***
Что-то назревает. Тадеуш знает это совершенно точно — у него, как у всякого опытного политика, нюх на восстания, то, что зовётся чуйкой. Седьмое чувство. И уже больше полугода оно не даёт ему покоя, настойчиво свербит в черепной коробке и преследует неотвязными мыслями; Тадеуш не пытается бороться с ними, понимает, что бесполезно, что остаётся лишь ждать, работать и ловить тревожные настроения, отравляющие воздух. Он теперь вечно как на иголках. Стал суетливее и несдержанней, пьёт больше кофе, почти не спит — даже Эйсли это заметила. Он боится за королеву и её детей. Впервые — серьёзно боится. Несколько меньше он переживает за Эглерт вообще и Север в частности: слишком хорошо знает, какие могут быть последствия смены монарха или просто несанкционированного митинга. Особенно если митингующие будут вооружены и настроены весьма решительно… Ответственность за произошедшее падёт на Север как на главного и привычного козла отпущения, и это лишь усугубит ситуацию. Тадеуш мучается собственным бессилием. Ещё ничего не произошло, но может произойти. И ожидание убивает. Он ездил советоваться к Фаушу, но тот ничего определённого порекомендовать не смог. «Наберись терпения, сынок, оставайся в стороне, изучай, наблюдай и вступай в дело, когда будешь твёрдо уверен в победе». Слишком общий рецепт. Впрочем, Тадеуш не винит наставника, который с достоинством отработал свой век и ушёл на заслуженный отдых. Уж если кого и стоит винить, так это себя. Он премьер-министр. Он должен предвидеть всевозможные последствия своих решений. Но он не справился. Сегодня Тадеуш прибывает в министерство раньше обычного; устраивается в офисе, вынимает бумаги из дипломата и по переговорному устройству просит секретаршу принести ему крепкий кофе, попутно размышляя о том, что стоит купить Эйсли торт в честь успешного закрытия сессии. Щёлкает ручкой. Листает документы, ероша тёмные волосы и подслеповато щурясь — в тридцать лет успел посадить себе зрение, впору надевать очки. Внезапно открывается дверь. Секретарша, худенькая, на высоченных шпильках. Без кофе. Тадеуш удивлённо приподнимает брови. — Господин Бартон, к вам… — жалостливо выдавливает она, но её быстро оттесняет Бенральд ди Каламбо, состоящий в штате премьер-министра как директор по связям с общественностью. Большие кулаки, голос, напоминающий львиный рык, и добрейшее сердце — в этом весь Бен. Тадеуш знаком с ним со времён Академии и знает его как облупленного. Бен не станет трепаться по пустякам и поднимать шум из ничего, а сейчас он очевидно встревожен донельзя. — Иди, девочка! — грубовато выпроваживает он секретаршу. — Тед, голова садовая, что же ты спишь! Тут революция творится! Включай телик, ну! Растерянный Тадеуш едва не роняет пульт, нажимает кнопку, и загорается маленький телевизор, ловящий лишь федеральный новостной канал. Бенральд подкручивает звук и плюхается в кресло-вертушку. — Гляди! Тадеуш сглатывает и приподнимается. На экране репортёр что-то уверенно тараторит о митингующих, собравшихся в шесть часов у Серебряного Дворца, о слезоточивом газе, пистолетах, полиции и агрессивных требованиях. За его спиной высится королевская резиденция, как теплоход в буйном море разъярённой толпы; слышатся выкрики и нестройное скандирование «ДО-ЛОЙ-ЛЖЕ-КО-РО-ЛЕ-ВУ!» Тадеуш не верит своим глазам. Точнее, не хочет верить. Но он политик до мозга костей и такой роскоши позволить себе не может. — Что за чёрт… — выдыхает он и вскакивает, рывком дотягиваясь до телефонного аппарата. — Растормоши всех ребят, срочно! Зови сюда всех! Сейчас позвоню Эрмешу и Джако… он мобилизует своих людей и расскажет, что к чему… проклятье, проклятье, проклятье… В ушах ударами колокола плывут гудки. — Да? — спрашивает женский голос. Тадеуш стискивает карандаш. — Соедините меня с Серебряным Дворцом, пожалуйста.***
