«Ад и рай — в небесах, утверждают ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи: Ад и рай — не круги во дворце мироздания, Ад и рай — это две половины души», — Омар Хайям.
***
Трепетный луч света скачет по кирпичной стене до тех пор, пока не находит небольшую трещинку и проскальзывает внутрь. Он короткими шагами взбирается по смуглой коже вверх, притаившись у её ресниц. Акеми приоткрывает глаза, и свет вбегает в них, придавая их медному отливу больше теплоты. Тем не менее, плохое настроение он отогреть не способен, и Медуза неприязненно выдыхает, когда часы пробивают очередной поздний час. Утомлённо приподнявшись на локтях, она осматривает своё хмурое, под стать своему настрою, убежище. Акеми проснулась в том же состоянии, в каком вернулась прошлым вечером, в своей злости и угрюмости. Внезапно даже тучи за окном повылазили и протискиваются, отталкивая солнце, словно по притяжению её мыслей. Наблюдая за ними, Акеми Джия ещё раз мысленно решает, что ни в коем случае сегодня не покинет свою крепость, и ей ровным счётом безразлично, что так никуда не годится. Джия без малейшего воодушевления поднимает себя с кровати и скользит в сторону кухни, чтобы прежде всего на свете приготовить себе целительный настой, своё единственное спасение — горячую кружку чая. По пути, стопка занесенных в дом газет с хлопком приземляется на кухонный стол. Хотя есть ли теперь смысл их перебирать, в попытках найти.. А что в общем-то находить? Ещё одни неудачные вакансии? Прошлым вечером она отвергла наиболее выгодную, какая только могла подвернуться, возможность работы. Дело не в том, что её не приняли, она сама отказалась. Работодатель равнодушно просматривал её резюме, не менее равнодушно комментируя отдельные моменты. Он не знал или возможно просто забыл, что даже если он ничего примечательного не говорит, то лица людей и без слов говорят за них. И его лицо неудачно отражало всё то, что он не мог сказать вслух будучи в долгу перед своей трусостью и слабостью характера. Хватало иронически приподнятой брови и насмешливо сжатых губ, которые показывали в нём человека, брезгливо относящегося к людям ниже его. Маленькая букашка, каким он был по своей человеческой натуре, пытающийся быть выше других букашек, он полагает себя особенно важно личностью. Гордый собой, своим опытом, накопившемся благодаря работе, этот человек посмотрит на вас, мысленно насмехаясь, — «В чём дело? Ты в этом даже не можешь разобраться? Тебе настолько не достаёт ума?». Сверх того, он полагает, что живёт, будучи достойным человеком. Пускай и затаптывая чужое достоинство, но главное, взгляните на то, какой у него длинный список хороших дел за плечами. Сколько же времени требуется таким людям, чтобы заметить свою непогрешимую убогость? Пройдёт немало лет, прежде чем этого даже не случится. Акеми порой жалеет, что ей так хорошо удаётся видеть людей. Она поднимается, чтобы уйти, прежде чем мужчина успевает протянуть ей условия контракта. В этом месте она вновь столкнулся с людьми, с которыми не хочет иметь никакого дела. Кто-либо другой наверняка уже бьётся об стенку, не понимая, как можно поступать так безрассудно: в жизни-то ведь всякие люди встречаются, бывают и того хуже. Акеми, быть может, тоже малость жалеет, и всё же она точно знает, что, оставшись с такими людьми, их потаенная сторона будет рушить лучшее в ней. Акеми же никому не позволит тянуть грязные руки в сторону её рая. Даже если это будет проходит молча, даже если кто-то намеревается сделать это одним только существованием. Поэтому без дальних слов она снова пробегает глазами список должностей, зачеркивая или обводя в круг нужное. Она бережнее укутывается в накинутый шарф, когда капли дождя бьют в окна, которые не желают раскрывать происходящее по другую сторону чьих-то жизненных историй.***
Ханыль оставляет свои последние силы на то, чтобы добраться до жилого двора и тут же, прямо перед домом, рухнуть на сырую землю. Он достаточно парализован, чтобы даже не замечать, как дождь принимается капать ему на лицо. Он ошибочно принимает их за стекающие по лицу слёзы. Слёзы, которых нет, тем временем смешиваются со стекающей по подбородку кровью. Кровь смешивается с грязью. Кровь, грязь и дождевые слёзы становятся единым, окончательно размывая границы его и без того затуманенного сознания. Ханыль продолжает обездвижено лежать, думая о том, как было бы замечательно, если бы земля под ним внезапно расступилась и поглотила его. Целиком, не оставив и следа его существования. Позволив ему рассыпаться в каком-нибудь другом мире. Люди не спотыкаются об его медленно коченеющие клетки тела. Небо на него смотрит то ли сурово, продолжая осыпать своим осуждением, то ли с жалостью помогает закончить им же начатое. Только неожиданный толчок под рёбра выводит несчастного из себя. Он открывает глаза, чуть ли недовольно, и встречается с недоумением на лице, нависшем сверху. Дождь перекрывается безвкусным темно-фиолетовым зонтом, схваченным наспех. Его толкают снова, проверяя на реакцию. Ханыль Джунг предпринимает попытку двинуть пальцами рук, и, несмотря на онемение во всём теле, ещё находит некоторые силы, потому коротким кивком даёт понять, что способен двигаться. Человек напротив продолжает изучающе, всё с тем же небольшим недоумением, разглядывать его. Отсутствие осуждения или любой другой отрицательной эмоции во взгляде успокаивает Джунга. Его подхватывают под руки, когда он привстаёт, и он наконец различает в смутном образе женские руки. Со временем он уже различает в смутном образе хозяйку квартиры по соседству. Вместе они осторожно шагают к нужному подъезду, ждут обшарпанный пожилой