Уроки любви

Сердце бешено колотилось. «Из огня да в полымя», — не без досады пронеслось в голове Муравьева-Апостола. Солдаты уже давно выражали своё недовольство строгостью полкового командира Шварца. Человеком он был жестоким и непомерно суровым. «Истинный приспешник Аракчеева», — с горькой усмешкой мысленно проговорил Сергей, пока его экипаж торопливо приближался к месту событий. Причиной волнений в полку был арест «государевой» роты. Роты, командиром которой и являлся Шварц. Из-за коллективных жалоб, подаваемых без ведома начальства (что было нарушением устава), вся рота была арестована. Этого никак не могли стерпеть другие роты, требовавшие справедливости и свободы товарищей. Этот бушующий ураган, взволнованных солдат теперь и предстояло успокоить Муравьеву-Апостолу. Шум, гомон, бесчисленное множество серых, как осень Петербурга, шинелей. — Я пытался с ними говорить! Они отказываются слушать! — взволнованный голос Бестужева-Рюмина лишь подтверждал серьезность положения. — Сереж, может и правда стоит дождаться конногвардейцев? Тут только силой… В одно мгновение Сергей посмотрел на Бестужева так, словно тот был не его сослуживец, близкий друг, а враг. Заклятый враг. Проявить жестокость по отношению к солдатам? А разве они ее мало видели? Дождаться конногвардейцев?Дождаться, чтоб солдат, требовавших справедливости покалечили, изранили и, быть может, лишили жизни? Нет. Сергей не может допустить подобного. Будет ли его совесть чиста, если это случится? Сможет ли он спокойно спать? Преданности и бесстрашию Бестужева нет границ. Муравьев-Апостол еще раз мысленно благодарит друга, когда тот отправляется с ним в омут разъяренной толпы. Угрозы, уговоры — нет, ничто из этого не может помочь. Это становится понятно сразу, как только взгляд Сергея сталкивается с озлобленным взглядом младших по званию. Лишь разговор. Простой человеческий разговор. На равных. Без условий, шантажа и сделок. Еще долго приходится объяснять, что этот бунт не приведет ни к чему хорошему. Объяснять, что последствия случившегося уже дадут о себе знать. Объяснять, что если не закончить это бессмысленное волнение, то будет лишь хуже. Когда дело было кончено, сумерки уже окутывали Петербург в свои холодные объятия. — К Рылееву? — с долей робости подал голос Бестужев-Рюмин. — К Рылееву, — коротко подтвердил Сергей, надеясь, что сегодняшняя встреча не предполагает никаких серьезных обсуждений. Откровенно говоря, порой Муравьев-Апостол сомневался в целесообразности их «собраний». В последнее время они все чаще превращались либо в шумные посиделки, либо выливались в отчаянные споры, не приводящие абсолютно ни к чему. Вот и сегодня... — Нет-нет, господа. Я считаю, вам не следовало вмешиваться. Быть может, этот мятеж смог бы образумить государя. Смог бы показать ему, что народ способен на решительный шаг, а так… Вы уладили все. Теперь император и дальше сможет принимать военные парады и наслаждаться жизнью, — с плохо скрываемым раздражением говорил Трубецкой. — Постойте, а я же говорю о том… — в разговор вступил Пестель, но Сергей его уже не слышал усталось свалилась на него тяжелым грузом, и сейчас молодому человеку меньше всего хотелось обсуждать то, как можно было бы поступить. К чему это? Сделанного не вернёшь. Да и, откровенно говоря, Муравьев нисколько не жалел о разговоре с восставшими. Кто знает, чем бы могло обернуться продолжение беспорядков. Собрание, как и предполагалось, прошло бессмысленно. Пришедший спустя несколько дней приказ, обязывающий явиться в Зимний дворец не вызвал у Муравьева-Апостола удивления. Он один из капитанов восставшего полка. Бунь не мог пройти бесследно — Думаешь, всё это выльется во что-то