***
У Трисс ужасные синяки под глазами. Теперь, когда на ней нет ни грамма косметики: ни корректоров, ни консилеров, ни еще черт знает чего, у нее огромные синяки под глазами. На ее бледной коже это смотрится почти пугающе. Первым делом он спрашивает ее: — Трисс? Почему ты думаешь, что у меня не получится? — Не получится что? — не понимает она, хмурясь. Мешает в чашке кофе, смотря на него. Ламберт садится на самый край дивана. — Не получится разобраться с ними. Я многих людей скашивал, разве они чем-то отличаются от них? — Ламберт, это очень жестокие, двуличные люди. У них нет ничего святого, а у тебя — есть. И это то, чем они пользуются, понимаешь? Он кивает. Понимает. Теперь он понимает. Но вот чего он не понимает: — И ты просто… можешь сидеть и принимать это? То, что мучают тебя, мучают твоего сына, мучают даже меня? Она поджимает губы. — Ламберт, у тебя все так легко, как тебя не послушай. Мне кажется, ты просто… расслабился. Последние лет двадцать тебе все давалось легко. Хотя нет, стой… после смерти отца, да? После смерти отца мир перед тобой был скучен и открыт. Ты выучил человеческий мозг настолько, насколько это возможно. На том уровне, на котором тебе нужно. На уровне его смерти. И теперь ты думаешь, что можешь все! — Если ты можешь даровать смерть любому, значит, да, ты можешь все. Смерть это единственное, что у нас есть по-настоящему, а другое… другое мы выдумали себе сами. Трисс закрывает лицо рукой и тяжело выдыхает. — Ламберт, тебе нужно к психиатру. — Я и есть психиатр. — Ты отучился два курса, Ламберт, сомневаюсь, что ты вспомнишь даже какие проявления бывают у шизофрении. Он пожимает плечами. — А мне это и не нужно. Я псих, да, возможно, не отрицаю. Сумасшедший и сумасшедший, ну и что дальше? Вопрос не в этом. Вопрос в том, что меня заебало это терпеть. Я хочу хоть немного пожить спокойно, а не… — Спокойно?! — Трисс так сильно всплескивает руками, что едва не опрокидывает чашку. — Ты убиваешь людей, доставляешь наркотики и оружие, выполняешь любую работу, готовый на все, и ты хочешь спокойной жизни?! — Представь себе, Трисс! Может я насильник, может я убийца, называй меня как хочешь: сумасшедшим, гением, психом, убийцей, мне срать! Но я не могу сидеть и смотреть, как моих близких людей насилуют, в отличие от тебя! Подумай хотя бы о своем сыне, Трисс, он человек! Такой же, как и ты! Его нервы, его чувствительность — он чувствует боль. Он ребенок, блять, как ты не поймешь?! Трисс затихает. Моргает. — Почему тебя так волнует мой сын?.. — Не больше, чем тебя, Трисс, тебе прекрасно известно, как я отношусь к детям и матерям. Это… это единственное человечное, что было в моей жизни до какого-то момента. И я знаю, что значит терпеть насилие, чтобы защитить мать. Потому что лучше изобьют тебя, чем ее. И ты терпишь, ты не ноешь, не жалуешься, я знаю это, блять, знаю! И я знаю, что никто этого не заслужил, понимаешь меня?! Он вскакивает с дивана, его дыхание сбито от раздражения, руки трясутся, в ушах звенит. Трисс медленно садится на стул и смотрит на него, моргая. Пораженно. Глубоко вдыхает, будто до этого не дышала вовсе. Она медленно моргает и опускает взгляд в кружку. — Такое чувство, что ты иногда забываешь, что я человек. — Забываю, — соглашается она, и Ламберт... Ему не больно. Боли нет. Просто сердце сократилось странно. Это не физическая боль — то, что он ощущает. И это пугает его еще больше. — Ты просто не замечаешь, каким ты бываешь жестоким. Плюешь в души, тебе все равно на мольбы, ты не думаешь о других жизнях. Иногда ты бываешь хуже дикого животного. — Может, — соглашается он, хоть и