Уставший человек. Нервически красивая девушка. Она складывала бычки в карманы, чтобы докурить потом, смеялась шёпотом, прикрывая рот крошечной ладонью, и говорила только по ночам. Красила волосы — невнятно отросший ёжик — в седой, а ногти разной длины — в фиолетовый, и расчёсывала веснушки на курносом носу до крови.
Жила на одной сметане и пучеглазке — дешёвом портвейне. Тащила в убежище всякую нечисть (так Артём отзывался о кошках; он их не любил, а на вопрос «Почему?» всегда отвечал:«Они умирают») и кормила бездомных животных. У неё пальцы — паучьи лапки, глаза — выплаканные зелёные лужицы, запястья — какофония шрамов.
В кухне — клетушке размером два шага на три — было темно и накурено. По полу змеились бесконечные провода — все розетки в яме оккупировались комбиками для гитар. Из-под двери по отодранному линолеуму в тёмных липких пятнах сочился синий электрический свет. То в соседней комнате не спал Гуль: по ночам он робко и испуганно возился с Битумом, оставляя красноватые укусы где-то между вросшей щетиной на подбородке и татуировкой черепа козы под кадыком.Они копошились под застиранной простынью¹, неосторожно задевали части чужих тел — сплетение рук и ног спящей на расстеленных пледах и брошенных по углам матрасах своры. Мне как-то довелось это видеть: тощие мальчики, выгибающиеся под беззвучную пляску картинок на пузатом экране телевизора — магический алтарь наивной подростковой похоти. А вокруг — шаманский хоровод пьяных и обнимающихся во сне. По утрам можно было услышать чьё-то несмелое: «Почему он там спит? Может, его чем-нибудь накрыть?» о ком угодно, а в ответ: «Да не, нормально, я его уже дверью по лицу ударил».
- Врёшь. Ты её не любишь. Ты вообще любить не умеешь. Тебя самого никто не любит. Вот теперь и "любишь" всех подряд. Слова Сметаны — россыпь гортанных заплетающихся звуков, её фразы — бессвязная труха. Нервные пальцы неконтролируемо дёргались: пепел комьями разлетался вокруг консервной банки-пепельницы, портвейн — брызгами по клеёнке стола. Ночью яма превращалась в театр искажённых теней, лица — в белые смазанные пятна в горчичном разреженном сумраке. В кухне нельзя было развернуться: голую спину холодила Чайка² — облупленная эмаль и стекло в жирных застарелых пятнах. Одежда липла к потному телу, влажное тело — к скрипучей кушетке. Над головой плакали трубы: ржавчина — холодные капли на мокрый затылок. На стёртых в боль пальцах подсыхали чешуйки крови. Сметана была неправа. Как обычно безбожно пиздела — от незнания, бессилия или чтобы ранить меня, уколоть посильнее. С наступлением темноты с неё спадал обет молчания, вино развязывало язык. И она, захлёбываясь словами, дёргающимися губами подолгу что-то шипела Артёму обо мне, улыбалась странной, некрасивой улыбкой.По утрам, передавая кому-то пепельницу, Сметана норовила кинуть её именно над моей головой: консервная банка пролетала мимо и осыпала мне плечи рыжеватым табаком; за этим следовал сдавленный смешок в изгиб острого, вечно синего локтя: «Я думала, она пустая!». Когда у меня случались панические атаки, она первая подрывалась, чтобы набрать кастрюльку ледяной воды: не жалела ни матрасы, ни пледы, безжалостно портила их до конца вечера, заставляла лежащих и сидящих рядом людей с визгом бросаться врассыпную.
Ей было всего пятнадцать, и у неё уже умер старший брат, хотя по её безразмерному горю — привозимой каждую осень на кладбище банке с выкуренными только наполовину сигаретами и захлёбывающемуся крику в ночь на пятое сентября — можно было подумать, что она сама. Мы с Рэем трахались два года подряд, неудачно расстались — Артём чуть не раскрошил ему череп, — а потом он утонул. Вряд ли я нравилась Сметане: совсем пьяная, она иногда шипела мне: «Спидозная шлюха!», а на утро об этом усиленно забывала. Как и мы все.
