Околоквиддич

Западный Лондон. за неделю до визита Скорпиуса и его банды в Дурмстранг В доме у Скорпиуса царит неестественная чистота. Ни пылинки. Скорпиус говорит, что это из-за его аллергии, но мне кажется, что у него какая-то психологическая болезнь. Знаете, вроде паранойи. Иногда по ночам я тихо крадусь на улицу, чтобы покурить. Открываю скрипучую дверь, встаю босыми ногами на мокрый газон, задираю нос кверху, чтобы воздух лучше проникал в вечно забитые ноздри, и закуриваю. Я смахиваю окурки на соседний участок, потому что если Скорпиус увидит хоть один, он начнет кричать. Мне нельзя выбрасывать окурки в пепельницу (“Чертова грязь!” — говорит Скорпиус), оставлять крошки на столе (“Вытри за собой, Поттер-твою-мать!”), ходить в обуви (“Ублюдок, ты же был в этом на улице!”) и еще много всяких вещей. У Скорпиуса два эльфа, они убираются каждый день, но все равно получают на орехи. Иногда мне кажется, что мне нельзя даже чихать, и я задерживаю дыхание и зажимаю нос рукой. По вечерам хозяин дома сидит в большом кресле у камина, а мы с парнями располагаемся рядом на полу, будто подданные короля. Король молчит. Король шмыгает носом, словно пытается почуять запах несуществующей пыли. Потом откашливается и начинает говорить. — Самое мерзкое, — вещает он, раскачиваясь в кресле, будто столетний старик, — это не магглы. Самое мерзкое — это волшебники, которые ведут себя так, словно не помнят своего предназначения. Не помнят о чистоте своей крови... В тот вечер у меня была в руках газета, “Спортивный Пророк”, кажется. Несколько страничек с обмусоливанием объединения четырех Федераций квиддича, интервью с какой-то красоткой из “Гарпий” и трансферные слухи. Последние интересовали Скорпиуса больше всего. Я скосил глаза на красный заголовок: “Торнадос” покупает Фалькона”. Под ложечкой засосало, я попытался спрятать газету за спиной, но Малфой уже прервался и раздраженно вырвал ее у меня из рук. — Дай сюда, Поттер, — скривился он. — Почитаем, что написали эти бумагомаратели. Дойдя до странички с транcферами, Скорпиус изменился в лице. Я ждал, что он начнет орать, но он просто поднялся со своего кресла и уставился в окно, где алел закат. Клуб “Торнадос” раньше принадлежал его деду, но потом был продан за долги каким-то богачам из Азии. Те начали скупать игроков, построили новый стадион... Я знал: Скорпиус до сих пор считал команду своей и болезненно переживал любые нововведения. Особенно трансферы. Особенно, если дело казалось Финиста Фалькона. Я очень долго не знал, кто такие эти Фальконы на самом деле. Я знал, что это очень древний род. И что они откуда-то с Западной Украины. И что старший Фалькон владеет многими землями. Говорили, ему даже магглы платят ренту. Но я не знал, что они анимаги. — Фальконы, — как-то сказал Скорпиус. — Хуже нет волшебников, чем эти Фальконы. — Почему? — удивился я. — Они же чистокровные! — Их кровь грязнее, чем у самого вонючего маггла, Поттер! — Скорпиус презрительно скривился. — Они врожденные анимаги! Я не понимал, почему быть врожденным анимагом — плохо. В конце концов, кто-то учится этому годами... Словно прочитав мои мысли, Малфой недобро усмехнулся: — Не понимаешь? Так я тебе разъясню. Из поколения в поколение передается волшебная кровь,и она всегда должна оставаться чистой! Всегда, Поттер! Как ты думаешь, как волшебник может стать анимагом от рождения? Это значит, что у него есть этот ген! Это значит, что столетия назад кто-то из его семьи осквернил себя... — Скорпиус морщится и не продолжает. Так он делает всегда, когда видит или упоминает что-то грязное. Скорпиус ненавидит грязь. Но грязь его окружает везде, так он говорит. * * * Дурмстранг, после исчезновения Фалькона — Домнуле Бжезинский? — Станимира стоит в дверях директорского кабинета, сжимая в руках какую-то бумажку. — Крам! — Бжезинский делает знак войти, и Станимира на цыпочках пробирается внутрь. Ей всегда страшно в кабинете директора. — Это письмо, — произносит она чуть слышно. — Письмо из Лондона...