лифт, который настолько тяжело работает, что было бы кстати протянуть ему костыли. Свет в нём периодически моргает, удивляясь побитому школьнику и девушке, которая не позволяет ему снова упасть без сил. Джунг тщетно пытается собрать внимание и мысли в единое, пока в голове его витает большой знак вопроса. Этот вопрос приобретает более крупные формы, когда вместо своей квартиры, он привычно поворачивается в соседнюю. И столь же привычно заходит внутрь, точно зная в какую сторону повернуть, чтобы попасть в гостевую комнату, а там залечь на несколько жёсткий, но уютный и сочувствующий всем вокруг диван. Он сердито отгоняет мысли о том, почему всё ощущается таким «привычным»? И почему он не может вспомнить даже имени своей соседки, зато почему-то отчетливо знает, что этот человек никогда и ни за что не вышел бы на улицу в подобную, невыносимую погоду? Даже если она заметила его из окна, то не легче ли было задвинуть шторы? Однако, когда его щека касается мягкого покрова подушки, все назойливые вопросы разом исчезают, и тело проваливается в сон. В этот раз, память снова обманет его? Акеми без устали наворачивает круг за кругом по квартире, то смахивая невидимую пыль с книжных полок, то приседая к подоконнику и теребя страницы оставленных в суматохе журналов и газет. Её движениям сопутствует непривычная резкость. Напряженная сосредоточенность, готовящаяся бороться со всеми препятствиями на пути, пробивается в её усталых морщинках у глаз. Её не оставляют мрачные мысли, разрешением которых является безмятежно уснувший подросток. Ей остаётся ждать, пока он не пробудится. И ей приходится ждать до тех пор, пока за окном не заблестят лучи следующего рассвета. Джунг торопливо моргает, но ничего, кроме чёрного большого пятна перед собой не видит. Лишь присмотревшись, он замечает на черном пятне очертания глаз и круглого носа и с громким вскриком перескакивает на другой конец дивана. От неожиданности, Акеми роняет свою любимую чашку с огненным орнаментом. К счастью — не разбивая, к несчастью — оставаясь без чая. Последний аспект куда хуже, и он заставляет её беззлобно, но с недовольством, процедить сквозь зубы, что во второй раз она за чаем идти не станет, так что этот долг остаётся на виновнике. Ханыль нервно озирается по сторонам, не понимая почему с ним вдруг обращаются неформально. Он мнёт в руках шерстяное одеяло и держится исключительно настороженно. Приглядываясь к нему, нельзя было дать ему его восемнадцати лет. До странного апатичный, словно не живой, Джунг олицетворял сплошную вялость и бесцветность. Он раздумывает о том, что не знал о наличие в доме кота, и тут же ругает себя за эти мысли, — разве он мог раньше знать об этом, оказавшись здесь впервые? На лице Акеми, напротив, проявляется озадаченность. Джунг всё должен бы знать заранее и нечему ему было тут пугаться. Он должен знать, что никаких котов она у себя не держит, а этот, чёрный чужак, забрёл только прошлым вечером, в качестве недолгого гостя, и волен уйти хоть сейчас. Как и все, кто приходил до него. Джия выжидает многозначительную паузу, тем самым требуя объяснений. Путаница вокруг них завязывает свои нити чуть крепче. Что за требование? Разве Ханыль должен объяснять вчерашнее незнакомому человеку, пускай этот человек и протянул руку помощи? Его охватывает ребяческая злоба на то, что он поставил себя в такое жалкое положение, и теперь обязан кому-то в чём-то объясняться. Эти чувства отвлекают его от сущности дела. От того, что он даже самому себе не знает, как ответить на этот вопрос — а что, в общем-то, вчера произошло..? Джунг негодующе мотает головой. Он не знает даже имени Акеми, в чём не медлит, запинаясь, признаться. Его суженные глаза блуждают по всем уголкам комнаты, кроме уголка Акеми, потому пропускают, как сожаление на её лице оставляет свой отпечаток. Поджимая губы, она наблюдает за скрученным ребёнком, прогоняя гнетущую жалость. В бесконечный раз, им снова приходится начинать с самого начала. Она сбилась со счёта, в который раз они открывают новый чистый лист. Каждый такой лист даёт ей возможность разорвать этот повторяющийся круг прямо сейчас. Ей не тяжело не назвать своего имени, попросить его выйти за порог, а самой идти дальше. Ей не тяжело, и всё же.. Вставая из-за стола, она протягивает ему свою руку, вынуждая посмотреть ей в глаза, и представляется. Акеми Джия. Джунг жмёт ей руку в ответ, но рискует уточнить, что из этого имя, а что фамилия? В первый раз, услышав сей вопрос, Джия досадливо сморщилась. Во второй, растерянно приподняла брови. В третий, постаралась сохранить невозмутимое лицо. С каждым следующим разом, она отвечала всё бесстрастнее и машинальнее, отмечая, что Акеми это имя, Джия — фамилия. Джунг согласно кивает. Неторопливость покинуть чужое место держит его за плечи, он же её крепких рук вовсе не чувствует. В нём пульсирует инстинктивное чувство безопасности, но и к этому его кожа слишком утолщена, лишённая какой-либо чуткости. Ханыль вынужденно отстраняет себя от хозяйки дома, повторно кивает, в этот раз выражая в своём кивке благодарность, и его путь к входной двери обрастает тусклыми бликами. Акеми ничего не говорит вслед. Она думает о том, сколько времени понадобится в этот раз, когда Джунг снова постучится в её двери.***
