Акеми.

Мягкое сиреневое облако нависало над зданием голубоватого оттенка, окна которого отражали отблеск заходящего солнца. Облако расплылось, перекрашивая всё небо в сиреневый, когда тем временем полёт птиц в небе пробивался сквозь шум машин, оставляя последние мазки на картине. Норберг Хоггарт сам сросся с этим небом, с тем последним и единственным, что погружало все его воспоминания в реку забвения и уносило с собой. Небо каждого нового дня не могло сравниться с предыдущим, так он, по крайней мере, считал. Но среди всех этих дней непременно находился такой, что особенно запоминался навсегда. В один такой день, лил дождь, хотя не было ни одного периметра, занятого тучами. Солнце клонилось к закату, озеро вдали создавало иллюзию того, словно вся земля поглотила в себя небесное царство. Мир тогда был другим, виденный и открывшийся людям впервые. В этот момент он был хранителем той пленительной сказочности, которая недосягаема даже для сновидений. В каплях дождя, падающих под этим закатным солнцем, людям даровалась сила жить дальше. Впитавший в себя эти капли, Норберг, как неиссякаемый источник, так и жил дальше с закатным солнцем в своих собственных жилах. С тех пор он не пропускал ни рассвет, ни закат. Будь небо в блекло-серых тонах, иссиня-чёрных, или било в глаза утренней голубизной... он насыщался любым из них. И каждый день Норберг повторял, что всё в порядке. Всё в порядке, пока есть это небо, и он может наблюдать за ним. Может жить вместе с ним. Такие вот слова, повторяющиеся день ото дня. Когда он просыпается утром, когда идёт проживать бессмысленный день никому не нужного человека. А ведь раньше он имел такую странную привычку, — ходить с хмурым лицом везде, где можно. Мог бы иметь до сих пор, если бы не школьник, который однажды передразнил его выражение лица как-то раз, проходя мимо. Эта шалость была не злобным намерением задеть прохожего, что стало понятно по детской улыбке, которая сразу же появилась на его лице. Норберг не рассердился на него в тот момент, а всего лишь растерянно улыбнулся в ответ. После этого он весь день раздумывал, насколько же смешно он оказывается выглядит, без причины строго насупившись на весь мир? Конечно, он не стал после этого улыбаться всему и всем. Но привычка, вдвое утяжелявшая ход вещей, сделала всё проще, покинув его. Взамен, поднятое вверх лицо, не обагрённое тучей, замечало больше оттенков того дневного солнца, которое с нежностью рисует на лицах своих любимцев и прогоняет домой жаждущих покрова ночи. Так и сейчас, Норберг шёл. Шёл один человек в своём клетчатом сером пиджаке, нагруженный своими заботами, но совершенно беззаботной походкой, с безграничной любовью к небу. Оставляя случайным прохожим свою добрую улыбку. Настолько добрую, что они отворачивались, не способные её на себе перенести. — Дядя, дяденька, а у нас тут новенькая! — с важным видом представителя изрекла Норбергу старшая из детей. Она здесь настолько давно, что не могла не взять на себя обязанность лидера и во многом переняла манеры работников клиники, — она вон там в углу сидит, почему-то боится нас всех. Редко, когда детское офтальмологическое отделение в преддверии зимы полнилось новыми маленькими пациентами. Этот период не был исключением и свыкшиеся дети, что оставались здесь долечиваться, удивлялись каждому пришедшему, словно в их дом пожаловали незваные гости. Они незамедлительно поймали медбрата за рукава его формы и подвели к худой маленькой девочке, которая смотрела на всех кругом большими выпученными глазами. Она сразу начинала заикаться, когда нужно было говорить, красневшее лицо не оставляло ни одного белого пятна на себе. Норбергу быстро почувствовал в ней частичку себя. Такие дети редко себе заводят свиту друзей, будь то в детстве или