Киришима привычно нестриженными ногтями царапает себя за плечи и оглядывается по сторонам. Кто-то давно наблюдает за ним.
Его руки — сплошь раскрытые кровью анемоны, его ноги — два отвратительных мясных булыжника, с трудом которые возможно волочь по земле, матерясь под нос, его голова — кладезь таких
грязных тайн и убеждений человеческих, что тянет засунуть пальцы в рот и выблевать кишки вместе с затопившими их конфетами и прелюбопытными монетками времён двадцатого века. Такую находку стоит отдать в банк и получить крупнёхонькую сумму (было бы весьма кстати), но Киришима знает, что его изношенному, обкусанному, помеченному клыками
какими-то родными телу место разве что в морге.
Туда он и помчался первым делом: как только над головой прозвенели два выстрела, а следом кто-то
дохуя умный засверкал божественным ореолом в свете тупой овдовевшей лампы — позже выяснилось, это всего лишь Денки, всего лишь обрубок из прошлой нормальной жизни, всего лишь ещё одна из тысяч кровавых ниточек, которые ведут к Кацуки. Киришима мчится за жилые блоки, обмазывается грязью, распарывает живот и впивается зубами прямо в собственные внутренности. Желудок брызжет белой пеной, Киришиму одолевает восторг — наркотики ещё не растворились! — и тогда юноша пожирает энергичней.
Удивительно, как он вообще опустился в такие душные смрадные подвалы нелегальщины — ведь лестница вела вверх. Или ему только показалось?
— Потому что всё это ради тебя, — Киришима улыбается, обнажая клыки, и Кацуки вздрагивает, сравнивая его с
оборотнем невольно.
И что-то в этом есть.
— Ты так спокойно это говоришь, — Кацуки морщит нос. Киришима находит это очаровательным.
— Всю жизнь к этому стремился!
Непреложная истина.
Ему хочется прикасаться нежно к Бакуго, со всеми подряд поцелуями в ямочку на пересечении ключиц, с вылизыванием засосов запоздалых на шее, с обсасыванием каждого пальца, с кроткими переглядываниями невпопад и смешком: «боже, ненавижу интегралы». Киришима долго мечтал о чистой наивной любви, с должными прелюдиями
имеешь в виду Баха номер три или петтинг и шёпотом на ушко:
— Ты мне так нравишься. — Чтобы потом засосаться где-нибудь около заброшек и забыть про непогашенные долги и труп в морге.
Киришима хотел любить настолько, чтобы скулы сводило с досады и ощущения собственной неполноценности, но они разбиты, и костяшки рук разбиты тоже, и коленные чашечки норовят вылететь, обнажив весь стыд и отчаяние. Киришима утирает кровь-пот-мочу-рвоту кулаком со лба и лыбится на полную луну в отражении зрачков противника. Подпольные бои, преследуемые законом, это страшно, это, считай, достойно самого Тартара пресловутого, но Киришима продолжает успокаивать, что всё это ради Кацуки, чтобы выплатить громоздкую сумму — величиной с само эго Киришимы.
— Ты, блять, прикалываешься? Я тебя порву, — Бакуго жмёт лёгкие, выжимает из тряпок на бедре помои и жуёт губы, оставляя
прелестные лоскутки на изувеченном шрамами теле. — Что ты, мать твою, натворил.
— Ты такой горячий, когда злишься, — Киришима улыбается на отсутствие вопроса в его интонации. И заносит кулак.
Все ласковые, полные любви представления об уединении вдвоём сливаются в кричащую арену, звук гонга, разрывающий пустоты между пальцами, и немые крики о помощи: давай же, Полный Ноль, спаси меня от самого себя, так и до могилы пешком, а я хочу ещё пожить.
С тобой.
Бакуго отказывается понимать, отказывается и драться, но продолжает стоять и покрывает святую землю таким благим матом, что Киришиме видится, как сам Бог вздрогнул.
«откуда вся эта религиозная дребедень?»
—
«ко мне заходил недавно кто-то маленький. назвал себя божеством».
— Я убил его.
Силы покидают быстрее, чем следует: дело ли в том, что борешься с возлюбленным или причина в сожранном желудке и дыре в животе,
ах, как некрасиво, Киришиме плевать совершенно. Мутузить противника — кем бы он ни был, Кацуки, ты не исключение, мне жаль, — с реками слёз по щекам почему-то сложнее. Как всё же разочаровывает, что Киришима мог бы стать сильнее, но просто не успел. Просто времени на раздумья не оставалось, когда на кону стоял смысл существования и Юэй, и всего мира, и самого Киришимы.
Академия загорается, толпа бурная ревёт, пьяная хлебом и зрелищами, пока двое рубят друг друга на мясо и кости, динамично вжимая конечности в бетон. Их схватка, вероятно, будет бесконечной, потому что никто не решится на убийство другого.
— Боги смеются над нами.
Киришима знает, кто за ним наблюдает: из-за угла дома, устроившись под кроватью рядом с детскими монстрами или просто с высоты ослепнувшего дождевыми каплями небоскрёба. Чужое присутствие настолько ощутимое, что в одной из параллельных вселенных Киришима, верно, прикончит поскорее себя неосторожно-нарочно, чем позволит сверлить затылок едким взглядом цвета цитразиновой кислоты.
Целая куча монеток обрушивается на пол после очередного удара в рёбра. Кацуки собирает с пола осколки бывшей влюблённости, а
Эйджиро-Эйджиро по-идиотски сжимает его плечи, как бы говоря: «Всё будет хорошо». Денег-то они собрали предостаточно.