О том, что “Уимбурнские Осы” берут меня на позицию ловца... — Хорошо, — Бжезинский откладывает письмо в сторону, даже не пробегая его глазами. — Сейчас все уезжают. Когда мы выясним, что произошло, школу откроют. А теперь идите. Через тридцать минут начнется панихида. "Он не умер", — шепчет Станимира так, чтобы директор не услышал. "Он не умер", — повторяет она про себя, когда в Главном зале собирается толпа народа. "Он не умер", — вторит, когда профессор Клопчек долго говорит о том, что Дурмстранг — огромен, и на поиски тела потратят много времени. Ей смешно и страшно одновременно. Смешно, потому что она не понимает, как вот так вот легко пропавшего без вести человека здесь объявляют мертвым. Страшно, потому что случилось что-то непредвиденное. "Да пойми ты, — говорил ей отец. — Если бы Финист был жив, поисковые заклятия нашли бы его. Но с ним пропала связь. Это значит, что в живых его нет". "Он не умер", — Станимира смотрит на отца Финиста, которого сотрясает крупная дрожь. Это высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. Волосы, закрывающие уши, торчат,словно птичьи перья. Длинные руки висят безвольно, словно плети. Он плачет. И не стесняется этого. Говорят общие слова, зависшие в воздухе скрипки то и дело начинают играть тоненькую плаксивую мелодию, пахнет ладаном. Станимира боится, что ее тоже заставят что-нибудь сказать. Она не умеет произносить речи. На свадьбе Моники Калери она убедилась в этом в очередной раз. Тем более траурные. Тем более, о том, кто не умер. Но, как думает Станимира, ей все равно придется говорить. Потому что все знали, что они с Финистом были очень близки. Что у нее не было никого ближе, чем Финист. Потому что в глубине души она надеялась (хотя не признавалась в этом даже самой себе), что однажды Финист Фалькон придет к ней с двумя свидетелями, в черной мантии с лентой и орденами и в соболиной шапке... По очереди встают ее одноклассники и со скорбными лицами поют дифирамбы Финисту. Его характеру, его дружбе, его игре в квиддич. Говорят Моника и Януш, которые даже не успели уехать в свадебное путешествие. Говорит Бранко Иванович, загонщик сборной Дурмстранга. Станимира испуганно озирается по сторонам: ей кажется, что встали уже все, кроме нее. Но это не так — в углу зала, облокотившись о каменную стену, стоит тот, кто, похоже, тоже не собирается произносить никаких речей. Франсиско Уизли. Станимира не может скрыть негодования. Что он тут забыл? Неужели захотелось лишний раз посветиться в какой-нибудь газете? Все, что делал Уизли, было фарсом. Взять хотя бы этот переход в сборную Аргентины — дурацкий, глупый фарс. Желание набить себе цену, не больше. Уизли ловит ее взгляд и коротко кивает. “Словно мы какие-то старые друзья!” — недовольно думает Станимира. От мыслей ее отвлекает очередная речь. Аделина Крамская-Фалькон. Дальняя родственница Финиста, насколько всем известно. Аделина красивая. У нее есть все то, чего нет и никогда не будет у Станимиры: пепельного цвета локоны, осиная талия, большая грудь, которая неприлично выделяется даже под свободной мантией, и высший балл по магическому домоводству. — Немногие знают, — начинает она, вытирая слезы, — что мы с Финистом были помолвлены. И мою боль сегодня, кажется, нельзя сравнить ни с чьей...Он был для меня самым дорогим на свете человеком, и память о нем будет жить в моем сердце вечно. Межродственные браки в волшебном мире не редкость. Межродственные браки в Дурмстранге — практически правило. Аделина говорит еще долго, и каждый ее всхлип вызывает шквал аплодисментов и полные сочувствия взгляды. Станимире хочется крикнуть, что это для нее он был самым дорогим человеком. Это с ней на протяжении стольких лет он делился самым важным. Это ее боль нельзя сравнить ни с чьей. Ее, Станимиры Крам. После окончания траурной церемонии люди не спешат расходиться. Станимира набирается смелости и идет вперед, туда, где стоят родители Финиста. — Господин и госпожа Фалькон, — она кланяется и прикладывает кулак к груди, здороваясь таким образом по всем правилам приличий. — O, так ты же дочь Виктора, — отец Финиста силится улыбнуться, но у него не получается. — Спасибо тебе...