во взрослой жизни. Иногда друзей у них как так не бывает вообще. Кому как не Норбергу знать? У него их тоже нет. Если сначала это было делом характера, то потом стало делом привычки. Несмотря на то, что работа изменила его неуверенное и стеснительное поведение, всё же тревожить собственное одиночество он был не в силах. — А вы знали, что у неё будет операция без наркоза? — в восторге выкрикнул один из своры мальчиков, — Скажите же, как круто! — Как это, как без наркоза? — насторожилась медсестра, стоявшая неподалёку. — А вот так! Она отказалась и операцию проведут, когда она будет в сознании, — загоревшимися глазами ответил всё тот же ребёнок. В это время, лидер их невеликой компании, наоборот, немного побледнела, и, взяв новенькую под руку, со страхом зашептала: — Слушай, может всё же откажешься? Подумай только, как страшно будет всё это видеть! — Ну, ну, — передернула её медсестра, спеша на помощь, — операция предстоит не такая и сложная. Она едва ли что-то почувствует. Если есть терпение, то ничего страшного… Но ты смотри, девочка, начнёшь плакать — так сразу вколим! От шутливых слов медсестры, одни дети пришли в ещё больший восторг, а другие сильнее побледнели. Обе стороны тянули бедную девочку примкнуть к ним, но пуще всех старались бойкий юнец и самая старшая. — Дяденька Норберг, что вы молчите? Скажите, что это всё глупо. Ей надо дать согласие на наркоз! — Ну что ты пристала, — перебил её мальчик вражеской стороны, — Ходила вся зарёванная в день своей операции, никому покоя не давала, так что же? Все такими же трусами должны быть? Вот и нет! Видишь, сидит, настоящий воин, а ты ей мешаешь! — и хлопнув своей ладошкой по груди, мальчик сорвал крики одобрения своих товарищей, вынудив покраснеть и замолкнуть противников. — Сел бы ты на место, Юлиан, — снова вмешалась медсестра, на этот раз заняв противоположную позицию, — Тебя то из палаты еле живого и, к тому же, насильно вывели, когда требовалось идти в операционную. Ты же дрожал от страха и плакал, что не пойдёшь. Юлиан, несомненно, так просто не сдался, даже оскорбленный честным обвинением, он бросился в жаркий спор против медсестры. Всеобщее внимание на некоторое время увлечённо перешло от пациентки к медсестре, Норберг улучил минуту, чтобы присесть на корточки перед девочкой, которая мяла в руках карточку с именем Эдаль. — Ты в самом деле отказываешься от наркоза? — своим обволакивающим теплотой голосом тихо заговорил он с ребёнком. Эдаль, удивлённая его учтивой мягкостью, стремительно кивнула, — Почему? — Я, — неуверенно начала она, сжав пальцы рук, — просто не хочу оставаться здесь на ночь. — Ты хочешь скорее вернуться домой? — удивился он. Девочка взглянула ему в лицо, рассчитывая увидеть непонимание. Его сосредоточенное и чуткое внимание мигом отозвалось в ней, она села прямее и выражение её глаз заразилось уверенностью человека, в котором она тоже ненароком разглядела себя. — Если честно, то завтра просто вечеринка у моей одноклассницы. Если я буду здесь ночевать, то меня не пустят завтра и я всё пропущу! — с детской рассудительностью честно поделилась Эдаль. Спор в стороне вдруг разом повернулись в их сторону, когда по всей палате пробежал безудержный смех Норберга, заново смутивший Эдаль. — Получается, на этой вечеринке будет что-то очень важное? — поинтересовался медбрат, застав девочку врасплох. Она поникла плечами, и, нахмурившись, задумалась. — Нет, — выдержав паузу, она покачала головой, — Не думаю. Мне просто хочется посмотреть, как всё пройдёт. Мне потом никто не расскажет и я вряд ли ещё раз смогу пойти на что-то такое, — пожав плечами, закончила было она, но затем неожиданно сморщив нос, добавила, — да и уколов я боюсь. — Видимо, трясёт тебя тоже от страха перед уколом? — в шутку заметил