серьезное? — шёпотом спрашивал Бестужев-Рюмин, пока офицеры бунташного полка дожидались аудиенции. Муравьев-Апостол отрицательно помотал головой. — Едва ли. Мы усмирили их. Жертв не было. Серьезных убытков и материального ущерба, кажется, тоже, — задумчиво проговорил он. — Нет, конечно же, просто так этого не оставят, но… не думаю, что это будет фатально. Голос Сергея источал уверенность. Потому что капитан и правда не сомневался в своих словах. Хоть он и участник тайных обществ, хоть он и противник неограниченной царской власти, но для его страны, для его Родины понятие «справедливость» не пустой звук, не просто слово, а что-то, имеющее под собой почву, что-то, имеющее неоспоримую значимость… Крушение того, что кажется человеку незыблемым, неприкосновенным доставляет особые страдания. Особую боль. Особую тяжесть. Все оттого, что в такие моменты рушится фундаментальная основа наших взглядов, наших идей, наших надежд… Гранитные слова высочайшего решения, высочайшего поаеления гулко отдавались в голове. Муравьев не мог поверить в них. Их полк, их гордость… расформирован. Нижние чины будут отправлены по разным крепостям Финляндии; первый батальон отправится в сибирские гарнизоны, второй и третий будут размещены по разным армейским полкам… Что же касалось самого Муравьева-Апостола и еще нескольких офицеров, их отослали на юг с запрещением давать отпуска и принимать просьбы в отставку; также было запрещено представлять их к какой бы то ни было награде. О, но… разумеется перевод планировалось осуществить по всем правилам, с повышением в звании. Так что... теперь Муравьев-Апостол вправе был считать себя подполковником. Однако, нетрудно догадаться, особой радости это не доставляло. Он не мог осознать, как это могло произойти. Они — герои Отечественной войны. Они — те, кто закрыли Родину от подлости французского штыка своими широкими спинами. Они — те, кто возвращали европейским монархам их сбитые короны. Они — те, кем восхищались, кем гордились, на кого равнялись… Они оказались в ссылке, оказались в опале, в немилости. Ужели такое возможно? Ужели справедливость оставила Россию? Ужели горячо любимая страна так легко забывает добро и так скоро карает за несовершенные ошибки? Голова была тяжела, голова была мутна… Оказавшись на свежем воздухе, Сергей несколько пришел в чувства. Глухое непонимание исчезло. «Им нужно было найти виноватых. Они их нашли. И не имеет значения, была ли в этом обвинении хоть толика справедливости. Они сделали то, что по их мнению следовало сделать», — мысленно рассуждал Сергей. Действительно, а чего он ждал? Ведь он прекрасно сознавал, что Россия и царская власть бедны правдой. Не потому ли он был членом тайных обществ? Тайное общество, их дело. Их правое дело… Только сейчас до сознания Муравьева-Апостола добрался тот факт, что из-за «южной ссылки» союз не сможет осуществлять свою деятельность в полной мере. Как быть? Что делать? Как теперь поступать?.. Размышляя подобным образом, Сергей добрался до тихого парка. Он и Анна иногда пересекались здесь. Бельская любила гулять по этим вымощенным дорожкам с матерью или в обществе болтливой кузины и ее жениха. Сергей не помнил, как оказался здесь. Должно быть, его вело сердце. Анна, его милая Анна. В буйстве и жестокости последних дней он совсем позабыл о ней, совсем позабыл о признании… Господи, признание… Если бы Муравьев-Апостол знал, что все обернется подобным образом, то не проронил бы и слова. Теперь он — опальный офицер, который не может предложить ничего, кроме своей любви и скучной жизни в провинции… Однако, несмотря на доводы рассудка, сердце, бьющееся стремительно, отчаянно жаждало встречи. Наверное, именно поэтому