соглашаться не хочет. — Может и так. Но ты так же знаешь, что за тебя я бы встал под пули. Жрал бы битое стекло. Ходил бы по углям. — Встал? Жрал? Ходил? Она медленно моргает. Ее не смущают эти слова. Она делает упор на время. На прошедшее время. Он медленно кивает. — В последнее время, я… — Нет, — прерывает она его и медленно качает головой. — Нет, — повторяет она тише. — Нет-нет-нет, Ламберт, ты… ты не можешь сделать это сейчас. — Сделать что? Оно уже случилось. Так бывает, Трисс, и, как видишь, никто не умер. Я не бросаю тебя и не собираюсь этого делать. Ты много мне дала, или, по крайней мере, мне так казалось, но недавно… — Нет, — повторяет она снова, будто в забытьи. — Ты не можешь так говорить после всего, что мы прошли! — вскрикивает она и резко подскакивает со стула. Почти падает, но хватается белыми пальцами за столешницу. Ламберт смотрит ей в глаза. Она больше не похожа на ту Трисс, которую он целовал перед сном. Перед ним какой-то другой человек. Уставший, холодный, с бегающим взглядом, маниакально-болезненный. Кто-то другой. Или она всегда такой была? Холодней чем погода в Антарктиде, она маскировала это за маникюром, укладкой, макияжем и депиляцией? Внутреннюю твердость прикрыла мягкостью бедер? Он смотрит ей в глаза, и не находит там взгляд Лютика. Наверно, это неправильно. Нельзя искать во взгляде Трисс глаза Лютика. Каким-то образом он все-таки говорит: — Прости, но мне кажется, что я больше тебя не люблю. Он ждет криков. Ждет разбитой посуды. Истерик. Слез. Что угодно. Но Трисс просто медленно садится обратно. Ей кажется, что она осталась совсем одна. Ламберт смотрит на ее лицо — мертвично-белое — на пухлые едва розовые губы, на спутанные волосы. Ее скулы. Ее брови. Куда угодно, лишь бы не ее глаза. Вместо криков она только спрашивает, смотря на свои ноги: — Тогда что тобой движет? — Что? — Насолить им, заставить их не трогать нас. Что тобой движет? Брось меня да дело с концами. Никаких долгов. Ничего. — Нет, дело уже не только в тебе. Даже если я вырежу твое имя из своего сознания, это не поможет. Они… хотят меня. Зачем — не знаю. Я им случайно насолил, возможно, хотят отомстить… Не знаю. Трисс только кивает. Ламберт считает своим догом сказать: — И то, что мои чувства прошли, не значит, что ты мне теперь чужой человек. Я просто… не хочу тебя как женщину, всего-то. Ты все еще важна мне. Просто как человек. Она кивает и, кажется, не верит ни единому его слову. Ламберт, впрочем, тоже не верит в то, что говорит. Он будто пытается утешить. Только кого, неясно. Не то себя, не то ее. И все-таки он говорит. Уверенно, хоть и сухо: — Я тебя не брошу. Она кивает. Возможно, это единственное, о чем она могла просить. — Ты знал моего сына? — внезапно спрашивает она. Ламберт кивает. Не видит смысла это утаивать. — Поэтому ты так… оживился по этому поводу? Раньше… раньше ты относился к этому с равнодушием. — Я не знаю, что стало последней точкой. Это случилось, и это главное. Но третьи лица страдать не должны, Трисс. Никогда. Ты понимаешь это? Она кивает. Какое-то время они стоят друг напротив друга, будто им есть еще что сказать. Будто надо о чем-то еще сказать, за что-то оправдаться, что-то объяснить. Но Ламберт уходит. Уйти кажется единственным верным решением. Тихо и без лишних слов. Он думает, что поступил правильно, но почему-то внутри нет ничего, кроме отвращения.***