Хоггарт, полагая вновь застать девочку врасплох, что на деле обвенчалось провалом. Девочка упрямо вздёрнула носом, скрестив руки и ответив, что дрожит она всего лишь из-за холода в комнате. Точно, от холода, почему Норберг сам не понял? Упорно работающее отопление совсем не противоречит её словам. Норберг не был знатоком человеческой психологии, не был также способен разгадывать чьи-то натуры по одному щелчку. Тем не менее, его забавляло то, что все вокруг пропускали очевидное, пытаясь понять, настолько ли девочка просто смелая или дело в чём-то другом? Подобные Эдаль люди на вид кажутся слабыми, хоть и с долей странности, но от них никогда не ожидаешь многого. Тихие, себе на уме, они видятся неудавшимся типом среднего человека. Верно, никто не ожидает от них многого. Так что поэтому никто не знает, чего именно от них ждать. Хоггарт несколько ошибся, думая, что они схожи. У них схожи натуры и характеры, всё же остальное было совершенно различным. Норберг свободен, проживая жизнь обычного тихого человека. Эдаль в эту категорию входила не до конца. Для неё было естественным делать то, что многим кажется неестественностью, из-за чего она бессознательно привлекала внимание своими поступками. Что ж, если бы её встретила Виола, то скорее всего они бы поладили намного лучше... Норберг только мягко улыбнулся, прежде чем, привставая, потрепать девочку по голове. Заметив её лёгкую встревоженность тем, что ему пора уходить, он добавил напоследок: — Никого не слушай и не переживай, всё пройдёт хорошо. Я зайду проводить тебя после операции, — затем, повернувшись к застывшим детям и медсестре, он обратился к последней, — и вы, пожалуйста, наведите здесь порядок, а не присоединяйтесь к спору детей, распаляя его ещё больше. Закончив на этих словах, он отвернулся от задетой упрёком медсестры и направился к выходу. Норберг знал, что после этого никто не примкнёт к спорам и не будет досаждать Эдаль лишний раз до начала операции, поэтому больше не отвлекался на мысли о детском отделении. Сверяясь с часами, которые приближались к четырём, он ускорил шаг на пути к своей следующей остановке. К сто восьмой палате Ханыля Джунга. *** До конца исчезнувшие воспоминания не позволяют Джунгу узнать, пришёл ли он в это место сам или его привели? Какой момент оказался переломным? Тот, когда он, запыхавшийся и счастливый, влетел в комнату, спеша поделиться чем-то радостным и только к середине своей речи осознал, что говорит в пустоту? Что никого рядом нет, не было и не будет? Исчезнувшие воспоминания не дают ему узнать, в какой момент его жизни многоцветный мир сменился в исключительно белый цвет халатов, кружащих над головой. Безличные, пустые. Они все сливались с расставленными вокруг лекарствами. Врачи напротив его лица бормочут, и знать бы только что. Ханыль под толщей воды не способен услышать. Он пытается попросить их о том, чтобы ему подали глоток воздуха, но кажется и его самого по ту сторону больше не слышно. Только Норберг, закрывающий за собой дверь, помогает пробудиться от тяжёлого сна. — Новые? — спрашивает Джунг, касаясь кончиками пальцев упаковки таблеток напротив кровати. Он запомнил каждый свой препарат уже наизусть, но до сих пор не ведает против чего именно они его лечат. У его болезни тысячи названий, во всех больницах невпопад дают своё новое наименование, так что он давно не старается даже вспомнить, как называлась его болезнь в последний раз. — Я хоть и не должен говорить этого, — хмурясь говорит Норберг, — но ты знаешь мою позицию. Твоё положение не улучшается ни от каких препаратов. — Предлагаешь мне уйти? — Предлагаю, — незамедлительно кивнул медбрат, — Если ничего не помогает, зачем мучиться дальше? Ты скорее поправился бы, если бы ушёл. — Мне больше некуда идти, — перевернувшись