— Стрелки часов не будут идти скорее от твоего прожигающего взгляда, — не к месту шутят с соседней парты. Джунг натянуто улыбается, но глаз от часов не отводит. Время никогда не играет по его правилам. Вместо этого оно отыгрывается каждый раз на нём. Ногти неосознанно царапают кожу на руках. Без причины, просто так, его снова душит тошнота. И именно отсутствие причины не позволяет ему обратится за помощью. Что он скажет, смотря в глаза другого человека? Не могли бы вы мне помочь? Я не знаю, что со мной, но я каждый день ощущаю, как нечто терзает меня изнутри. Не могли бы вы мне помочь избавиться от этого? Скорее всего ему протянут склянку антистрессовых таблеток, совет не перегружать себя лишними мыслями, отдохнуть от учёбы и, на худой конец, пережить свой незрелый период. Я уже пытался, мысленно спорит он, мне не становится лучше. Понимающий кивок и беседа на этом кончается. Ничего, утешительно обращается к себе Джунг, с этим можно будет справиться. Главное не сбить ритм дыхания. Всё остальное поправимо. Он настраивает себя таким образом, даже когда лёгкие медленно теряют свой объём. Слёзы, которые должны бы принести облегчение, восстают против него вместе со всем остальным. Накопившаяся тяжесть не освобождается, потому что не находит пути для этого. Он разучился даже плакать, что же тогда ему делать с собой? Значимость жизни затмевается в его глазах, теряется, и больше не проникает сквозь грязные окна. Однако, в нём нет страха оказаться в один день мёртвым человеком. Это не страшнее, чем найти однажды ответ происходящему, и не быть способным обрести свободу. Свобода ведь отворачивается от человека, который не в силах остановить театральное представление своей жизни. Свободе всё равно, что за края твоих одеяний цепляются своры людей, с криком, что не позволят тебе сойти с этой сцены. С неё можно только упасть, говорят они, с грохотом ударившись об собственный гроб. Джунг не готов к падению, зато день ото дня безумные мысли прилипают к его коже, которую он до покраснения продолжает расцарапывать. Солнце близится к полудню, школьники в тесном углу совещаются, куда бы им пойти и побросать мячи. Ханыль отрицательно кивает головой на предложение присоединиться, и прячет голову в плечах, когда от него возмущенно отмахиваются. Дело уже для всех привычное, никто не удивляется его повторяющимся отказам на любые коллективные затеи. Такое поведение, конечно, нелепое, в глазах других. Джунгу, который готов признать это сам, не нужно объяснять этого. Ему бы развеяться, остановить невыносимый поток неотвязных мыслей, провести время в дружеской обстановке. Ему бы тогда полегчало, ведь так? Но в итоге он просто всегда возвращается в свою пустую комнату. И, будем честны, ему снова не становится легче. Взамен, стойкое чувство своей оторванности от людей только расширяет своё место в его груди. Хотелось бы больше улыбаться другим, быть ближе к ним. Другие даже разделяли его чувства в определённом смысле, поскольку Джунг обладал редким даром принимать других, такими какие они есть. Не подразумевая под «такими, какие есть» определённые качества, характеристики и подобное этому. Нет. Он всего лишь смотрел на человека, и смотрел глубже, чем это происходило у других. Он мог полюбить любое сердце, какое бы грубое оно не было. Наивно держа в приоритете то, что это сердце есть, так же, как у него. Дышит и может любить так же, как и его. Ненавидеть это он не был в силах. Общество бессознательно чувствовало в нём такую натуру, окружающие испытывали смутное желание быть ближе к нему, и вот почему Ханыль Джунг мог бы иметь множество друзей. Его смех разносился бы по школьному двору, когда самый азартный участник их компании делился бы своими нелепыми шутками. Золотистый отсвет последнего солнца заблестел бы на его руках, когда он забивал бы мяч в баскетбольное кольцо. Дружеские хлопки по плечу подбадривали бы его в минуты проигрыша. Радостная улыбка в глазах приветствовала бы каждое, новое утро и он бежал бы вперёд, спеша прожить солнечный день недолгой юности. Если бы Джунг изначально родился бы немного другим человеком, то и жизнь была бы другой. А до тех пор его жизнь это глухие, тяжелые шаги по полупустому, зелёному переулку. Склонив голову, он не замечает, как ветки деревьев с сочувствием склоняются вниз вместе с ним. Только проходя мимо небольшого маркета, Джунг внезапно останавливается и, припомнив, что дома нет никаких трав и пряностей, заглядывает внутрь. Он уже несколько дней как забывает, что обязан кое-кому чашку чая.***
Лёгкий, едва видимый, пар вздымается над горячим чёрным чаем. Лепестки розы подпрыгивают на волнующейся поверхности напитка, как и две чашки, странного оранжевого оттенка с примесью жёлтых пятен, на причудливом цветочном подносе с пучеглазыми совами в красном оперении. Компанию чаю составляли пара заварных пирожных. Джунг крепко сжимает пальцы на ручках подноса, не в состоянии унять их дрожь. Единственный страх перед недовольством Акеми за остывший чай вынуждает его приблизить нерешительно сжавшийся кулак к двери и забить в него. Собственный стук кажется слишком громким, Ханыль испуганно приподнимает плечи в ожидании, что прочие соседи разопрут свои двери и накричат на него в просьбе не шуметь. Но ничего подобного не происходит, его неудачную попытку не было слышно даже у хозяйки квартиры. Возможно, он бы простоял вот так ещё лишние десять минут, вернувшись затем к себе и добрый час нагревая воду по новому кругу, чтобы в третий раз боязливо дрожать у двери. Если бы не будничный бодрый голос, который прервал его истязания. Ничего не может быть более к месту и вовремя, чем свежезаваренный душистый аромат чая после утомительной прогулки, — именно так считает Акеми, отодвигая в сторону застывшего Джунга, и, напевая слова на незнакомом ему языке, поворачивает ключ в замке. Она знаком приглашает его скорее войти, делясь тем, как рада его приходу. Вот только минутой раннее она поднималась к ним на этаж и думала, как было бы здорово, если бы какой-нибудь