Астори просыпается от непривычного шума. Она открывает глаза, бессмысленно глядит в потолок, моргает, отгоняя сон, и различает: кто-то кричит под окнами. Словно целый стадион на матче по бутрелу. Она приподнимается на локтях, встряхивает головой и зевает. Что за глупая шутка… Внезапное осознание пронзает тело молнией: так не должно быть. Она едва не падает на пол, спрыгивая с постели, босыми ногами шлёпает по ковру, на ходу спешно кутаясь в халат и наступая на волочащийся сзади пояс. Отодвигает штору и прилипает к стеклу. Замирает. Во рту становится сухо, а сердце больно и быстро колотится у самых рёбер. Серебряный дворец в осаде из человеческих тел. Она видит сотни, если не тысячи голов, поднятых рук с плакатами, слышит, как напирают груди на выставленный полицией заслон, как звенит громкоговоритель, как глотки надрываются: «ДО-ЛОЙ-ЛЖЕ-КО-РО-ЛЕ-ВУ!» Они пришли по её душу. Напрягая зрение, с трудом читает надписи: «Свободу Северу», «Законного короля», «Катись, откуда вылезла». Астори инстинктивно хватается за сердце. Дышать тяжело. Она приоткрывает рот и смотрит, смотрит, смотрит, будто хочет прожечь взглядом дыру в окне. Что она сделала этим людям? Что им сделали её дети? Она всего лишь боролась за то, на что имела право, она искренне желала помочь… разве она что-то у кого-то отняла? Корону у этого самодовольного мерзавца Уолриша? Это они всё отняли у неё. Счастье, семью, спокойную жизнь… всё. В дверь стучат. — Ваше Величество! — Входите, — откликается она, не отходя от окна. Появляется камердинер. — Вас… господин премьер-министр.***
Разговор с королевой длится не дольше пяти минут: по всему городу отказывает телефонная связь. Тадеуш не знает, причастны ли к этому бастующие, но это им явно на руку. Он не может ни успокоить Её Величество, запертую во дворце с двумя малолетними детьми, ни посоветоваться с другими министрами, ни… да вообще ничего! Он теперь как без рук. Нужно немедленно что-то предпринимать, пока эти безумцы не навредили королеве, Северу и самим себе. Тадеуш теребит галстук и что-то ожесточённо пишет в блокноте. — Бенральда ко мне, — приказывает секретарше. Кусает ручку. И вновь пишет, дёргая себя за уши. Стоит приятелю появиться на пороге, Тадеуш встаёт и чётко говорит, постукивая кончиком карандаша о стол: — Так, Бен, кругом сплошь дерьмо… — Согласен, — кивает тот флегматично. — Поэтому сейчас мы не можем упускать ни секунды. Значит, арендуй там какого-нибудь расторопного парня, и пусть дует на станцию. Мне нужна эта чёртова связь, любыми средствами, ясно? Это номер раз. Номер два — в течение получаса запись моей речи должна крутиться на всех каналах, пусть выведут её на все телеэкраны Метерлинка, пусть прогонят на радио. Бен, вытащи мне сюда телевизионщиков. — Тед, слушай… — разводит руками приятель. Тадеуш раздражённо дёргает щекой. — Вытащи, понял? Замани сюда, чтобы через двадцать минут они были у меня в кабинете, с камерой, микрофоном и пачкой банкнот в зубах, если понадобится! Обещай им что хочешь: новость дня, сенсацию, но чтобы они примчались как миленькие! Если мы не разгребём эту чёртову дрянь к полудню, то прощай моё кресло и твоё, кстати, тоже. Тадеуш хлопает в ладоши. — Ну, поживее! Шевелись, Бен!***
Проходит несколько часов в напряжённом ожидании. Солнце движется к зениту. Астори не может заставить себя отойти от окна; дети спрятаны в дальних комнатах дворца, где не слышно неистовых людских воплей и где… где их не сразу найдут, если толпа всё же прорвётся сквозь поставленные полицейскими барьеры и штурмом возьмёт королевскую резиденцию. Да, Астори допускает уже и такой вариант. Она готовится к худшему. Если к подобному повороту событий вообще можно подготовиться. Она стоит в тени портьер — её не видно с улицы — держится за ткань холодной рукой и смотрит. Разглядывает. Кусает губу от страха и мрачной исступлённой злости, которая душит, жжёт и не отпускает, злости тайной и застарелой, уходящей корнями в ту продрогшую ночь, когда она рыдала на полу в пустой тёмной комнате. Астори не простила Северу своих слёз. Она ощущает напряжённо-судорожное биение сердца в левой половине груди и до боли долго читает раз за разом одну и ту же строчку. «Свободу Северу». Свободу… вот чего они хотят. А ей самой они дали эту свободу? Убили её мужа… лишили страну короля… оставили её вдовой, а её невинных детей — сиротами… У Астори горло перехватывает от ненависти. И вот теперь она — она, ничего дурного не сделавшая им в отместку за все отчаянные рыдания и бессонные ночи — находится в их власти. И что ещё хуже — в их власти её дети. Астори сжимает портьеру и боится пошевелиться. Ей кажется, она сейчас упадёт.***