Меня называли шлюхой: за то, что сами подсаживались ко мне; за то, что сами говорили: «Да ты мне только из-за лица понравилась!», с отвращением отдёргивая пальцы от вьющейся прядки волос над ухом; за то, что сами с остервенелым и злобным упоением опускали тяжёлую руку мне на задницу и свистели, проходя мимо; за то, что получали отказ. Реже дразнили фавориткой Тима.
В убежище было принято делать происходящее блёклым, ничего не значащим воспоминанием, сном: всё, что происходило ночью, оставалось в ночи, не поднималось на посиделках — они запивали водку чаем, — не обсуждалось. Подвальные поступали со всем — временем, деньгами, чужой болью — так, как поступали с ними. Отбрасывали и топтали, крушили каблуками и подошвами тяжёлых ботинок без малейших сожалений.Их клуб назывался «Яма», а местные всегда едко добавляли: «Выгребная». Только вот для них, лихорадочной ватаги дёрганых безвозрастных и толком бесполых существ, это было убежище: подвальные искали такие места, где их никто не найдёт — овраги, старые карьеры, забытые опустевшие стройки. Но в большей степени все они — да и я в том числе — искали точку опоры.
Об их существовании правда мало кто знал, но ещё меньше было тех, кто хотел знать. Этот разношёрстный нервозный сброд, сбитую в кучу инфантильную блажь пытались спрятать, убрать с глаз долой, похоронить, вытеснить на задворки нормальной жизни: лучше бы, чтобы этих детей вообще не было. Но никто не предвидел, что они — семена, что они прорастут, если их закопать как можно глубже; вместо того, чтобы задохнуться в своей железной клетке, промышленном подвале — золотых тюремных стенах, — они расплодились, как крысы.
Яма по вечерам начинялась полчищем малолеток, отброшенных запойными родителями и по инерции вытолкнутых из подземок, наполнялась их смехом и рыданиями. Они выставляли гноящиеся душевные раны напоказ — смятые тетрапаки из-под вина и джина, столчённый на экране телефона парацетамол и размазанную по коленям пыль лирики³, беззвучно кричали о помощи на языке знаков и жестов. Их борьбой с застенчивостью было унижение других, с собственной слабостью — подстрекательство к дракам, с взрослением — хроническое ребячество.Ну а я кричала вслух. Наливала водки, и всем становилось страшно.
Напивалась до беспамятства. Не хохотала отчаянно громко, чтобы почувствовать себя хоть на секунду живой и начать себе принадлежать; а рыдала до заикания, до хрипа в лёгких, до жжения в груди: кусала запястья, забившись в угол, и выла, что не хочу жить. Обламывала ногти о голые стены (пальцы — кроваво-известковое месиво) и орала до срыва горла (слова — режущие гортань и сердце звуки) «Пошёл нахуй!» Артёму, пытавшемуся мне помочь, лишь бы он никогда не уходил. Рычала, хрипела, скулила, билась в судорогах и сама стискивала ладонь Тима у себя на шее, оставляя синяки — отпечатки ладоней — и ссадины (розоватые лунки — следы коготков, столько лет потрошивших ему душу) на чужом запястье со сдавленными рыданиями: «Убей ты меня уже, пожалуйста».
Слабая, но не ненужная: Артём таскался со мной, как с маленькой. Тягал на руках из ванной (она подходила лишь для того, чтобы закурить или вскрыться: плесневелые раскрошенные окурки по углам и жизнеутверждающие стикеры на раздробленном кафеле) в кровать, освобождаемую от возни пьяных тел звериным рыком: «Съебали все!»; успокаивал, ловил за запястья (наутро — ломота и боль в ватных кистях, но не расцарапанные колени) и молчал. Всегда всматривался в склабящееся ненавистью лицо устало, но без злобы.Он обо мне заботился.
Привык, наверное, за много лет.