Прощение

      Спустя еще три недели Волков приходит непривычно рано и предупреждает, что должен уехать на пару дней. Сергей рассеянно думает, что Олегу говорить немного легче, чем в самом начале. Раньше он говорил, и как бы ни старался, слышно было, что ему больно даже шептать. Сейчас это ощущение не вгрызается осознанием в голову, а только зудит где-то на задворках сознания.       Сергей почти наивно уточняет — работа? Так странно ведь, что все это время Волков проторчал рядом, не отлучаясь на долгосрочные заказы.       Олег только смотрит странно — не мрачно, а чуть потерянно, как смотрят обычно на что-то желанное, но недостижимое, — и не отвечает. А в голову Разумовского вгрызается новое осознание: не могли те пять пуль затронуть лишь голос.       Той же ночью, задыхаясь во сне от обернувшейся вокруг шеи тьмы, Сергей слышит в шепоте, прежде неразличимом: «Это твоя вина». «Ты не смог отнять у него жизнь, но отобрал любимое дело». «И ты еще смеешь ждать прощения?»       Проснувшись, захлебываясь воздухом в попытках отдышаться, Разумовский думает о том, что в шепоте не было издевательских интонаций Птицы. Только обвиняющие — его собственные.       Поверить самому себе становится чуточку проще.       На рассвете он впервые выходит из своей «тюрьмы» — помнит, что Олег перед уходом не стал закрывать дверь на задвижку. Не по рассеянности — это Сергей понимает, когда обнаруживает, что все мало-мальски острые предметы куда-то убраны, единственное зеркало в соседнем коридоре закрыто тканью, и не видно никакой электроники. Это вызывает почти нежную улыбку — от понимания, что Волков это все сделал не из опаски за себя, а потому что помнит запреты самого Сергея.       Разумовский бродит недолго, даже толком не осматривается (не считает нужным), только оставляет на виду записку (еле-еле нашел помятую бумажку, а с еще большим трудом — дышащий на ладан огрызок карандаша) и прихватывает с вешалки кожанку — от нее пахнет Волковым и сигаретами. С ней можно прикрыть глаза и представить, что Олег где-то рядом, курит (хотя ему теперь точно нельзя) и игнорирует ворчание Сергея по этому поводу.       Разумовский спит, подложив эту самую кожанку под голову, когда Волков возвращается. Сергей рывком поднимается от лязга двери, видит Олега: тот кажется запыхавшимся. Окидывает взглядом камеру, замирает, увидев Разумовского — тот давно уже перетащил постель в местечко потемнее, чтобы не просыпаться от бьющего в глаза солнца и не пугать ни Волкова, ни себя. В руке Олег сжимает смятый листок и смотрит странно.       — Что это? — в тишине его хриплый голос звучит до ужаса отчетливо. Сергей не знает точно: хочет он слышать его чаще, как знак того, что все действительно правда, и Волков действительно жив; или не слышать вовсе — потому что он, кажется, уже никогда не прозвучит, как раньше. Вечное напоминание, что он, Сергей, с Олегом сделал.       — Номер счета, — все-таки поясняет Разумовский, с удивлением наблюдая, как у подошедшего Волкова на лице обозначается эмоция, странно похожая на обиду. — Безопасного. Сомневаюсь, что твои денежные запасы бесконечны, — взгляд сам собой опускается ниже, цепляется за шнурок на чужой шее и висящий на нем кулон — тот самый, — и у Сергея вдруг вырывается очень мягкое: — Я никуда не денусь, Волчонок.       Взгляд Олега смягчается тоже. Он не отвечает, только красноречиво смотрит на кожанку, которую Разумовский прижимает к себе, будто боясь, что отберут, и усмехается.       Сергей думает, что оба сделали шаг вперед. Друг к другу, к доверию или еще к чему.       Дверь Олег больше не запирает, но вновь выходит Разумовский только спустя пару недель. Он хочет попросить книгу или все же карандаш и листок — руки чешутся зарисовать летний пейзаж за окном.       Он находит Волкова в маленькой, по-спартански обустроенной комнатушке раза в два меньше «апартаментов», выделенных самому Сергею. В прошлый свой «выход» он сюда даже не заглянул, и теперь осматривается с интересом. Напротив входа стоит простенький, но крепкий на вид стол, на нем, в углу, — электрическая плитка. Рядом — низкий холодильник. Все в идеальной чистоте. Это так в духе Олега, что Разумовский незаметно для себя улыбается.       В дальнем углу, в тусклом свете бра, обнаруживается потрепанный временем добротный диван. На этом диване находится и сам Олег — задремал с книгой в руке. Это немного странно. Очень странно то, что книг здесь много: рядом с диваном стоит несколько аккуратных стопок, еще парочка раскрытых лежит на диване, рядом с Волковым.       В полумраке разглядеть названия сложно, и приходится подойти ближе.       Психология, психиатрия, психопатология. Учебники, монографии, научные журналы. На русском, английском, немецком и даже на французском. Из половины торчат закладки, некоторые как будто небрежно отложены в сторону.       На одной из стопок — папка с личным делом. Его, Разумовского, делом.       Сергей смотрит, задержав дыхание. Пролистывает папку, стараясь не смотреть на фотографии. Пробегает взглядом по ровным записям, но понимает мало — никогда особенно не интересовался психологией и тем более психиатрией, — так что папку все же откладывает и снова поворачивается к Олегу.       Тот смотрит чуть исподлобья, кажется, еще не до конца проснувшись. Разумовский чувствует укол совести — знает же, что у Волкова чуткий сон. Мог быть и поосторожнее.       Когда Сергей уже собирается уйти, Олег вдруг откладывает книгу и сдвигает другие, освобождая место рядом с собой. Разумовский приближается нерешительно, садится на самый край.       — Ты мне веришь, — тихо говорит он. Самому поверить сложно.       — Верю, — хрипло соглашается Волков.       Сергей чувствует исходящее от него тепло, чувствует себя в безопасности и чувствует, что гора на его плечах стала немного легче.       Он не решается задать следующий вопрос, — а простил ли? Помнит, что такое не простить.       Погрузившись в мысли, Разумовский не замечает движения сбоку. Только ойкает, когда сильная рука сгребает его ближе к теплому боку, а шею щекочут чужие волосы — это Олег наклоняет голову к его плечу.       — Простил, — голос, безвозвратно охрипший и негромкий, звучит уверенно. — И ты себя прости.       Сергей замирает, все еще не веря. Но Волков сидит рядом, руку не убирает и дышит спокойно, хоть и с почти неслышным присвистом. Он не дергается и не отстраняется, когда Разумовский, повернув голову, осторожно целует его в линию челюсти, чуть ниже уха. Только сильнее впивается пальцами в бок — до боли, словно отчаянно, но Сергей даже не морщится.       Уже сам прижимаясь ближе к теплому боку и прислоняясь головой к голове Олега, Разумовский думает, что, может быть, однажды действительно сможет себя простить.