славный человек уже заранее вскипятил воду, заварил чаю, разлил, а ей бы только осталось скинуть пальто да прилечь на диван... и тут стоит Ханыль, прямо у дверей, со своим чудесным подносом. Акеми несвязно комментирует столь поразительную для неё ситуацию, и плавает по комнате в лёгком платье песочного цвета, обвитым зелёными травами, которые придавали особой мягкости её смуглой коже. Заплетенные в множество кос кудрявые, черные волосы придавали утонченности всему облику. Разложив пакеты с вещами, она, наконец, присела, раскинув руки. Акеми просит Ханыля быть ей другом и подвинуть ближе поднос к ней. Какая у него, однако, посуда затейная. Акеми такое очень даже по душе, а эти красные совы в частности, так что Ханылю абсолютно не стоит бы так хмуриться. И всё же ей интересно, где такую экзотику в нынешней единообразии ему получилось раздобыть?.. Джунг в это время присаживается на противоположный конец салатного дивана, по привычке напрягая мышцы тела, и наблюдая за собеседницей искоса из-под опущенной головы. По обыкновению пассивный, в противовес бодрости Акеми. Он решается попросить извинения, потому что готовил чай наугад, не зная её предпочтений. Вероятно, чай вышел с плохим вкусом. Правда, для Джии это не такая уж проблема, за тем, что она предпочитает каждый сорт и вид её любимого угощения. Она принимается увлеченно перебирать пальцами всё чайное многообразие, выкладывая свой богатый опыт знатока. Будь её воля, она бы заодно подробно прокомментировала каждый, отмечая достоинства и минусы, но прерывает себя ради лёгкого укора, что практика в заваривании чая Джунгу в любом случае не помешает, и прикусывает часть пирожного. На это замечание Джунг не реагирует, озадаченный изменениями Акеми за такое короткое время. Если в последнюю их встречу, она создавала впечатление человека крайне серьёзного, резкого и не в меру торопливого, то в этот час чувствовалась совершенная контрастность. Прибавилось больше неспешной плавности в движениях, взгляд приобрёл больше ясности и умиротворённости, от усталых морщинок у глаз не осталось и следа. Её руки, которыми она сопровождала свою речь, несколько танцующе резали воздух. Доверчивая открытость заменила подозрительную настороженность по отношению к окружающему миру. Всё это можно было бы свести на обыкновенную смену настроения, однако Джунг смутно понимал, что дело было не в этом. Перед ним будто сидела начисто другая личность, сохранившая только то же самое лицо и имя. Он не знал, как можно бы вернее выразить в словах происшедшее преображение, потому дивился молча. Однако, догадки его были очень точные — перед ним в самом деле сидела не та же самая Акеми Джия, что днями раннее. Акеми никогда не оставалась тем же человеком, что и вчера, из-за чего нет смысла говорить о её натуре. Её нельзя было ограничить понятиями, характеристиками или свойствами. Она не придерживалась каких-либо взглядов, предпочтений и видений мира. И тем более отродясь не идентифицировала себя с чем бы то ни было, выражая себя в безграничном количестве проявлений. Наиболее точно о ней можно было сказать только одно: как в году 365 дней, так и её в году все 365. Её редкий случай лучше всего олицетворяет скрытую ото всех тайну о том, что человек сам по себе не может быть чем-то конкретным, связанный по рукам и ногам наложенными на него обозначениям. Всегда и у всех случается так, когда человек, давно знакомый нам, в одно утро перестаёт быть привычным, становится другим, неудобным, незнакомым. Мы говорим, что он просто усердно скрывал свою вторую, такую гадкую сторону. Но, когда это происходит с нами, мы можем только ответить, — разве я таким не был всегда? Так мы отвечаем в поисках любых оправданий, чтобы скорее пройти на цыпочках мимо человеческой беспредельности. Но пока у вселенной нет ни конца, ни края, у человека этого нет тем более. Бескрайность же Акеми Джии всего-навсего видно невооруженным глазом. Её энергичность незаметно сменяется дневной сонливостью, и она устало зевает в приоткрытую ладонь, давая Джунгу понять, что он может вернуться к себе. Вот только тот цепенеет на своём месте, направив взгляд в правый угол комнаты, где лежали сгруженные друг на друге чемоданы. Акеми зря надеется на то, что её гость уйдёт без вопросов. Ханыль всегда был из тех людей, кто рвётся напролом. Неужели.. она уезжает? Он проигрывает себе в попытке оставаться беззаботным. Джия отворачивает лицо от его тоскливого взгляда, подтверждая догадку. Она уезжает. Ещё не знает куда, потому что этот момент она всегда решает в дороге. Но как же так? Джунг вскакивает со своего места, не совладав с собой. Почему это происходит так вдруг? И без цели? Акеми наперекор ему собирает всю свою хладнокровность и строгость. Акеми Джия никогда не остаётся на одном месте слишком долго. Ей давно пора было уйти. Джунг в своём смятении не видит себя со стороны, и не удивляется своему противоречивому поведению. Человек может исковеркать все свои воспоминания, но память сердца не позволит себя убить. Его сердце бьёт тревогу во все стороны. Он должен знать, когда? Когда же ему снова предстоит потеря? Акеми облекает в своё молчание нежелание делиться дополнительной информацией. Но окружающая обстановка, которую он до этого отчего-то не замечал, прибранные книги, убранные цветы и задёрнутые шторы, сжалившись, дают ему ответ. Не позже, чем сегодняшним вечером, это место будет одиноко покинутым. Не в силах видеть этого, он опрометью вылетает из дому, от которого веет концом.***
