрит на Гэвина? Он молод, но не юн, хотя из-за специфического освещения разглядеть его лицо сложно. Резкие тени очерчивают его острые скулы. Он одет в строгий темный костюм, который ему, несомненно, идет. Гэвин чувствует что-то граничащее с возбуждением и напряжением от его взгляда. Словно находится на задании и одновременно на встрече с кем-то, к кому его неизменно влечет. И если второе кажется банальным и неоспоримым, то первое он объяснить не в состоянии. Может быть дело в том, что он слишком давно ни с кем не знакомился?
Грех не воспользоваться шансом, если уж на то пошло.
Он заказывает второй виски и идет в сторону незнакомца, слыша как недолгий перерыв оканчивается звучанием новых нот. Что-то лиричное и неторопливое заполняет пространство вместе с полустоном-полувыдохом симпатичной певицы. Так натурально, так реалистично... На какой-то краткий миг он даже почти верит, что она живая.
Гэвин улыбается незнакомцу, салютуя своим стаканом. Тот молча кивает, разрешая занять свободный стул.
— Хорошо играют, — не очень ловко выдает Гэвин, заметив рядом с ним на втором стуле футляр, судя по форме — с саксофоном. — Коллеги?
— Пока нет, — мягко улыбается незнакомец. — Я пришел на собеседование.
Его глаза темные, очень яркие. Он кажется таким мягким, но строгим. Хороший мальчик — типичный музыкант, думает Гэвин. И вспоминает, когда в последний раз его привлекал кто-то подобный. Но интерес не угасает.
— Ну вот. А я планировал вас угостить виски. Он тут весьма неплох.
— Что ж. Не откажусь, если меня наймут. — незнакомец протягивает руку и представляется, — Коннор.
Вот так просто. Ну, а почему бы и нет?
— Очень приятно. Гэвин. — он жмет протянутую руку, задерживаясь взглядом на темной родинке на щеке.
Его ладонь достаточно твердая, но пальцы длинные с ухоженными ногтями. Гэвин невольно сравнивает его руки с граблями андроида-пианиста и ловит себя на мысли, что машинам еще далеко до такого совершенства, как бы виртуозно они ни перебирали черно-белые клавиши. И ему одновременно хочется узнать, как эти красивые музыкальные руки умеют ласкать, сжимать, гладить человеческую плоть, и — оттянуть этот момент как можно дальше. Как оттягивают что-то интересное, чтобы, намучившись ожиданием, насладиться в полную силу.
— Я думал, сюда берут только андроидов, — выдает Гэвин, нехотя отпуская руку.
Коннор переводит задумчивый взгляд на музыкантов. И приходит странная мысль, что ему бы даже пошел этот идиотский кружок на виске. По крайней мере, он бы вписался в компанию.
— Будет обидно, если окажется, что так. Но им явно не хватает саксофона.
— Пожалуй, — Гэвин не эстет, он почти ничего не понимает в музыке, но он скажет что угодно лишь бы этот парень выпил с ним, даже если с работой он пролетит. — Мне бы хотелось послушать вашу игру.
Коннор слегка улыбается. Он расслаблен и уверен в себе. И Гэвин понимает, что именно это так к нему и привлекает. Будь он хоть трижды правильным, чувствуется в нем что-то хищное, дьявольское. Не зря говорят, опасаться белых и пушистых. В них всегда находится какая-нибудь червоточинка, которая таким открытым гадам, как Гэвин и не снилась. Гэвин хотя бы честен: вот такой я — грубый, сволочной, с тонной дурных привычек. Кому надо, пусть пробует.
— Услышите, обещаю, — заверяет Коннор.
Гэвину нравится, как это звучит. Многообещающе, жарко. Он отпивает виски, прокатывая по языку его вязкий вкус, и медленно глотает. Коннор не отводит взгляда, не испытывая никакой неловкости от их обоюдного, граничащего с неприличием, поведения.