лицом к подушке, утомлённо прошептал Джунг, надеясь тем самым закрыть разговор. «Ты непременно далеко пойдёшь», «такой умный ребёнок!», «его способности на многое горазды». Не так уж и страшно, когда ты проигрываешь раз за разом, но когда раз за разом возложенные на тебя надежды, проваливаясь, придавливают тебя к земле всё сильнее, - то можно ли рассчитывать, что где-то ещё осталось место для тебя? Люди, повернувшись к нему спиной, единогласно затвердили, - «Ты сам не хочешь себя спасать. Ты сам виноват в своём кровоточащем сердце. Ты убегаешь, потому что слаб и не хочешь нести ответственности». И Джунг каждый раз начинал строить жизнь с самого начала, кирпич за кирпичом, в кровь обдирая ладони. Под палящим солнцем, под снежными лавинами, под проливным дождём. Строил себя заново, заново и заново. Что они могли знать об этом? Они ничего не слышали. Однако, ему стоит поблагодарить их всех. Его попытки сейчас в самом деле безуспешны. Потому что их слова в голове больше не утихают. Под градом слов, самые крепкие постройки рушатся без следа. Они ничего не слышали. Они не смогли разглядеть его дрожащих губ в ответ. Очень жаль, однако. Погружаясь в очередную полудрёму, Джунг успевает смутно подумать вслед уходящей спине Норберга, что, быть может, они могли бы и подружиться. Не досаждающий, тихий человек, которому не будет важно, сколько раз Джунг ещё забудет о том, что они с ним в самом деле друзья. Он всё также продолжит приходить каждый день, в четыре часа. *** Каждый день, в четыре часа. Это только первая половина традиции Норберга. Вторая — это, каждый четверг в четыре часа, откинувшая голову на спинку сиденья Виола Янсоон, почти уснувшая напротив палаты. — Всё ещё гадаю, почему ты каждый раз являешься, как по расписанию, именно в это время, — деликатно обратился Хоггарт, стараясь не выдёргивать её слишком резко ото сна. Виола, вяло приподняв веки, прикрыла глаза рукой, прежде чем откинуться вперёд, опираясь локтями о колени, и вымолвить: — Дома тебя ни за что не найдёшь, а здесь у тебя только один постоянный пациент, — с этими словами она указала в сторону двери, только что закрывшуюся, — Как обычно, никакого прогресса? — Нам лучше спуститься в столовую и переговорить там, — осторожно заметил Норберг, вызвав со стороны Виолы лишь усмешку. — Не сомневаюсь, что он крепко спит и не слышит ни слова, — предугадав удивлённый вопрос, она сразу объяснила свой вывод, — Что ещё остаётся таким людям, как не забыться во сне? Норберг понурил голову, не решаясь ни на соглашение, ни на отрицание. Происходящее стало привычкой. Виола каждый раз приходит и пытается убедить его в безнадёжности положения. Норберг каждый раз уходит, стараясь собрать свою веру по крупицам. Он понимает, что этими словами она пытается оправдать своё потерянное желание делать хоть что-то в жизни, но не может поддаваться её влиянию. — Ты всегда начинаешь говорить о Джунге, когда на деле приходишь из-за Сванте. Виола не отвела взгляда, как ожидал Норберг, и не позволила ему застигнуть себя врасплох. Ей и самой всё ясно, слышать это от кого-то другого всего лишь вызывает досаду. — Какая невероятная прозорливость! Неудивительно, что ты медбрат нарасхват в этой клинике. — Я обращусь в токсикологическое отделение, чтобы тебя взяли на учёт, — отмахнулся Хоггарт от её саркастического замечания. — Боюсь, что не слишком им подхожу по параметрам, — претенциозно смекнула она. Не получив ничего в противовес, она досадливо потёрла рукой лоб, оставаясь в полусогнутом положении. — Ты ничего не нашёл для него? — Я ведь уже говорил, — смягчившись, произнёс Хоггарт, — я не врач, а только медбрат. Который и близко не стоял с проблемами наркологической зависимости. Виола, сунув руки в карманы фланелевой куртки, никак не