Первая звезда открыла своё сияние в океанской синеве неба. Убывающий месяц потерялся в вышине. С громким шумом хлопается дверь, колёса чемоданов с грохотом ударяются об кривые ступени лестницы. Пальцы рук, не касаясь, летят над перилами под тёмным покрывалом не загоревшихся подъездных ламп. Путь моментами освещается туманным светом уличного фонаря. Спешный спуск вниз, — и вот Акеми вдыхает мягкий вечерний воздух. Небольшой городок, по обыкновению, с первым затемнением впал в глубокий сон, несмотря на ранний час. Жители города от скукоты и однотонности своей замкнутой жизни давно ушли в привычку топить во сне большую часть суток. Их унылая жизнь приелась Акеми через край, и она была несказанно счастлива возможности в скором времени сомкнуть в далёких воспоминаниях проведенное здесь время. Она, не оборачиваясь на пустые мрачные окна низкорослого кирпичного дома, направлялась по тротуару к автобусной остановке. Она не оборачивалась и это больнее всего било Джунга. Сидя возле окна, наблюдая за уходящей маленькой фигурой, он чувствовал себя настолько беспомощным, словно его бросили побитого на потеху народу. Он, глупый ребёнок, даже собрал собственные вещи в какой-то неясной надежде, что Акеми не оставит его здесь одного, что она постучится к нему и скажет, — собирайся, мы уйдём отсюда вместе. Но она не зашла, мало того — даже не обернулась, а он остался один, сжимать в подрагивающих руках края синего рюкзака. Жалкий и слабый, он порывался погнаться вслед за Акеми, умолять, если придётся, чтобы она забрала его отсюда с собой. Он испробовал бы все слова, ради одной возможности пойти вместе с ней. Но как бы он смотрел ей в глаза потом? Акеми ничем не обязана перед ним, и в последнюю очередь не обязана брать на себя ответственность за чужого ей человека. Она была не большим, чем его соседкой, которая один раз, всего один раз, спасла его от необдуманных действий. А Джунг с чего-то решил, что она бы могла спасти его целиком. Ведь как-то раз ему говорили, что Бог вместе с болезнью непременно дарует человеку лекарство от него. Джунг был болен так долго, и вот его исцеление только собиралось коснуться макушки его головы, как тут же улетучилось, развеялось в этой бездонной ночи, под потерявшимся в небе месяце. У него рвался наружу выкрик, мольба о том, чтобы с ним не поступали так жестоко, не позволяли взрасти ростку надежды в нём, чтобы после вырвать её с корнем. Он не успел испить своего лекарства, — так почему же оно продолжает уходить от него, повернувшись спиной? Так и ни разу не обернувшись, оно заворачивает за угол и исчезает навсегда. Джунг спрятал лицо в ладонях, сильнее сжал руки и ещё больше скрутился телом на своём сидении, словно его собирались хлестать плетьми. Ход времени незамедлительно миновал час за часом, и его жизненная сила сдалась под напором сна. Но Джунг не почувствовал на себе мягких рук Нидрадеви, прекрасной богини сновидений. Не почувствовал её укачиваний, предназначенных людям для отдохновения от трудностей. Не было даже Нахага, могущего обнять своими устрашающими крыльями так, что никуда из дарованных им кошмаров не вырваться. То, что пришло к Ханылю и заперло его в клетке своего тела было гораздо более зловещим. Его глаза раскрылись навстречу мраку, обступившего его со всех сторон и лишившее всякой возможности пошевелиться или двинуться хоть единым суставом. Это происходило не в первый раз, не во второй, Джунг теперь отчётливо знал, что последует за подобным началом. И всё же никогда не был готов встретиться с этим снова. С тех самых пор, когда он услышал над собой сдавленное рычание, перемешанное с животным воем, и почувствовал, как спину безжалостно обдирают чьи-то когти, — ему всё казалось, что в один день его жизнь так и оборвётся. Его кости будут обглоданы зверем, о котором он ничего не знает и которого даже не видит. Это конец, с которым он не сможет смириться. И сейчас, устремив глаза в тёмный коридор, он не зажмуривается со страху, безропотно приняв кончину. Он напрягает все мышцы тела, чтобы побороться за свою жизнь. И в такие моменты, как этот, Джунг чётко осознает, что если и позволит себе однажды погибнуть — то только с ярко светящимся солнцем над головой, с цветущим пением птиц в ушах, с россыпью травинок под руками. Не в этой тьме, в этой оглушающей тишине, в рабстве под собственным страхом. Тёмный, неясный, силуэт с ним, разумеется, не согласен. Он враждебно надвигается на Джунга, пресекая попытки к борьбе. Беспросветная обречённость, — вот какое бы наименование дал бы этому силуэту Джунг. Она настолько громоздкая и мучительная, что время теряет свою власть, и ты думаешь, что пробыл в таком состоянии год. Второй. Третий. Учащенное дыхание сдавливает, шанс на новый вздох приобретает меньшие размеры. Джунг ощущает, как от сильной тревоги по шее пробегает первая струйка пота. Он в панической торопливости предпринимает больше усердия вырваться из своего паралича. Он обращается к себе в мольбе проснуться, он обращается к молитве в прошении окончить его муки. Силуэт смотрит на него с насмешкой, Джунгу почти слышится его злорадный смех, который бьёт по ушам сильнее любого небесного грома. И вдруг, под этим биением в набат проносится благовестный звон. Тонкий, едва достигающий слуха, этот звон рассыпал вдребезги адское видение. Ханыль, словно томящийся долгое время в заточении, вырвался в мир и, отвыкший от него, рухнул наземь. Он большими глотками вбирал в себя воздух, наблюдая за тем, как лунный свет смягчает недавно угрожавшие поглотить его очертания мира. В ту же секунду, не давая себе оправиться, Джунг хватается за откинутый в сторону рюкзак и бежит к двери. Оставаться на месте, после испытанного, он не в состоянии. Лучше переночевать на уличном холоде, но под защитой деревьев и открытого ночного