Идиллию прерывает одна из официанток. Она приближается к столику и зовет Коннора с собой. Коннор готов. Он забирает свой футляр, легко поднимается и следует за ней в служебное помещение.
Гэвин остается ждать, продолжая слушать неторопливое фортепиано и все более и более срывающийся голос. Певица льнет к микрофону, гладит тонкими пальцами стойку, страдальчески гнет брови и почти целует его, касаясь губами металла. И в песне, и в ее действиях сквозит откровенный секс.
Наверное, у него слишком долго никого не было, раз теперь в каждом жесте он видит лишь явные признаки чужого желания. Необязательно к нему. Необязательно натурального. Какое может быть желание у куклы? Только его тщательная пародия. Но Коннор... В нем он ошибаться не может.
Официантка, проводившая его к начальству, возвращается к бару и рассматривает Гэвина, думая, видимо, что он не замечает. Ему просто все равно. Он понимает, что интересует ее только из-за того, что подсел к Коннору. Ему не до чужих разумений. Музыка и алкоголь расслабили его, сбавили усталость, не только физическую, но и моральную. Он думает, насколько прилично будет заказать сейчас такси и увезти Коннора отсюда сразу, как только он вернется. Виски есть и дома. И еще душ и удобная кровать. И решает: была-не была, пусть это выходит за всякие границы приличий. Пусть это кажется опрометчивым и наглым, но к чему скрывать очевидное? Он хочет Коннора — практически незнакомого, немного холодного и сдержанного, несмотря на представляемое добродушие. Хочет. И, если он что-то в этом мире за годы жизни научился понимать, то у Коннора он вызывает тоже вполне определенные желания.
Коннор аккуратно прикрывает за собой дверь и возвращается к столику. Но не садится.
— Ну как? — интересуется Гэвин, чувствуя, что этот вопрос, как и ответ на него, уже ни на что не влияют.
— Не в этот раз, — легко признается Коннор.
Гэвин на секунду задумывается, подбирая слова для того, чтобы выразить сожаление, а заодно озвучить свой план. Но Коннор вдруг опережает его:
— Здесь недалеко моя машина. Может, выпьем где-нибудь в другом месте?
Дважды спрашивать у Гэвина не надо. Он широко улыбается, отменяя заказ такси.
***
Они обходятся без алкоголя. Без лишних разговоров. Без душа. Без всего.
Хватает одного взгляда возле открывающейся двери, чтобы потянуться друг к другу и ввалиться в квартиру уже не двумя отдельными личностями, а каким-то неведомым существом с переплетающимися руками и ногами. Только чудом они не падают, а тормозят спинами, приваливаясь к стене. Сначала у одной, потом у другой. Сначала Гэвин болезненно бьется лопатками, глотая чужой поцелуй. Потом – он слышит по звуку – так же несладко приходится спине Коннора, когда он вталкивает его в другую стену и начинает вылизывать его шею. Коннор пахнет… Еле уловимо пахнет машиной и недорогой, но очень приятной туалетной водой. Гэвин узнает ее, потому, что сам пользуется ею. Никакого запаха пота или несвежей рубашки. Коннор – чистый. Парадоксально чистый для того, кто должен был бы распереживаться на собеседовании. И для того, кто приехал черт знает к кому только ради того, чтобы потрахаться. Сам Гэвин не отказался бы все-таки от душа. Хотя бы ради приличия, но Коннор отпускает его только для того, чтобы аккуратно поставить футляр с инструментом на пол у вешалки. А потом вновь ловит его губы своими и целует так, как Гэвина еще никто не целовал.
Какой уж тут душ? Они отрываются друг от друга только, чтобы стянуть одежду и продвинуться дальше – хотя бы в гостиную. Хотя бы до дивана.