отозвалась. Она бездумно смотрела вниз перед собой, не выражая никаких чувств. — Так мне хотя бы кажется, что я не стою, опустив руки, — выдохнула она. Норберг не решился на понимающий кивок. Он не испытывал ничего похожего, чтобы понимать. Сочувствующий кивок был бы ещё более неуместен. Этих двоих в целом нельзя назвать друзьями, их встречи ограничивались только такими моментами. Было время, когда они жили по соседству. Вежливо кивали друг другу при случайном столкновении. «Соседская оболочка» так и не спала бы с их отношений, если бы Виола однажды не заметила, что целых три дня не слышала привычного шума борьбы с замочной скважиной в вечернее время. Она нерешительно постучалась в соседнюю дверь, которая по неизвестной причине осталась открытой. Соскользнув внутрь, Виола наткнулась на слёгшего с тяжёлой простудой больного. Присматривать за Норбергом в то время не было большим делом, так что даже это могло бесследно потом забыться. Если бы под силой болезни из Норберга не вырвалась просьба о том, чтобы Виола немного подержала его за руку. Просьбу больного в бреду следовало бы оставить без внимания, Виола же сделала наоборот. Она взяла его за руку, не могла не взять, потому что такая просьба с головой выдавала человека, безнадежно тоскующего по человеческому теплу. Норберг привык убегать от общения, сломя голову. Нервно дышать и теребить край рубашки, в поисках скорейшего способа улизнуть, спрятаться и желательно ещё неделю не выходить из своей каморки. Когда он был ребёнком, у него даже был свой личный "чердачный" уголок. Правда, на самом деле, это был обыкновенный гардероб, самых наименьших размеров. Но он был огромен для маленького Норберга. Это было место, где он, поджав колени на холодном полу, прижимал к уху свой музыкальный плеер и больше не слышал мир за его пределами. Хотелось бы и сейчас не слышать ничего из этого мира, ни тяжёлого дыхания Виолы, ни её обречённости, с которой он не в силах совладать. — Знаешь, я много думала о том, почему твой постоянный пациент всё остаётся и остаётся здесь, — нарушив тишину, заговорила Виола о Джунге, — Почему его память больна, почему он в таком состоянии? Почему врачи не могут с ним ничего не поделать? Не могут ни вернуть ему воспоминания, ни найти наконец их причину и дать этому расстройству определённое название? Я задавала себе эти вопросы и каждый раз вспоминала о Сванте и о самой себе. Почему у нас нет надежды? — задала она риторический вопрос, и сама же задумалась над ответом, — Мне кажется, что у всех нас есть что-то общее, но именно связывающей нити нет. Судьба не столкнула нас с тем, с чем должна была. Мы не встретили того, кто смог бы нам помочь, — рассуждая в своём темпе, Виола остановилась, в который раз подбирая следующие слова, — Отсюда вытекает другой вопрос. Даже если нам не было на что опереться, итог будет зависеть от нас самих, или от того, что уже предначертано? — она повернулась в сторону Норберга, внимательно ожидая его мнения. — Я верю в судьбу, которая зависит от нас, если ты об этом, — изрёк он. Виола неожиданно улыбнулась, обдумывая его слова. — Должно быть, ты прав. В этом плане ты можешь рассуждать объективнее остальных. — Объективнее? — Так точно, — кивнула она, вставая со своего места, — из нас всех только у тебя наоборот. Тебе намного лучше оставаться одному, даже если тебе больно от этого одиночества. Но ты один спасён заранее, потому что тебе намного лучше никого не встречать в этой жизни и оставаться обыкновенным честным человеком. Подытожив, Виола отвернулась и зашагала к выходу, оставляя Норберга размышлять над её туманными словами в одиночестве. Лёгкий, щемящий укол этих фраз неожиданно тронул его. Странности, которые Виола оставляет после себя, никогда не проходят мимо просто