Связь удаётся восстановить лишь частично: она то и дело обрывается, и дозвониться до Серебряного дворца никак не выходит. Тадеуш вне себя от гнева. Он рвёт и мечет в своём кабинете, куда теперь боится входить даже секретарша, совещается со своим штатом и начальником полиции, которого вызвал в министерство, держит руку на пульсе, не сводит глаз с телеэкрана и грызёт ручки. Журналисты приехали и засняли. Это самая быстрая его речь по времени подготовления — так спешно он не писал даже соболезнования по поводу смерти короля и принцесс с принцем. Карандаш еле держится в дрожащих пальцах. Тадеуш боялся, что запнётся или забудет слова, но всё прошло на отлично. Он справился. Тадеуш использовал всё своё красноречие, которое так часто хвалили и Фауш, и профессора, и коллеги, чтобы убедить бастующих в бесполезности бунта и необходимости сложить оружие (да, они вооружены, это выяснилось после того, как ранили трёх офицеров полиции). Он не уверен, что его послушают… впрочем, сейчас вообще ни в чём нельзя быть уверенным. Может произойти что угодно. В том, что королева с детьми в безопасности, Тадеуш очень сомневается, потому и заставил начальника полиции бросить треть всех расположенных в Метерлинке частей на площадь перед дворцом. Но даже этого может оказаться недостаточно. Он барабанит пальцами по столу. Дело плохо. Очень плохо. И он… и ему придётся решиться. Тадеуш прикусывает изнутри щеку. Это опасно, ему хорошо известно, какие последствия… превышение полномочий… у него нет разрешения Совета и кабинета министров… Он дорожит своим постом. Он шёл к нему долгие годы. Но времени на раздумья нет. Он берёт трубку и раскручивает колёсико. — Соедините меня с министром внутренних дел, пожалуйста.***
Звуки выстрелов раздаются всё чаще; иногда к ним присоединяются хлопки от разрыва бомб со слезоточивым газом. Астори смотрит не мигая. Сердце держит стальной хваткой, в глазах время от времени двоится, и она тяжело глотает воздух ртом, но на любые предложения отдохнуть лишь мотает головой. Её не отпускает от окна какая-то невидимая сила. Бастующих стало больше за последние полтора часа, а к закату, вероятно, их количество возрастёт ещё в несколько раз. Кажется, сюда стеклась половина столицы… Неужели они так сильно её ненавидят? Астори думает о детях. Теплится слабая надежда, что их не тронут, если дворец будет взят — она нервно сглатывает — но… но вдруг — нет? Вдруг ненависть к их матери затмит уважение к памяти их отца, деда и бабушек? Астори не может полагаться на случай. Детей нужно спасти во что бы то ни стало. Вот только — как? Как? — Ваше Величество… Камердинер кланяется. Он смущён и испуган. Протирает платком лысину и тяжело шепчет: — Серебряный дворец… конечно, выдержит… и полиция не допустит, чтобы члены королевской фамилии пострадали, однако… в целях безопасности… возможно, вам и Их Высочествам стоит переправиться на вертолёте в моё поместье за городом? Астори моргает. — Вы сказали… на вертолёте? Он у нас есть? — Да… Ваше Величество… я прошу, улетайте, пока ещё… Она уже не слышит, что лепечет камердинер дальше: задумывается, уходит в себя, лихорадочно облизывая губы. Вертолёт… ну конечно… — Пусть дети отправятся с нянями к вам в особняк. Начните подготовку к вылету, чтобы через полчаса всё было готово. — А… а как же вы, Ваше Величество? Астори сжимает кулаки и выпрямляется. — Королева не сбегает. Она никогда не покажет им, что боится горстки бунтовщиков, голосящих под окнами её дворца. Она не даст им права торжествовать. Ни за что. Астори нежно целует Луану и Джоэля, передавая их в руки нянек. Слава Мастеру, они слишком малы, чтобы понять, какой кошмар происходит вокруг