Но тут Коннор почему-то оказывается принципиален и настаивает на том, чтобы добраться до кровати. Гэвин, растерявший по пути все, кроме джинсов, не спорит. Он уже давно не в том состоянии, чтобы спорить. В голове туман. На коже – ожоги чужих прикосновений. Член ноет от предвкушения, хотя они ни черта не обговорили. Гэвину откровенно похер, как это будет. Он согласен, чтобы Коннор его трахнул. Он согласен вылизать его всего. Он не против ему отсосать, и, конечно, не откажется, если Коннор захочет сделать то же самое. До сих пор их желания совпадали, и Гэвин почему-то думает, что это продолжится.
Так и происходит. Коннор позволяет Гэвину все, что ему вздумается. Откуда подобное доверие к незнакомому человеку Гэвин, конечно, не задумывается. Он сейчас вообще ни о чем не думает, кроме того, как сделать приятно себе и ему, как устроиться удобнее у разведенных бедер; что у него самый красивый член из всех, что Гэвин совал в свой рот – да вообще видел; что Коннор очень отзывчив и эмоционален в постели, хотя казался таким спокойным и милым. Нет, он совсем не милый. Он смелый, уверенный. Даже самоуверенный. И, когда Коннор устраивается на его бедрах, кажется, что это он трахает Гэвина. Потом, правда, и это происходит. И не только это. Много чего происходит, пока Гэвина не вырубает от усталости.
Последнее, что он помнит, это блаженное расслабление в мышцах и что, преодолевая его, он все-таки вжимает Коннора в себя, обхватывая его руками и ногами, и они тягуче-медленно, лениво целуются. Гэвин не верит в любовь с первого взгляда. Как и в то, что подобный перепихон, каким бы феерическим он ни был, может превратиться в полноценные отношения. Но, отрицая эти знания, он думает о том, что завтра утром попробует снова рискнуть: предложит Коннору встретиться снова.
***
Его будит звонок телефона. Он долго не может найти спросонья и в темноте, куда бросил джинсы. А когда находит, отвечает не глядя – глаза слепит яркий свет экрана. И – то ли промахивается по кнопке вызова, то ли влияет скорость его передвижения. Но звонок прекращается, а в динамике — тишина.
Через пару минут он понимает, что что-то не так. Он вспоминает, почему ноет тело. Идет по квартире в поисках Коннора, но его нигде нет. Как нет и футляра с саксофоном. Ушел. Кто бы сомневался.
Но в пучину обиды мешает плюхнуться новый звонок.
Фаулер, – злой как черт, нет, как сам Дьявол, – кроет его трехэтажным матом. Так что Гэвину приходится очень напрячься, чтобы понять, в чем, собственно, суть претензий. Когда он умудрился так проебаться, чтоб капитан звонил аж в четыре утра и орал так, что сотрясаются стены, хотя это не громкий режим. По крайней мере, Гэвин узнает о себе много нового. Даже, пожалуй, слишком. Он бы предпочел остаться в неведении на счет своих умственных способностей, да и за маму, честно говоря, обидно.
И, хотя причины злости начальства остаются невыясненными, он отвлекается на звонок в дверь. Мимолетно он думает, что Коннор вернулся. И, черт возьми, он не помнит, когда в последний раз на него накатывала такая щенячья надежда, похожая на эту. Ему приходится постараться, чтобы заткнуть ее пинком под мягкий зад и убедить себя в том, что такие типы не возвращаются, и, скорее всего, если заглянуть в бумажник, там не окажется ни карты, ни налички.
А пока он идет к двери. И Фаулер в трубке подозрительно притих. Но потом он говорит:
— Гэвин, расскажи все как есть. Я твой зад прикрыть не смогу.
Гэвин нихуя не понимает. Экран домофона показывает, что за дверью два копа, один из которых периодически жмет на звонок.
— Детектив Рид, откройте.
Они кажутся расслабленными и неопасными, но Гэвин жопой чует проблемы. Вопрос в том, почему чутье молчало раньше. Он знает, что лучше быть в меру спокойным, в меру непонимающим. И послушным, чтобы не вломили и не сказали потом, что так и было.
— Что происходит? – спрашивает Гэвин, вспомнив, что Фаулер все еще на связи.
