All I wanted was to break the rules like you All I wanted was someone to love me too
—
Пряничный домик, ничего не скажешь. И если к болезненно-разочарованным взглядам Джейка, каждый раз настигающим внезапно, будто из-за угла, приспособиться он сумел (пусть и не сразу), то к бабушке нет. Так и не вышло. Обнимала, бранила и обнимала снова она вовсе не Микки, а человека, погибшего больше года назад. Человека, насколько можно было судить из брошенных мимоходом замечаний, прекрасного: храброго, смекалистого и самоотверженного, хотя хлесткого и резковатого. Человека, которым Микки стать не смог бы, даже если бы пожелал всем своим существом. А он желал. По совести, с пылом. Особенно, когда по возвращении с миссий сидел в продавленном кресле напротив женщины, как две капли воды походившей на человека его воспитавшего. Особенно, когда та протягивала высохшую руку, чтобы ощупать его неестественно напряженное лицо, и приходилось замирать, и не дышать, как школьник, из страха быть раскрытым и уличенным в обмане. Порою пальцы запинались и останавливались, чтобы внимательнее осмотреть брови его, крылья носа или уголки рта, порою искали несуществующую выпуклую родинку на виске. Ту самую, что Микки не раз замечал на фотографиях Рикки, которые с горделивым достоинством показывали гостям, громадными волнами накатывавшим в распахнутые двери Риты-Энн под Рождество. Это несносная ложь, дрянная и неподъемная, обрастающая таким количеством тонких деталей и частных подробностей, что удержать их в голове одновременно не под силу было бы и Повелителю Времени, что уж говорить о человеке. В висках начинало колотить при одной мысли о том, сколько раз он делал вид, что разделяет ее воспоминания, сколько раз бесцветно смеялся, сколько раз изворотливо объяснял почему с Джейком они больше не вместе («Жаль! Жаль! Такой мальчик славный! Но ты не унывай, мы тебе еще найдем кого-нибудь. У Мэри из семнадцатого скоро сын домой приезжает»). Невыносимо. К счастью, с торчвудскими зарплатами Микки всего через год смог купить такой дом, о каком в родной вселенной не решился бы даже мечтать, и Рита-Энн благополучно перевезена была загород и снабжена, вопреки всем шумным протестам, сиделкой. Потому что Питер Тайлер — без ложной скромности — знал все: знал, когда его сотрудники заняты не работой, а посторонними предметами, знал риелторов и хороших медсестёр, знал перевозчиков и слабые места. Питер Тайлер был деловым человеком. И переезд состоялся, не успел Микки бровью повести. Видеться с Ритой-Энн теперь можно было реже, а значит, и меньше поводов размышлять о том, что из-за него близким людям Рикки, наведывающимся по дружбе, вежливости или жалости к Рите-Энн, приходится лукавить, делая вид, что ничего страшного не случилось, а ничего странного не происходит. И всем им почти удавалось учтивое притворство — от призрака, маячившего за спиной Микки, взгляд они отводили с таким мастерством, что порою сами начинали верить в то, что рассказывали слепой. И только Джейк Симмондс, тусклый, как затертый пенни, по-прежнему ездил в ее яблоневый сад и просил рассказать о том, каким был Рикки когда-то давно, до войны и нашествия киберменов. — Не мучай себя, милый, — журила Рита-Энн, похлопывая его по ладони. — Все пройдет. Как знать, может, еще и сойдетесь. — Сомневаюсь, — вежливо уклонялся Джейк. — Не получится. — Мальчишки! Вам из всего приключение выдумать нужно! — хохотнув, она замолкала на мгновение и вздыхала: — Но ты прав, война мир калечит страшно. Все вверх дном! Везде хаос! И узнать-то никого нельзя, все как в кривом зеркале отражаются. И зачем она только была? Ответа на это восклицание Джейк не находил, хоть и слышал его уже несколько раз. — Так… он в восемьдесят третьем родился, да? — Не хуже меня ведь знаешь! — охотно восклицала Рита-Энн. — В восемьдесят третьем, вперед ногами. Мать его, упокой Господь бог ее душу, чуть в пробке не разродилась! Тогда ведь цеппелинов в Лондоне еще не было, не проехать было. Молчаливый такой уродился, серьезный. Ангел. А я-то…