***
Сеульская болезнь
3 июня 2020 г. в 23:47
В разгар зимы
Вторник, 20 декабря
Сеул – всегда хорошо
Инчхон, зона прибытия
Одно из мест ада на земле.
В зале паспортного контроля сотни пассажиров сбились в плотную змеящуюся очередь, похожую на страдающего ожирением удава. Мин Юнги в тоске разглядывал плексигласовые кабинки метрах в двадцати от него. Кабинок-то было не счесть, но со всей немереной толпой управлялись всего двое несчастных полицейских. Юнги обреченно вздохнул. Всякий раз, попадая в этот аэропорт, он задавался вопросом, как ответственные чиновники умудряются закрывать глаза на столь вредную для престижа Кореи витрину, как эта.
Он проглотил слюну. К бесконечному ожиданию добавлялась нестерпимая жара. Сырой тяжелый воздух пропитался потным зловонием. Соседями Юнги в очереди были несколько азиатов и подросток, с виду мотоциклист. Напряжение становилось осязаемым: муками от смены часовых поясов после полета длительностью в десять-двенадцать часов беды пассажиров с лицами зомби, оказывается, не исчерпывались: они с возмущением обнаруживали, что их крестный путь еще далеко не завершен.
Страдания начались сразу после посадки. Это притом, что рейс Юнги из Сиэтла прибыл вовремя: самолет приземлился около девяти утра, но пришлось двадцать с лишним минут ждать подачи рукава. Потом – переход по обветшалым коридорам, которым, казалось, не будет конца. Лабиринт, усложненный указателями, словно специально придуманными, чтобы сбивать заблудших с толку, сменился сломанными эскалаторами, грозившими любому зазевавшемуся переломом конечностей, эскалаторы – битком набитым автобусом, нещадно трамбовавшим свой груз. И все это, оказывается, чтобы скопиться, как бессловесная скотина, в этом мрачном зале! Добро пожаловать в Корею!
Юнги, скособоченный из-за висевшего на плече рюкзака, обильно потел. У него было такое чувство, будто, покинув самолет, он пробежал километра три. От подавленности он уже не понимал, что здесь делает. Зачем каждый год обрекать себя на месяц затворничества в Сеуле? Разве новую пьесу можно сочинить только здесь? Он нервно усмехнулся. Ответ был нехитрым и хлестким, как лозунг: «Техника письма во враждебном окружении». Год за годом к одной и той же дате его агент Хосок снимал для него домик или квартиру, где он мог спокойно работать. Юнги так ненавидел Сеул – в особенности в рождественские дни, – что не возражал проводить двадцать четыре часа в сутки взаперти. В результате пьеса писалась сама по себе – или почти. Так или иначе, к концу января текст всегда бывал готов.
Очередь двигалась так медленно, что впору было совсем отчаяться. Ожидание превращалось в пытку. Перевозбудившиеся ребятишки с воплями носились между барьерами, двое престарелых путешественников держались друг за друга, чтобы не упасть, грудного младенца тошнило на мамину шею.
«Будь прокляты эти рождественские каникулы!» – простонал про себя Юнги, давясь отравленным воздухом. Глядя на своих недовольных товарищей по несчастью, он вспомнил не так давно прочитанную в каком-то журнале статью о «Сеульской болезне». Каждый год десятки японских и китайских туристов попадали в больницы, а то и отправлялись восвояси из-за тяжелых психологических нарушений, вызванных первым в их жизни посещением французской столицы. Едва ступив на французскую землю, бедные отпускники начинали страдать странными недугами: тут и бред, и депрессия, и галлюцинации, и паранойя. В конце концов психиатры нашли объяснение: бедняг подкашивал вопиющий разрыв между их воображаемым представлением о «городе света» и действительностью. Они мечтали открыть чудесный мир Пак Соджуна, прославляемый в кино и в рекламе, а вместо этого попадали в суровое, даже враждебное место. Сеул их фантазий – город романтических кафе, букинистов на набережных Ханган, Чхонгечхон и – вдребезги разбивался о реальность: неопрятность, карманники и прочие опасности, вездесущая грязь, уродство крупных городских ансамблей, запущенность общественного транспорта.