— Пришли уже? Тебя надо спросить, почему ты уходишь из бара с парнем, совершившим убийство.
Гэвину кажется, что он все еще спит, и ему снится абсурдный, гипертрофированный кошмар. Такого в жизни не бывает. Ведь не бывает же?
— Что? – тупо выдает Гэвин.
Фаулер на том конце провода тяжело вздыхает и говорит:
— Послушай, я вообще не должен был с тобой разговаривать. Просто прошу тебя, не совершай глупости и расскажи им все как есть.
Гэвин чему-то слегка улыбается. Наверное, тому, что капитан верит в то, что он нормальный парень и хороший коп. Хотя, казалось бы, – с его-то характером прямая дорога в крысы. Почему-то сейчас вера в него оказывается таким сильным импульсом, что паника отступает.
И он открывает дверь. Невооруженный, голый, – в одних шортах, — и третий коп, оставшийся в слепой зоне камер, проходит в квартиру, недолго удерживая его на мушке.
— Вы один, детектив Рид? – спрашивает тот, что нажимал на звонок.
— Был один, — не врет Гэвин. — Теперь вы пришли.
Он еще не знает, что откровенность в его случае не совсем верный ход.
Его квартиру осматривают, но Коннора, конечно же, не находят. Как не нашел его несколько минут назад и сам Гэвин.
Их разговор потом больше похож на психологические игры: кто кого переиграет. Гэвин прекрасно знает все ходы давления, агрессии и лживого добродушия. Это играет на него. Он понимает, что улик против него у ребят нет, как они ни стараются. Это значит только одно: камеры были выключены. Против него только показания официантки, на которой, помнится, не было диода. Наверное, его вычислили по карте, которой он расплачивался за виски. И теперь выуживают подробности его бесед с Коннором. А вот тут он чувствует подвох. Конечно, он уже сто раз поменял номер на машине. Но Гэвин все-таки называет его, потому что запомнил автоматом, даже не задумываясь, что это может пригодиться. Говорит про марку и цвет, вспоминает детали: звездочка, болтающаяся с лобового стекла, солнечные очки, воткнутые в подставку для напитков, пачка салфеток в кармане двери. Гэвин изображает из себя хорошего парня, оказавшегося по случайности с тем, с кем не стоило оказываться. Признается в слабости и желании потрахаться. На его версию работает перевернутая постель и явные следы недавнего секса. Против него всплывает неожиданный факт.
— Вы утверждаете, что «Коннор» флиртовал и выражал явное желание с вами переспать? – спрашивает тот коп, что «подобрее».
— Именно так, — чуть вскидывается Гэвин, немножко оскорбленный тем, что его не считают возможным объектом желаний.
Копы переглядываются.
— «Коннор», как вы его называете, – андроид. Машина, запрограммированная на убийство. Такими сейчас активно начали пользоваться некоторые банды вместо того, чтобы нанимать киллера.
Гэвин в очередной раз впадает в ступор.
— Вы утверждаете, что с вами захотел переспать андроид?
Копы не скрывают своей насмешки. Он бы и сам так же ухмылялся на их месте. Но он — на своем.
Гэвин не знает, что ответить. Он ошалело моргает, пытается сопоставить факты. И они никак не желают сходиться.
***
Его не арестовывают. И на этом спасибо. Но он знает, что это только начало. Совсем не потому, что он теперь числится основным свидетелем-дробь-почти-подозреваемым. Он знает, чувствует, что Коннор еще объявится в его жизни. А если не объявится, то он сам его найдет. Найдет, посмотрит в эти механические глаза и без раздумий выстрелит прямо в лоб. Не сажать же машину в тюрьму?..
Утром с неизвестного номера приходит одно сообщение:
«Прости. Я не хотел тебя подставлять».
Он слышит за этим коротким текстом многое. Слишком многое. Даже такое, чего в принципе не может быть. Но зачем запрограммированной на убийство машине извиняться перед ним, не понимает.