— Ты сошел с ума? — Что? Нет, — Ламберт морщится. — Слушай, дед, я понимаю, у тебя нет близких людей, тебе не за что отвечать… — Да. — Что да? — Нет близких людей. Это было моим единственным требованием к тебе, когда ты всунулся сюда, хотя тебя никто не звал. — Меня не звали, но я тебе жизнь продлил на еще лет десять, будь благодарен. Иначе ты бы давно сдох, потому что не выдержал бы чувства боли. — Лучше бы я сдох, чем выслушивал твои идиотские предложения, Ламберт. Ты должен был знать, на что шел, когда становился с кем-то близок. Потому что ты знал, что их будут пытать, будут мучить… — Нет, стой, — Ламберт хмурится. — Их мучают не из-за меня. Ну, по крайней мере предыдущие лет пять. — А сейчас ты все сгубил? — Я… честно? Честно я не знаю. Не знаю, что они хотят от меня. Весемир смотрит на Ламберта, как на дебила. Он искренне восхищался большую часть времени его мозгами, но в последнее время Ламберт… не внушает доверия. Весемир хотя бы честен, поэтому он говорит: — Твои таблетки тебе мозг не поджарили, нет? — Вроде не… — Тогда сходи к психиатру, Ламберт, ты болен. — Я был болен примерно лет с пятнадцати и, знаешь, живу и не тужу. — У любой болезни бывает обострение, и у тебя — тоже. Твой нарциссизм заставляет тебя думать, что ты Бог, что ты можешь все и что ты неуязвим. Но это не так, Ламберт. Никто в это уже не верит. Да, ты был сенсацией, когда только появился, но теперь… Что теперь? — То же самое, — пожимает он плечами и прячет руки в карманах. Потому что правая снова дрожит. — Я делаю свою работу. Делаю вам куча таблеток, куча ядов и антидотов. Нахожу нужных людей и нахожу их биографию за ночь. Что не так? — Ничего, просто это никого уже не удивляет. И, в конце концов, все мы знаем, где в итоге оказываются гении… — В Лос-Анджелесе, — шипит Ламберт. Он снова вспоминает эту легендарную историю того гениального психа. Ламберт не знает, жив он сейчас или нет. Где он доживает век или где дожил. Мрачная и тяжелая история, преисполненная садизмом и жесткостью. — Ага, а до этого? Вспомни, где он оказался в итоге. Какому насилию подвергся и кем он был после. Обычным психом, которому чудом удалось снова воскреснуть. Хочешь так же? Хочешь, чтобы тебя накормили битым стеклом в подвале? Нет, Ламберт, помогать тебе в этом я не собираюсь. Пытаться достать таких людей — значит согласиться на принудительную психиатрию, куда я тебя запихну после твоей попытки. Определенно неудачной. Ламберт смотрит впритык. А если он в самом деле просто сошел с ума? Просто выжил из ума? Неужели он просто сам себе надумал, что сможет идти против такой системы? Это система, в которой он жил, и он знает, как она работает. Ее невозможно победить извне. Но ведь Ламберт не собирался действовать так. Мозг же находится изнутри, нет? Он вспоминает свои бессмысленные обвинения в сторону Трисс. Возможно, у него паранойя? Возможно, он просто спятил? Все ему твердят, что он дебил, раз решил влезть в эту пасть, но он продолжает лезть на рожон. Наверное, он псих. Просто псих. Он один против толпы. Надо остановиться, пока не поздно. Пока он не окончил так же, как и тот чувак. Со сломанной психикой и телом под капельницей, доверху напичканный психотропными и транквилизаторами. Он медленно качает головой. — Ламберт? — Что? — Не берись пока за работу. — В смысле?.. — Я пока закрою доступ тебе в лабораторию. — Ты что… меня увольняешь? Весемир издает неясный звук. — Глупости. Когда сходишь к психиатру и принесешь мне справку о своей вменяемости — я сразу же приму тебя обратно. Просто… сделай паузу. Если ты в самом деле пойдешь к ним, ты навредишь не только себе, не только своим близким, но и всем нам. У Ламберта мягчеют колени. Перед глазами мелькает неясная вспышка, а после исчезает. — Просто сходи к врачу, ладно? Ламберт кивает. Сморит безразличным взглядом на Весемира, будто его