неба, чем в тепле, но в обществе безмолвных, пугающих стен. Он распахивает дверь и тут же испуганно откидывается назад, почти готовый закричать, столкнувшись с тёмным силуэтом снаружи. Так похожий на недавний кошмар, силуэт расплывается и скрытый в нём гость оказывается тем самым благовестным звоном. Акеми не торопиться разбить тишину, она проскальзывает внутрь квартиры и водит рукой по стене в поисках выключателя. Жёлтый свет рассекает коридор, и только тогда Джунг осознаёт, что Акеми не просто видится ему, а на самом деле стоит здесь, рядом. Её покрасневший нос и щёки выдают длительное время, проведённое на холодном ветру. Волосы беспорядочно взвились вверх, руки в карманах периодически сжимаются и разжимаются, как если бы она не знала, стоит ли вновь передумать и зашагать обратно к выходу. Она, в свою очередь, украдкой оглядывает взмокшие от пота волосы Ханыля, его нервное дыхание. Должно быть, виной подобного состояния вновь его плохие сны. Акеми разворачивается к нему спиной и. проходя вглубь гостиной комнаты, приседает на ручку кресла, наклоняет голову вбок и отвечает Джунгу молчаливым любопытством. Тот идёт следом, размышляя, какими словами можно поведать ей свой страх. Нет, погодите, автор забирает свои слова о плохих снах обратно. Это ведь даже не совсем можно назвать сном, это всё происходит наяву. Пусть вам это не покажется обманом, правдивее достоверности вы не найдёте. Раз в пару лет Джунга обязательно мучает такая полудрёма, в которой он не может пошевелиться, но его глаза и уши открыты, он всё воспринимает как в реальности, только… только картины, представляющиеся ему, кошмарны и жестоки. Словно его пытаются задавить невиданные существа. Джунг внутренне содрогается при воспоминаниях и крепко зажмуривает глаза, ведь как-то раз даже было ощущение, словно какой-то зверь водит когтями по его спине, в ожидании момента, когда сможет разорвать его кожу целиком. Понимаете, это происходит настолько чётко осязаемо, что как кто-то смеет назвать это сном? Вы только что были свидетелями. И да, вы верно рассуждаете, это всё лишь область его фантазий, не стоит воспринимать это всерьёз. Но если вы проходили через это, то не можете отнестись к этому именно так. Акеми Джия тоже знает каково это, она лично испытывала подобное состояние. И далеко не только ей это знакомо, в обыденной жизни многих можно встретить это явление. В первый раз, в поисках информации, она нашла, что учёные называют это сонным параличом и объясняют его переутомлением и нарушением сна. С какой же долей уверенности можно заявить, что это объяснение применимо ко всем? Однако, простите, рассуждения о снах прямо сейчас уже, ясное дело, неактуальны, теперь нас всех трогает совсем другой момент. Акеми Джия, почему ты не ушла? Что ты делаешь здесь? Но не задавайте ей этот вопрос вслух, она лишь рассерженно от вас отмахнётся. Ей бы самой хотелось знать почему. Она повернула за угол, но не исчезла. Она осталась стоять, час и второй. Пока руки леденели сквозь карманы кожаной куртки, Джия не двигалась с места. Делать шаг вперёд — совестно, назад — неправильно. Двадцать три прожитых года не научили принимать верные решения. Следующие двадцать три вряд ли научат большему. Спустя двадцать три года, не будет ли она жалеть, что оставила здесь разбиваться чью-то душу? Акеми Джия, так почему же ты не пошла дальше? Ты всего лишь человек, не имеющий силы отпустить руку другого человека? Не знаешь, как тебе идти вперёд, чтобы всю жизнь чувствовать пустой воздух в сжатой ладони? Акеми такое пережить не готова, даже если её спина недостаточно крепкая, чтобы выдержать на себе дополнительный вес. Она поворачивается назад и большой колокол издаёт раскатистый звон. Акеми берётся за ручку своего чемодана и за рюкзак Джунга, направляясь в сторону двери. Этот груз будет ей тяжёл и топчущийся в стороне мальчишка, не сразу понимающий намёка, будет ещё тяжелее. Ей лишь остаётся устало потереть глаза и выйти наружу.***
Георгиново-жёлтый рассвет освещает вокзал и толпу людей. Пассажиры в суматохе бегают из одного конца вагона к другому, махая близким на прощание. Акеми и Джунгу не с кем было прощаться, оттого они, с трудом протиснувшись к своим спальным местам, сразу занялись распаковкой немногих вещей. Им предстояла дорога от трех до пяти ночей. Так и не решив, где закончить им свой маршрут, они взяли билеты до самой конечной остановки. Как только шум улёгся, колёса завертелись по рельсам и одним длинном гудком было объявлено отправление поезда. Женщина проводник принялась раздавать постельное бельё. Акеми постелила себе на нижнем ярусе кровати, позволив Джунгу забраться наверх. Ему не в первой путешествовать поездом, но обычно эти поездки ограничивались парой часов, проведённых никак не в эконом классе. В отличие от условий, к которым он привык, в этом поезде нет даже задвижных дверей, чтобы закрыться от чужих, ты открыт всем глазам. Койка небольшого размера, ноги выпирают за перегородку с наибольшим шансом удариться об чьё-то лицо. Он поджимает колени к груди, стараясь не сосредотачиваться на таких неприятных мелочах и скорее забыться в крепком сне. Не до конца ещё выспавшийся, следующий день открывается в три часа дня. За окном — пустынные поля, озарённые полуденным солнцем. В редких моментах по полям пробегают голые деревья, и ничего больше не дополняет пейзаж. Акеми не отвлекается от книги на эти опустевшие картины, она аккуратно вчитывается в слегка трясущиеся строки. Джунг тихо спрыгивает со своей койки, подбирает свои ванные принадлежности, чтобы наскоро пойти и умыться. Сомнительно, чтобы уборная была в более лучших условиях, ему