Машина для перемола. Пенящийся рубеж.
Мой неоновый ад.
Он всегда закипал по субботам.
Пенился, грохотал, ежесекундно вспыхивал, озаряясь холодным мерцанием, бледнел, а после снова погружался в удушающий мрак. Сочился ядовитыми брызгами света, набитый до отказа роком, хихиканьем и воем. Человеческое месиво плевалось искажёнными лицами: зияющие дыры — раскрытые рты, густо подведённые глаза, рубцующиеся шрамы от прыщей на щеках. Толпа - сплошной душный поток, хлещущий о поддоны сцены. В ушах – стук крови: боль, стискивающая виски. Полный зал чьих-то разочарований, столчённых с триганом¹ надежд, выблеванного желания жить. Бойня, кишащая извивающимися телами, липкими от пота и пышущими жаром. Внутренний надрыв. Острые локти, прилетающие в бока — бушующее море, руки, тянущиеся к низкому потолку — пёстрая мешанина митенок, татуировок, сверкающих шипами браслетов. То была неистовая стая пьяных, не целованных солнцем, отощавших и злых. Беснующаяся лавина стоптанных тяжёлых ботинок, стучащих по железным лестницам промышленного подвала; кости, обтянутые кожей: своей — деланно-бледной, и затасканно лоснящейся чёрной — широкоплечих курток с бесчисленным множеством нашивок.
Прокажённые. Нервные хитрые детёныши, нелюбимые дети: по субботам они выползали из щелей и укрытий, покидали свои панельные выгребные ямы — густо натыканные по городу уродливые пятиэтажки, — и стекались в подвал, меняя одну клетку на другую: бетон — на металл, кирпичи — на решётки. Копошились среди ржавых труб, кишели глубоко под землёй, отгородившись от внешнего мира наивным эгоизмом и громкой музыкой.
Они искрились злобой, как оголённые провода, словно то и дело норовя ёбнуть током; ввязывались в драки и слэм. Тощие, с густыми кипами крашеных волос и безбожно отросших корней, выточенные менее чем миллиметровыми² полосками шрамов, пятнистые от татуировок и синяков. Безымянные.
Тогда Саня был там впервые: бесконечно чужой, прозрачный, испуганный, блёклый, из верхних. Он расплывался в сигаретном дыму, казался призраком обычного человека — жалким бессловесным пятном над серыми ключицами; его с силой приходилось тащить через бьющихся в конвульсиях малолеток. Высокий до нелепого, сгорбленный тяжестью притянутых взглядов и раздавленный собственной жгучей неловкостью, он стыдливо прятал глаза за рваной чёлкой и синими бликами очков, большой, несуразный, дурачок; плелся где-то сзади, до скрипа в суставах сминая мне запястья, словно отчаянно боялся потеряться. Ну а я — не успеть. Закономерный финал — потрясающее соло Артёма, — звенел, приближаясь, дребезжал, раскатываясь басами под потолком, сотрясал напряжённый, тяжёлый воздух, дрожью отдаваясь от пола и стен. Сердце — огромное, живое, бешено стучащее (приходя к Тиму, я чувствовала, что оно огромное и живое), — колотилось где-то в горле: там ему было мало места. Ледяная синева софитов подсвечивала выросшую прямо перед нами сцену. Не знаю почему, но хотелось плакать. Тим — тугой комок, сгорбленный, ссутуленный, одичалый, движимый напряжением, сковавшим всё тело, — шатался, как в трансе, качался вместе с гитарой в такт известным только ему шаманским ритмам. Грудная клетка ходила ходуном, словно толчками подаваясь вперёд; деревянные плечи лихорадочно содрогались. Его ломало и гнуло изнутри, выворачивало наизнанку. В каждом движении было что-то дикое. Что-то необузданное и нечеловеческое.Монолит — таким Артём виделся на сцене. Остервенелым и злым, будто чуждым этому миру: всё его загнанное потустороннее существо жадно пульсировало внутри и, не находя выхода, заставляло Тима заходиться молчаливой яростью. Трудно было, находясь рядом, помнить, что он такое на самом деле; где кончается злость и начинается сам Артём.
Но злоба затапливалась, шлифовалась харизмой и музыкой, а после заставляла подвальных толкаться, выбивать на чужих рёбрах сине-фиолетовые узоры. Истязать струны татуированными пальцами на репетициях, привлекать внимание ослепительно чёрными нарядами и рисоваться сильными.