них и какой опасности подвергаются их детские невинные жизни. Она провожает их взглядом. Скоро они уже будут в воздухе, далеко отсюда… в безопасности. Это самое главное. Она подтягивает перчатки и водружает на голову тяжёлую корону. Расправляет плечи. Открывает дверь. В лицо дует озлобленный холодный ветер, развевая волосы, падают камнем крики и проклятия, визжат сирены, хлопают бомбы, но Астори идёт прямо и твёрдо. В глазах опять двоится. Она опускает ладонь на перила балкона и окидывает площадь медленным взглядом. Её замечают. — Вон она! — дико орёт кто-то. Над дворцом стальной птицей поднимается жужжащий вертолёт, и в этот же момент на углу улицы появляются танки.***
— Правительственные войска выведены на площадь, как ты и просил, Тед. Тадеуш благодарит, вешает трубку и закрывает глаза руками, сдавливая пальцами виски. Хоть бы получилось. Мастер, сохрани королеву.***
Астори с трудом осознаёт, когда всё заканчивается. Она словно в полусне: говорит, двигается, но ничего не понимает и не запоминает. Её ощутимо пошатывает, уши закладывает, в теле какая-то болезненная слабость. Она совсем не ела с утра, пила один кофе. Тошнота подступает к горлу склизким прогорклым комком. — Ваше Величество, к вам господин премьер-министр. Примете? Она кивает, пытаясь сфокусировать взгляд. — Да. Разумеется. Просите. У неё не остаётся сил стоять, и она бессильно опускается в кресло, откидывается на спинку и ждёт. Просто ждёт. Ноги дрожат, руки тоже — её слегка колотит, но Астори убеждена, что это от перенапряжения. Пройдёт. Отворяется дверь, и на пороге вырастает бледный как смерть Тадеуш с запавшими глазами и растрёпанными кудрявыми волосами. — Ваше Ве… Он не договаривает — бросается к ней, в три шага пересекает комнату и падает на ковёр около кресла. Его руки хватают изнеможённые руки Астори. Тадеуш порывисто наклоняется и принимается осыпать их бесчисленными трепетно-нежными поцелуями: тыльную сторону ладони, внутреннюю, запястье, изгиб ладони, пальцы, костяшки пальцев… Прикосновения его губ оживляют и греют. Астори не может противиться — и не хочет. Она безмерно счастлива, что он есть. — Всё будет хорошо… Я рядом… всё уже закончилось… всё хорошо… Как давно никто не говорил ей таких слов! Тадеуш вскидывает голову и встречается с Астори взглядом. Секунда молчания. Две. Три. Он спрашивает разрешения, и Астори слишком измотана, чтобы солгать и ответить «нет». Тадеуш опирается на кресло, приподнимается и целует Астори — скользяще, ласково, стыдливо-долго, и она подаётся вперёд, и отвечает, обхватывая его голову руками и проводя подушечками пальцев по мочкам ушей. Тадеуш сжимает её локоть. Дрожат мокрые от непролитых слёз ресницы, смешивается дыхание, и они — кожа к коже — рядом, вместе… вместе. Они слышат сердцебиение друг друга. Их носы сталкиваются. Астори не хочет открывать глаз: она чувствует Тадеуша каждой клеточкой тела и уверена, что и он так же чувствует её. Сердце пронзает болью. Она отстраняется, сглатывает накатившую тошноту. Тадеуш глядит на неё с немым бесконечным обожанием. Астори гладит его уши. — Помоги мне встать. Он придерживает её за руку и проводит к окну. Астори нащупывает портьеру, пока Тадеуш держит её за талию. — Это закончилось. — Да. — И мы… мы справились. — Да, справились, — мягко повторяет он. Астори хмурится. Вспоминает. Осознаёт. Сердце… насквозь — судорогой. — А если бы… если бы — нет… ведь здесь были мои дети… мои дети… В груди что-то толкается, воздух в лёгких спирает, и Астори лишь спустя десять убийственно томительных мгновений понимает, что это — её собственной сердце, кусок мяса, качающий кровь. Он подводит её. Он позволяет себе остановиться. Астори падает назад, дёргая портьеру, падает в объятия перепуганного Тадеуша, хватает его за руку, шепчет белыми губами: — Мои дети… И свет гаснет. Этот день добивает её. Она уже не чувствует, как Тадеуш бережно опускает её на ковёр, как несётся к двери, как ожесточённо стучится и кричит: «Врача! Врача, королеве плохо!» Она победила. Но за победы, как за ошибки, надо платить.