так, какими бы невнятными они не были. Завершая свой обход посещением операционного отделения, Норберг никак не мог отогнать оставленный под кожей осадок. — Ну как всё прошло? Похоже, что ты осталась довольна! — перебивая свои мысли, спросил он, взявшись сзади за ручки коляски. Эдаль, в больничной одежде и с одним перевязанным глазом, и впрямь выглядела довольной. — А вам интересно послушать? — Ещё как, — со всей серьёзностью подтвердил Норберг. — Что ж! Это было очень необычно! — детским восхищённым голосом начала девочка, — Хотя поведение врачей было забавным. Как только я легла на операционный стол, я словно перестала быть человеком, а стала для них машиной, которую им нужно разобрать. Правда-правда, они будто видели мой глаз как отдельно существующий механизм, который нужно исправить. Такие сосредоточенные! Было немного и страшно, и интересно. В процессе никто даже не проронил ни слова. Дядя, а врачи что, владеют телепатией? — Именно, это тайная способность всех врачей, — раскрывая секрет, зашептал Норберг, — только ты никому не говори, об этом никто не должен знать! — Так вот почему они так настаивают на наркозе? Чтобы никто не видел? — возмутилась Эдаль, и, чтобы успокоить её, Хоггарт сразу же опроверг её домыслы. — Совсем нет! Это для того, чтобы людям не было больно. Разве ты сама не почувствовала ничего? — Ой, в самом деле, — сморщившись, согласилась Эдаль, — Ощущения были немного неприятными. Мне придерживали веки каким-то непонятным прибором, в глаза бил сильный свет. Но! Так как всё шло плавно и легко, я почти не чувствовала касаний приборов, щипцов и даже, кажется, иголки. Жалко, что всё уже закончилось. — Кажется, ты заинтересовалась нашей работой. Не захотела ли вдруг тоже врачевать в будущем? — поинтересовался Норберг, ожидая согласного восклицания. Однако, Эдаль, напротив, отчаянно вздохнула. — Но я не владею телепатией... Проходя мимо панорамного окна, Норберг приметил отдаляющуюся фигуру Виолы, и на миг позабывшаяся тяжесть снова накрыла его. Небо близилось к синеве океана. Виола Янсоон, никуда не торопясь, шла к автобусной остановке. Не торопясь ждала автобус, не торопясь дожидалась, пока нетерпеливые пассажиры, боясь упустить свободное сиденье, проталкивались в спешке внутрь. — Ты слышала, — сказала своей подруге дама средних лет, — в понедельник намечается встреча с известной радио ведущей F1. Мы не должны это пропустить! — В самом деле? Ты о той, которая ведёт передачу каждую субботу? — Да-да, я о ней! — Надо же, и где всё пройдёт? «Встречайте известную радио ведущую F1 уже в этот понедельник!». Кричащие объявления вокруг были менее тихими, чем разговоры людей. Должно быть это намёк на то, чтобы Виола таки решилась пойти туда. Пойти? Не пойти? Первая ступенька лестницы — пойти, вторая ступенька — не пойти. Виола отсчитывает, неспешно поднимаясь на шестой этаж, с которого доносился громкий бой в дверь. Налогосборщик, неугомонно бивший в дверь пятьдесят шестой квартиры, оживился, когда Виола подошла сзади, давая понять, что она хозяйка квартиры. Она с улыбкой разрешила ему подержать свой рюкзак, чтобы удобнее было открыть дверь. — Спасибо, — она кивнула ему головой, забрала свои вещи, и с той же улыбкой закрыла дверь перед его лицом. Повернув влево, любой пришедший сразу оказывался в гостиной комнате, в которой напротив широкого окна находилась небольшая кровать. Виола повалилась лицом на неё, открытыми глазами наблюдая за небом снаружи. — Какая же эта жизнь долгая, —с усилием пробормотала она под возобновившийся стук в дверь. Очень близко к её окну росло одно дерево, которая Виола очень любила и бывало, что даже разговаривала с ним по ночам. В тот момент, оно бушевало против сильных порывов ветра, исчезая в затмевающемся потоке надвигающейся ночи.