Тим ждал от первых рядов восторженных взглядов и затравленно выискивал их, прячась за завесой фиолетово-чёрных волос, хищным блеском в глазах и неестественной пружинистостью в теле. Стены смыкались прямо над ним, сливались с плесневелым потолком питонами труб, давили вакуумной тяжестью: рот заполнялся вязкой слюной, штанга, обычно приятно прохладная нёбу, раскалялась. Последний рывок заплетающихся ног — и толпа позади. Ворот Сашиного свитера растянулся с ощутимым треском, а горькие от пива губы стали кислыми от крови: нервный поцелуй — бесконечная злость; зубы стучали о зубы, ногти прожигали тощую горячую шею, родинки на ключицах и застарелые шрамы от бритвы, мокрый язык скользил о нелепо открытый рот. Саша не сразу вспомнил про руки: так и стоял, по-дурацки сжимая кулаки, и (оказалось) дробился на части. И Артём ошибся. Дёрнул не ту струну. Соло надорвано завизжало, а разъярённая толпа — вместе с ним: скандирование вокруг переросло в вой, вопли и крики смешались в звучный гул, свист и аплодисменты прокатились по подвалу бешеным рёвом. Саша вздрогнул, испугался, стиснул меня в объятиях до боли, норовя проломить рёбра, и чуть не откусил язык, от неожиданности щёлкнув зубами. Его сильные руки — моя точка опоры, достаточная, чтобы сложиться пополам: вывернувшись, встрепенувшись, я завизжала, подхватывая общий экстаз — дикий, своенравный крик, от которого по пояснице — выжигающий позвоночник холод, а по коже — мурашки.Их голоса — грубо-весёлое гудение, больше похожее на жужжание остервенелого роя; едкая смесь гиканья, карканья, скулежа, пронзительных взвизгов и взрывов смеха; предупредительный сигнал и предвестник драк. Их улюлюканье — зримое напоминание о переломанных пальцах, вбитых в землю подошвами тяжёлых ботинок, а хрип надорванных глоток — отзвук отгремевших концертов.
Они говорили на одном языке, изъяснялись варварскими песнями или булькающим бормотанием. Гул их голосов звучал на одной частоте, различимой только звериным чутьём, и заставлял прохожих отшатываться от гурьбы таких пугающе ярких и разных и в спешке переходить на другую сторону улицы. В этом грубоватом малограмотном говоре, больше похожем на рёв, звучало что-то такое, что вселяло во всякого нормального человека бессознательный животный страх.
Вверх взмывали зажжённые зажигалки — мерцающие тонкие струйки, и включённые фонарики — безличные огоньки среди сотен таких же. Пьянящий восторг и теснота обнимающих рук — скованное удушьем сорванное горло. Десятки голосов слились в один общий, мой голос потонул в нём и потерялся, будучи его частью — частью чего-то большого и важного, а для меня — точно неукротимого, и в эту секунду я тоже была. Такое не повторяется никогда: ни репертуар, собираемый по вереницам съёмных квартир и вокзалов вместе с выуженными кошельками, ни синяки на отбитых ещё до рейва рёбрах, ни душные подвалы — концертные залы. Но с Артёмом было страшно и иногда беспросветно: он обыкновенно возвышался посреди сцены, подсвеченный мерцанием и дымом — идол и бог подростков. Их молитва, стекающая с губ кровью, капающая слюной, сочащаяся пеной в трипах и сплёвываемая вместе с выбитыми зубами или рвотой. Вокруг хлопали — и я вместе с ними, пытаясь выбить из ладоней черноту размазанной души; хлопала, потому что была благодарна. Но Артём злился, и я тоже — на него, его ёбнутость, и на себя: белизна суставчатых пальцев под татуировками — его попытки раскрошить гриф, синие черви, копошащиеся под нелепо разрисованной кожей — вздувшиеся от напряжения вены. Безвозрастные мальчишки подвала на сцене ссутулены гитарами, усталостью и сколиозом; скованы цепями в шлёвках разодранных джинсов — тюрьма внутри, — и решётками на окнах — снаружи; надломлены гоготом и подстрекательством. У них лица двадцатилеток, морщины, прорезанные полумраком, и красивые пустые глаза глубоких безумцев; неизменно шипастые плечи в погонах нашивок и медалях искорёженных крышек из-под пива. Они — накипь, дрянь, отбросы. И вдруг что-то блеснуло за их бесовскими баррикадами, что-то мелькнуло в бездне закулисья. Там разгорался пожар. По чернильной коже огромной косухи стекали языки пламени, закручивались, курились, скатывались огненными волнами на грудь. Струились в оттопыренные карманы, сжирали хилое тело, съёжившееся под пеленой волос сказочной длины, и норовили поджечь и занавеску — дешёвый брезент, — отделявшую мир кулис (обычно — сваленные в кучу на полу рюкзаки и уличные ботинки с налипшей грязью, натёкшие лужи и размокшие окурки), и всё вокруг. А под полыхающей завесой огня — густо-густо подведённые, влажно блестящие глаза и выбеленная до трупности кожа. Смотреть было больно; не знаю, на что больше: слепящую рыжину волос, нежное испуганное личико под слоем дебильного грима — дресс-кода подвалов, — или просто эту девушку. Больно смотреть из-за красоты — разве можно такое представить? Наверное, она представляла, очень хорошо представляла, поэтому и малевалась, как амазонка; но всё равно не могла скрыть своё очарование за чёрной подводкой, выглядевшей, как гуталин.Я бы отдала всё, что у меня есть, чтобы снова почувствовать эту боль. Страдать из-за неё.
Тогда, в аду, в гомоне, грохоте, духоте, вспышках и криках, кое-что началось. Кое-что очень важное. Я нашла свою точку опоры.
Глупости, конечно, но я уже тогда знала, что никогда не смогу ответить на вопрос, зачем мы вообще встретились.