это совсем не волнует, пожимает плечами и уходит. Нет так нет. Да и сам тоже молодец: попросить у него помощи. Конечно, разбежались они ему помогать. Он же псих. Ненормальный. Срать, что Ламберт на них пахал больше двадцати лет, ни разу не провалился, спасал их миллион раз. Тогда он был нормальным, конечно, сейчас он сумасшедший. Умывая лицо холодной водой в туалете, он смотрит на свое отражение и думает: а вдруг он и вправду сумасшедший? Ну… конченый? Таблетки выжрали ему мозги, и теперь он такой. Ебанутый. Он качает головой, стряхивает руки и плетется к выходу. Перед паркингом делает остановку, качает головой и идет на улицу. Надо немного подышать. Просто немного свежего воздуха, пока дрожь с рук не пройдет. Холодный октябрьский воздух режет легкие, и у Ламберта даже немного кружится голова, когда он делает первый глубокий вдох. А потом в него что-то врезается и раздается высокое девичье «ой». Он медленно опускает взгляд и встречается сначала с белой макушкой, а потом это существо вздергивает голову вверх и смотрит своими огромными зелеными глазами в его. Ламберт моргает. — Цири! Ламберт поднимает голову и встречается взглядом с Геральтом. Девчонка весело взвизгивает и порывается снова убежать. У нее под мышкой — толщенная книга. — Ламберт, лови ее! Ламберт хватает девчушку за руку, а потом смотрит вопросительно на Геральта. Девчонка порывается убежать, и сначала наступает ему на ногу, а потом кусает за руку. Ламберт говорит ей: — Знаешь, я руки не мыл часа три, там всякие бактерии, и ты потом заразишься и заболеешь. Девчонка приходит в истинный ужас и даже замирает. Глаза у нее такие большие и такие зеленые, будто кукольные. Геральт, подбежавший к ним, хватает Цири на руки, и та недовольно визжит. — Цири! — пытается пригрозить ей Геральт, но она, видимо, давно не воспринимает все его потуги как то, на что стоит обращать внимание. — Все, хорошо, я куплю тебе еще одно мороженое. Третье мороженое, ладно? — Фисташковое и клубничное! — Изволь, у тебя ничего не треснет? — Вот и увидим, — довольно кивает она и улыбается. Геральт закатывает глаза и устало цыкает. Ламберт смотрит на них почти с истинным ужасом. Его пугает то, сколько любви у Геральта к Цири, хоть она ему тоже не была родной, и сколько... холода к Лютику. Странный импульс в его груди снова повторяется, снова что-то неприятно сжимает. Он вспоминает Лютика, вспоминает, сколько в нем любви и ласки, и как он все это скрывает, потому что... потому что этому научили его родители. От чувства неправильности у Ламберта снова повторяется этот странный импульс в груди. Немного режет в глазах. — Ламберт? Что с тобой? — У него руки грязные, вот он и грустный, — хихикает Цири и обнимает Геральта за шею. Он удобнее перехватывает ее на руках. Ламберт пожимает плечами. — Ничего, — говорит он. — Ничего. Меня уволили. Лицо Геральта мрачнеет. Веселая Цири почему-то в тот же миг тоже перестает веселиться, будто на нее влияет настроение Геральта, будто она что-то понимает. Будто ей тоже все двенадцать лет вдалбливали в голову, что если тебя увольняют, то, скорее всего, в твоей жизни все кончено. — Шутишь, — одними губами лепечет Геральт. — Быть не может. Да как... как мы без тебя? — Найдите другого биохимика, — говорит он беззаботно. — Какой к чертям биохимик?! — Геральт звереет, а потом айкает, когда Цири легонько щипает его. — Не ругайся! — Прости, — качает он головой, тут же успокаиваясь. — Какой биохимик, Ламберт? Дело не во всей это химии… а в твоих мозгах. Кто по мнению Весемира нам еще столько информации найдет? — Не знаю. Пауза. Такая долгая пауза, будто она