Я знаю, вы были очень близкими друзьями. — Аделина...— Станимира может произнести только это имя, и ей стыдно за свою бесконечную наглость. — Да, — отец Финиста вытирает подступившие слезы белоснежным платком. — Мне жаль, что он не успел рассказать тебе. Я знаю, он хотел, чтобы ты стояла в первых рядах на их свадьбе... Станимиру трясет. Ей хочется убежать, скрыться, но чья-то твердая рука держит ее за локоть и не дает уйти. — Простите, — тот, кто держит ее руку, кланяется чете Фальконов. — Никак не оправится от шока. — Пойдем, Стани. Они делают несколько шагов назад, и Станимира наконец-то видит своего спасителя. Уизли, кто же еще. — Пора бы уже знать, Крам, — говорит он вместо приветствия, — что люди вроде Фальконов не выбирают невест из команды по квиддичу. Главное для них — не потерять свою врожденную анимагию. — Привет, Фрэнк. Говорят, в Буэнос-Айресе много преступников, не боишься туда ехать? — Станимира улыбается. Ей легко. Слова Уизли прочно застревают в сознании. Значит, помолвка с Аделиной была против воли Финиста. Точно, против воли. — Увидимся в Лондоне, — Франсиско прикладывает кулак к груди и исчезает в толпе. Но перед этим успевает прошептать: — Я не верю, что Финиста Фалькона нет в живых. И сегодня вечером я буду сидеть в “Голове Шекспира” и пить эль за его здоровье. * * * Над Лондоном сгущаются тучи. Мы стоим на мосту Миллениум*, который раскачивается из стороны в сторону от ветра. Я знаю, что конструкция моста хоть и кажется хрупкой, на самом деле очень прочная, но мне все равно неуютно. Поздно, и вскоре пойдет дождь, но в центре еще слишком много туристов. Раньше в это время мы сидели с Франом в “Голове Шекспира”. Пили пиво, ели луковые кольца, болтали о том-о сем, таращились на магглов. Один раз мы были в том районе Лондона, и я зашел в паб якобы в туалет. Фран сидел один за крайним столиком и жевал картошку фри. Мне стало больно, но я сказал себе, что боль — это удел слабых. Так всегда говорит Скорпиус. Мы стоим на мосту Миллениум, одетые в маггловские тряпки, и ждем. Скорпиус смотрит вниз, в Темзу, и мне кажется, что эта грязная река вызывает у него отвращение. Мимо проносится пестрая толпа итальянцев, медленно идут китайцы с фотоаппаратами, какой-то ирландец так громко болтает со своим приятелем о машинах, что хочется зажать уши. Со стороны Сити бежит толпа менеджеров, упакованных в строгие рубашки и пиджаки. Сначала я вижу одного. Он делает вид, что любуется на Биг Бен, а на самом деле наблюдает за нами. Двое других стоят неподалеку. Они развернули газеты для маскировки. Идиоты. Кто читает газету, стоя на мосту? Я вижу еще четверых— они сидят на лавке на противоположной стороне и якобы разговаривают. Их больше, как всегда. Я начинаю считать до десяти — это помогает мне сосредоточиться. Один, два, три. Скорпиус разворачивается. Четыре, пять. Мы разворачиваемся за ним. Шесть, семь, восемь. Четверо поднимаются с лавки, двое свернули газеты. Девять, десять. — Впере-е-е-е-е-е-д, “Пушки”! — кричит Скорпиус, туристы в ужасе покидают мост, а мы бросаемся на наших противников. Мост шатается из стороны в сторону, какой-то парень наносит мне удар прямо в челюсть, и я падаю на колени, не успевая дать сдачи. Капает кровь. Я готовлюсь к реваншу. *Мост Миллениум (Мост Тысячелетия) — пешеходный мост в Лондоне, пересекающий Темзу (Вики) Выглядит так: http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%EE%F1%F2_%CC%E8%EB%EB%E5%ED%E8%F3%EC_%28%CB%EE%ED%E4%EE%ED%29 **Скорпиус — сторонник "правых" взглядов по аналогии с футбольными фанатами Италии и Англии, которых десятилетиями обвиняли в про-фашистских настроениях.