полполковник озирался кругом с надеждой и трепетом. Чудо, совпадение, судьба… Он готов был назвать это как угодно, но вот взгляд серых глаз цепляется за уже знакомый, тайно изученный силуэт. Она с кузиной. Муравьев-Апостол благодарит небеса за то, что Бельская-старшая сегодня не составила дочери компанию. Значит, ему удастся поговорить с той, что одним лишь своим присутствием способна прогнать все темные мысли. Кузина что-то восторженно щебетала, но ее пустой болтовни, собственно, как и всегда,было излишне много, поэтому Анна предпочитала не вникать в смысл сказанных родственницей слов. Бельская выслушивала, наверное, уже сотую историю о недальновидности mademoiselle Чернышевой, частой гостьи Мари, как вдруг юная княжна заметила Муравьева-Апостола, напряженно ожидающего чего-то. Чего он ждет? Кого он ждет? Быть может, ее?.. От этой мысли становилось трудно дышать. Анна невольно остановилась, что не могло скрыться от кузины, которая, проследив за взглядом Бельской, ухмыльнулась. Бросив пару не самых остроумных замечаний, Мари тактично удалилась, позволив Сергею и Анне остаться наедине. Сергей был представлен Мари еще до знакомства с Анной. Тогда Мария была незамужней светской кокеткой и стремилась получить расположение Муравьева. Уде тогда молодой человек сделал вывод, что эта барышня — пустая и взбалмошная особа. Однако сейчас… сейчас он был готов боготворить ее догадливость и чуткость. Торопливо и без лишнего промедления Сергей направился к Бельской, совершенно не отдавая себе отчета в том, для чего затевает эту беседу. Теперь им не суждено быть вместе. Ему не на что надеяться. Ему не о чем мечтать. Точно последнее желание приговоренного к смерти... Слепое, бессмысленное, но... самое нужное и важное именно в этот момент. Она была его желанием. — Анна Григорьевна! — с радостью и толикой печали воскликнул Муравьев. — Сергей Иванович! — вторила ему Бельская, улыбаясь так тепло и нежно, что молодой человек был готов погибнуть на месте. — Я так рада видеть вас! Так рада… — она осеклась, стыдливо отводя взгляд, но, поборов смущение, нашла в себе силы продолжить: — Так рада, что с вами всё в порядке… Весь Петербург говорит об этой ужасной истории, и каждый уверен — вы герой, — чуть тише призналась она. Сердце Муравьева точно проткнули чем-то нестерпимо острым. В Петербурге не сомневаются в его героизме, но уже вечером… вечером, когда решение императора станет известно петербургским сплетникам, фамилию Муравьева-Апостола забудут, вычеркнут из памяти и списков приглашенных на очередной светский раут. От девушки не скрылся тот факт, что Муравьев несколько отстранен и далек от ее слов. — Простите, должно быть, я слишком много говорю и… — О, что вы… Нет-нет, прошу вас. Не молчите, — вернувшись из омута собственных мыслей торопливо заверил Сергей. — Ваш голос… ваш голос — это лучшее, что я когда-либо слышал, — он осекся, досадливо отводя взгляд в сторону, — простите, я не должен был этого говорить. На несколько мгновений над ними навис прозрачный купол тишины. Анна чувствовала, как каждая клеточка ее существа дрожит, как волнение все крепче и крепче обнимает ее. Нет. Она должна спросить. Она должна решиться. — Сергей Иванович… я… тогда… в театре… — Анна Григорьевна, я… покорнейше прошу простить. Я не ведал, что говорю. Анну словно обдало холодом. Ее глаза не отражали ничего кроме боязливого непонимания. — Вы… вы отказывайтесь от своих слов?.. — запинаясь, едва слышно пролепетала она. — Никогда! — его ответ был стремителен и резок, хотя Муравьев понимал — солги он сейчас, Бельской будет куда легче забыть его. Обида, задетая гордость — лучшие помощники по устранению нежного, болезненно-прекрасного