существует для чего-то. Для каких-то слов. Для каких-то слов поддержки, например, но никто никого не поддерживает. У них так неприятно. Решения не обсуждаются, не осуждаются, они просто есть. Константа. Цири говорит: — Пап, не расстраивайся… Ламберт думает, что сейчас она скажет, что можно найти еще кого-то. Что так всегда и делают. Кого-то убирают, а кого-то находят. Но она говорит, и почему-то Ламберту: — У тебя глаза зеленые. Люди с зелеными глазами всегда самые хитрые и из всего выпутываются. — У тебя тоже глаза зеленые, — на выдохе говорит Ламберт, уже не считая, что этот диалог имеет смысл продолжать. — Да, потому что я ведьма! Геральт качает головой. — Давай я тебе погадаю! — и она двумя руками поднимает вверх книгу. Ламберт успевает прочитать на ней фамилию: «Ремарк». Он безразлично пожимает плечами. — Так, называй страницу и строчку. Ламберт смотрит на нее. Вместо страницы он хочет сказать — Лютик. Вместо строчки — Лютик. Но он говорит: — Двести шестая, десятая сверху. Цири закусывает губу и активно шелестит страницами. Геральт наблюдает за ней с мягкой усмешкой. Больше всего Ламберту хочется спросить, а почему он так не смотрит на Лютика? Почему не помогает ему? Не защищает? Почему Цири куда большее значит для него, нежели Лютик? Это потому что Цири ты воспитываешь с Йеннифер? Потому что Йеннифер тебе куда ближе и важнее? Ты в курсе, что ребенок тут, блять, не виноват? Внезапно в голову врезается голос Цири. Она читает: — Неуверенность разрушила столько возможностей. Ламберт моргает. Геральт хмыкает и говорит: — Знаешь, Ламберт, мне кажется старик просто взбесился из-за чего-то. Подожди денек другой и все образумится. А если что, то… — То что? — Мы можем с ним поговорить. Я, Эскель, Койон, мы… — Вы хотели моей смерти, — прерывает он его, глядя безразлично вперед. — Кто знает, возможно, так скоро и будет. Геральт хочет что-то сказать, его лицо вытягивается в возмущении, но Ламберт прощается и быстро уходит. А спину ему ударяет голос Цири: — Будь увереннее! Совет от ведьмы! Ламберт сжимает зубы и руки в кулаки. Быстро спускается в паркинг, садится за руль. Он раздражен. Он так сильно раздражен. Его бесит ситуация, в которой он оказался. Ему безразлична Трисс, его уволили, он сомневается в собственной адекватности, на него охотятся люди, против которых и Весемир переть не хочет, а Лютик находится в перманентной опасности. Он матерится и с силой ударяет ладонями по рулю. Пиликает телефон и Ламберт резко его хватает. Писать ему особо некому. Но это Лютик. Ламберт напрягается, он боится, что там что-то плохое, но… Лютик просто прислал фотку котенка на чьих-то руках. «смотри, нашли буквально под студией!» Ламберт облеченно выдыхает и мягко улыбается. Все напряжение с плеч куда-то уходит, весь мир вообще уходит. Нет ничего, только это фото котенка с порванным ухом Ламберт пишет: «хочешь, возьми себе?». Лютик: «у меня нет времени за ним следить и приучать к лотку». Ламберт хмыкает. «у меня есть» У него в самом деле теперь есть. Когда ты не работаешь, у тебя так много времени, чтобы тратить свою жизнь зря. Или наоборот. Наслаждаться ею. Может это и правильно. Лютик. «!!!!!!!!!!» «♥♥♥♥♥♥♥» «я тебя люблю!!!!!! ♥♥♥♥» Ламберт снова улыбается. «я тебя тоже». Он откидывает голову назад и глубоко выдыхает. В голове звучат слова Цири «будь увереннее». Он смотрит в потолок. Он просто, блять, не хочет, чтобы его близких насиловали. Нежели это сумасшествие? Неужели он слишком много хочет? Он криво усмехается. да будет воля его. Надо быть немного увереннее. Даже если он и псих, то, что ж, хотя бы уверенный в себе псих.