неприятно сейчас даже думать о том, чтобы зайти туда, но отсутствие выбора вновь вынуждает закрыть глаза. Он проходит по коридору, заставая беседующих дам, играющих в настольные игры мужчин, и висящих на перекладинах детей, которые отчаянно ищут себе развлечение. Люди заводят новые короткие знакомства и сближаются, чтобы скрасить себе дни путешествия. В конце прохода перед уборной комнатой столпилась группа парней в длинную очередь, поскольку некто занял её на весь час. Джунг встаёт в самый конец и удивляется тому, что несмотря на то, как все устали ждать своего череда, никто не бьёт в истерике в дверь, требуя скорее освободить место для других. И даже, когда этот некто, упитанный молодец в больших серых штанах, наконец выходит, люди не начинают ругаться на него, но начинают... аплодировать. Выражая свою радость, что комната освобождена. Ситуация выглядит настолько ребячливо, что вышедшего из уборной человека это совсем не обижает. Он смущённо посмеивается вместе с остальными, и, почёсывая затылок, семенит обратно к себе. Джунг ловит себя на том, что смеётся с остальными и быстро себя оправляет, не сразу замечая, как привычная зажатость успела слегка сдать свои позиции. Очередь быстро рассосалась, Ханыль вошёл в, как и ожидалось, ничуть не чистое помещение. На раковине застыли жёлтые пятна, в углах, если приглядеться, можно заметить маленькую семейку пауков. Это зрелище немного портит настроение, что и неудивительно. Кто бы стал заходить сюда, будь у него выбор? Но Джунг не забывает очередь парней, которым выбор, в отличие от него, никогда не представлялся, и он виновато отвлекается на отражение в зеркале. Долгие бессонные ночи, тяжёлая внутренняя борьба с самим собой, как и положено, отразились на его внешнем виде. Кожа потеряла свой цвет, губы поблекли и даже тёмные волосы высушились, став ломкими и непонятными. Не таким он покидал родительский дом. — С такой светлой головой ты сможешь многого добиться в своей жизни! — хлопали его по плечу братья отца, уговаривая родителей отправить шестнадцатилетнего мальчика учиться в заграничных школах. — Вы богаты, и вы можете себе это позволить. Чужие ожидания и чужая зависть, можно ли сказать, что они должны взять на себя ответственность? Родители любили его с таким отчаянием, что беспрерывно грезили о великом будущем для него. Не трать свои способности впустую, Джунг. Не разочаровывай нас, ведь мы вложили в тебя много сил. Любовь и мечты родителей, можно ли сказать, что они должны взять на себя ответственность? В голове ребёнка зажили мысли, к которым он не был готов, которые появились слишком рано. Мальчик начал в них утопать, задыхаться, пока вода в бочонке не высушилась, оставив его в глухой тишине. Он рос с болезнью в своём сердце, продолжая усердно учиться, получая нужные суммы денег на счёт. Он перестал возвращаться домой. Нечего скрывать, что ему мучительно сильно хотелось вернуться, в своё тёплое и надёжное детство, но не в таком состоянии, когда в его глазах читалось, что он не в порядке. Разговоры по телефону становились всё короче и короче, пока не стали ограничиваться одним сообщением в месяц. Дело не было в безразличии родителей, сколько в их пагубном доверии, что их ребёнок не может прожить жизнь иначе, чем они сами себе выдумали. Вряд ли они скоро узнают о том, что Джунг бросил учёбу, а сейчас его уносит в неизвестном направлении с неизвестным человеком, который намного старше его. Вряд ли даже поверят, если узнают. Однако, чем дальше едет поезд, тем безразличнее Джунг думает об этом. Он впервые за долгое время видит, как на дне его глаз заплескалась крохотная искорка. Она ни в коем случае не должна погаснуть. Это первая и самая важная задача. Джунг возвращается к своему отделению совсем немного, но изменившимся человеком. Джия внутренне отмечает небольшую победу и подсаживается ближе к Джунгу, пускаясь в рассказ о книге, которой увлеклась с утра. Их равномерная беседа смешивается с множеством других. Раз в несколько часов поезд проделывает недолгие остановки в некоторых городах. Джунг никогда не высовывается наружу в это время и с горем пополам отпускает Акеми. Он прилипает к окну, стараясь не упустить её из виду, пока она совершает основные покупки. Он боится, что она не успеет вернуться, как поезд вдруг загудит и побежит дальше. Этот страх не имеет никаких оснований, Акеми никогда не отдаляется настолько далеко, чтобы не успеть взобраться обратно, да и водитель никогда не спешит настолько, что никто не успевает вернуться. Но страх на то и страх, что его так просто не объяснить. Практически все выбегают на свежий воздух и лёгкую разминку, пока Джунг один скачет по коридору. Пересекая опустевшее пространство, он ловит обрывками посторонние разговоры. — Не могу уже один чай пить, мне мясо нужно, — жалуется крупная женщина скорбным тоном. — Ничего, скоро доезжаем, а там поедим как следует, — утешает её подруга. Люди возвращаются на свои места, и вместе с ними в вагон забираются новые пассажиры. К отделению Джунга и Акеми присоединяется пожилая женщина. Она не занимает спальные места, но берет себе кресло для сиденья на противоположной стороне. Несмотря на свой возраст, от дамы веет такой бодростью, словно она прямо сейчас готова встать и на всех ногах побежать по простирающемуся снаружи полю. Она безостановочно стучит ногой и отбивает ритм пальцами по столешнице. Её седые волосы были красиво заправлены в косу под цветочным алым платком. Женщина держалась настолько гордо и отдавала такой молодой живостью, что если бы не некоторые обтрёпанные вещи на ней и не некоторые старческие признаки на теле, Джунг без сомнения принял бы её