чувства. Однако лгать ей, осквернять свою любовь к ней Сергей не мог. Все внутри него восставало против этой мысли. Не понимая ничего, вновь запутавшись, Анна внимательно смотрела на собеседника, вымаливая лазурью своих бездонных глаз спасительное объеснение. — Анна Григорьевна, — он не заметил, как ее руки оказались в его собственных руках, — Анна Григорьевна, всё сказанное мною в театре было правдой, я был искренен с вами, однако… обстоятельства последних дней вынуждают меня просить вашего прощения. Теперь я не тот человек, с которым вам следует знаться… Тонкие губы девушки дрогнули, а глаза заволокла мутная пелена слёз. Муравьев чувствовал, как дрожали пальцы девушки. Она боится. Она волнуется. И все из-за него. Так почему же он до сих пор держит ее в мучительном неведении? Сергей внимательно вглядывается в черты милого сердцу лица. Ужели ее переживания вызваны ответным чувством к нему? Ужели... На мгновение он почувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Но лишь на мгновение. Он отправляется в ссылку. А она… она должна остаться в столице. Должна сыскать себе выгодную партию. Должна быть счастливой… Должна. Но как же больно осознавать, что он был в шаге от обоюдной нежности, в шаге от того, что сделало бы счастливыми их обоих. Какая жестокая игра насмешницы-судьбы… — Анна Григорьевна, в ближайшее время я должен покинуть столицу… — Как долго продлится ваше отсутствие? — больше не в силах сдерживать себя, выпалила она. — В ближайшее время я должен буду покинуть столицу, — вздохнув, вновь повторил он, — покинуть на неопределенный срок. Удар. Потрея равновесия. Падение... — Как?.. Почему?.. Для чего? Он видит, как по ее бледным щекам катятся слезы. Он видит, как она тщетно пытается сдержать их, стремясь сохранить не то остатки попранных светских условностей, не то делая сомнительные попытки выказать равнодушие. Его интуиция безоговорочно отвергает второй вариант. — Таково решение императора. — Но за что… Ведь вы… — она не может продолжить. Слезы душат. Бельскую уже не заботит, что порывистость ее эмоций выдаёт чувства. — Анна Григорьевна, я прошу вас… не стоит, — негромко уговаривал Сергей, не в силах выносить ее страданий и протягивая ей носовой платок. — Вы должны забыть о тех глупостях, что я говорил вам, вы должны быть счастливы и… — Сергей Иванович… — Нет-нет, постойте, вы еще так юны, вы… — он сбился, не зная, что сказать. Ему надобно оставить ее. В покое и в полной уверенности, что она не будет тосковать, вспоминая его. Сергей понимал, что в его жизни сейчас слишком много неизвестности. Он не знал, что ждет его на новом месте службы. Он не знал, что теперь будет с их союзом. Он не знал, что теперь будет с их далеко идущими планами и высокими целями. Он не мог, он не имел права втягивать ее в эту зыбкую и топкую неизвестность. Отведя взгляд в сторону, Муравьев-Апостол увидел приближающуюся кузину Бельской. Быть может, оно и к лучшему. Он не успел сказать то, о чем бы прмшлось жалеть.  — Будьте счастливы, — точно мантра, точно молитва, точно горестное блсгословение слетает с его уст, а руки, так отчаянно не желающие этого, выпускают тонкие пальцы девушки из своего плена. Поклонившись, Сергей спешно покидает девушку, чувствуя, как внутри все обрывается, рушится, бьется. Анна не ощущает себя, не ощущает происходящего. Все это как сон. Страшный сон, из тумана которого хочется выбраться, но как бы она ни пыталась, ничего не выходило. А спасение, ее единственное спасение размеренным шагом удалялось, направляясь к выходу городского парка. Пожелание счастья, скромный носовой платок, одиночество и горечь её первой пылкой и трепетной любви — это всё, что теперь осталось Анне.