за молодую аристократку. Акеми заинтересовалась женщиной ничуть не меньше и немного погодя, после массы взаимных переглядываний, незнакомка сдалась и подсела к ним, чтобы познакомиться. Тётушка оказалась разговорчивой до невозможности, так что за пару часов Джунг и Акеми узнали всю историю жизни Августы Рихер. Августа родилась не в богатом доме, как может показаться на первый взгляд. Её отец был торговцем, непрестанно влезающем в долги. Их финансовое положение то падало, то поднималось, но никогда не доходило до удовлетворительной отметки. Её мать всё же, несмотря на свой статус, крайне любила высшее общество. Она не могла позволить себе и своим детям дорогостоящих удовольствий, так что взамен она воспитывала в них чувство благородства и собственного достоинства. Она умела одеть и себя и их так, что никто в округе и не подумал бы подозревать их в недостатке. Августа пронесла на себе это воспитание до этих дней. В юном возрасте она пошла обучаться игре на пианино и скрипке, ненароком посвятив себя этому делу на всю жизнь. Правда, добилась она исключительно поверхностного блеска на этом пути, и всё же не опустила рук — к тридцати годам к ней в дверь стучался целый ряд учеников. Только по её капризу принимались не все. Августа обучала тех, кто был, по её мнению, того достоин. Она не брала за свои уроки много, так что и дети из бедных семей могли позволить себе учиться у неё. Эта её доброта не позволила ей приобрести особого богатства к своим пожилым годам, о чём безустанно мечтала её мать. По крайней мере, Августа сама о том не жалеет. Каждая жизнь её учеников обрела счастье под её крылом. Ей было этого более чем достаточно. — Но, по правде говоря, одна жизнь, самая ценная жизнь, — вздыхая, рассказывала Августа, — так и не расцвела. Он, мой ученик, был совсем другим. Он дышал искусством больше, чем кто-либо из всех, кого я знала и обучала. Он мог коснуться своей игрой любого сердца. Но жизнь его не благословила, он рос в семье, которая вынудила его забрать с собой дыхание музыки. Как же его звали? Сванте? Боюсь, могу ошибиться. С тех пор мне остаётся только надеяться, что и без своего признания, он всё ещё жив и живёт хорошей жизнью. После этих слов, остановка Августы замаячила вблизи. Напоследок она неприминула обязать себя накормить Джунга и Акеми замечательным чаем, чем-то напоминавшим привкус индийского масала чая. Выпив по чашке, они на том и распрощались. После Августы было гораздо легче знакомиться со всеми прочими временными путниками. Люди охотно шли на общение, среди них были как и заядлые любители поболтать, так и внимательные слушатели. Никому не было жалко поделиться последним пакетиком чая и кусочком помазанного маслом хлеба. Находились и те, кто с трудом терпел неудобства поезда и ворчал себе под нос, однако никому этим не мешал и не навевал тоску, уважая окружающих, которые были в том же положении. В воздухе витали краски тепла, дружелюбия и искренности. Этим недолгим знакомым просто не было нужды притворяться кем-то. В этой дороге все были такими, как есть. Они ничего друг от друга не требовали, каждый двигался к своей цели и лишь с лёгкой грустью они расставались между собой в конце пути. Даже Джунг, зная, что эта идиллия скоро подойдёт к концу, не думал расстраиваться и сидеть с хмурым лицом. Он наслаждался этим временем, не прогоняя посетившее счастье. Грязь местами и неудобства отошли далеко назад, перестав иметь значение. В этой дороге, с незнакомыми ему людьми он чувствовал себя на своём месте. В один вечер по вагону начала греметь громкая индийская музыка. В тесном проходе люди, преимущественно мужчины, танцуют и громогласно подпевают, разнося веселье и радость. Те, кто не решались присоединиться к неожиданному празднеству, хлопали в такт музыке и поддерживали поющих. Акеми, не раздумывая, присоединилась к танцующим под всеобщие свистки. Она никогда не обучалась танцу, а лишь двигалась в такт музыке как умела, но это не мешало ей сразу же выделиться в центре внимания. Люди прыгали над головами, дивясь её немногосложному, лёгкому танцу, но обжигающему своим отличительно ярким огнём. Она танцевала до тех пор, пока последняя нота не затрепетала в воздухе. Зрители хором и аплодисментами выразили своё восхищение, благодаря за удовольствие, полученное от такого представления. Все устроились спать приятно уставшие и разгоряченные. В последнюю ночь их путешествия, вагон опустел на большую часть. Оставшихся можно было пересчитать по пальцам. Среди них было несколько рослых, серьёзных мужчин. Они часто ругались на своём языке, и их басистые голоса разносились по всему вагону. Один из них отделившись от компании, вдруг обратился к Джунгу тяжёлым низким голосом: — В карты играешь? В чёрной майке, оголяющей все его татуировки, он наклонил к Джунгу суровое лицо со значительным количеством шрамов на нём. Джунг сразу отрицательно завертел головой, зато Акеми от предложения, на удивление, не отказалась и следующие пару часов провела в приятной гангстерской компании. Вскоре и они сошли с поезда и только прибирающийся на опустевших местах проводник остался с мягкой улыбкой объявлять скорое окончание поездки. Поезд погрузился в гипнотизирующую тишину. Джунг наблюдал за своей честной и свободной улыбкой сквозь отражение в окне. Возможно, теперь он может сказать, что вся его тяжесть и боль осталась в другом, неизведанном мире? За окном промелькали городские огни и черты моста, по которому они ехали. Поезд уверенно несся вперёд, проделывая себе путь в темноте. Он уносил с собой тысячи людей навстречу неизведанному миру. Навстречу миру, где жили совсем другие Акеми Джия и Ханыль Джунг.