Чтобы поменять ход мыслей, Юнги достал из кармана несколько сложенных вчетверо листочков – описание и фотографии позолоченной тюрьмы, снятой для него агентом в 16-м округе. Раньше там располагалась мастерская художника Сон Му. Соблазнительные клише навевали грезы о просторном светлом убежище, проникнутом покоем, – рае для ожидающего его писательского марафона. Обычно он с подозрением относился к фотографиям, но Хосок побывал на месте и уверял, что он останется доволен. «И даже сверх того», – загадочно добавлял он.
Только бы поскорее туда попасть!
Он еще с четверть часа протомился в очереди, прежде чем пограничники удосужились заглянуть в его паспорт. Любезности у них было ровно столько же, сколько у тюремных церберов: ни тебе «здравствуйте», ни «спасибо», ни ответа на его «всего хорошего». Паспорт в руки – и пошевеливайся!
Вновь пришлось стоять перед табло: Юнги шарахнулся не туда, надо было возвращаться. Каскад железных лестниц, серия не спешащих открываться автоматических дверей. Он так торопился, что обгонял движущиеся дорожки. Хорошо хоть ему хватило ума не сдавать багаж.
Теперь до выхода из ада было рукой подать. Он поднажал, чтобы прорваться сквозь толкотню в зале прибытия, ненароком толкнул обнимавшуюся пару, перепрыгнул через пассажиров, прикорнувших прямо на полу. Тамбур с вращающейся дверью, на которой было написано «Выход – такси», означал для него конец затянувшейся пытки. Еще несколько метров, и весь этот кошмар останется позади. Он сядет в такси, наденет наушники и мысленно унесется в сладостную даль, внимая пианино Брэда Мелдау и контрабасу Ларри Гренадье. Уже днем он сядет писать, и тогда…
Дождь смыл налет излишнего воодушевления. На асфальт низвергались небесные хляби. Небо походило на потолок угольного забоя. В воздухе разлилась наэлектризованная тоска. И ни одного такси до самого горизонта! Только фургоны жандармерии – и промокшие растерянные пассажиры.
– Что происходит? – спросил он носильщика, с равнодушным видом курившего у пепельницы на высокой ножке.
– Вы не в курсе? Дело плохо!
. . .
В этот самый момент Чимин выходил на Сеульском вокзале из поезда «KTX», прибывшего в 9.47 из Токио.
Первые его шаги по корейской земле были неуверенными – он еще не знал, куда идти, отяжелевшие ноги дрожали. К усталости примешивались головокружение, тошнота и невыносимая изжога. Несмотря на обещание, что прописанное лекарство избавит от побочных действий процедур, которые он проходил, встречать Рождество ему предстояло в разобранном состоянии.
Чемодан, который он волок за собой, весил не меньше тонны. Шум колесиков под этой бесформенной торбой отдавался в голове с утроенной силой и усугублял мигрень, от которой ему не было спасения с самого утреннего пробуждения.
Чимин резко остановился и полностью застегнул молнию на своей кожаной куртке на овчинной подкладке. Он всей взмок, и при этом его пробирала дрожь. Дыхание перехватило, и он испугался, что сейчас хлопнется в обморок, но, дойдя до конца перрона, немного приободрился, как будто лихорадочное вокзальное оживление стало допингом, как по щелчку пальцев восстановило его связь с окружающей жизнью.
Вопреки своей недоброй репутации Сеульский вокзал всегда завораживал Чимина. В том, что для других было только устрашающим хаосом, он чувствовал концентрацию грубой и заразительной энергии. Для кого-то это было скоплением всего самого убогого и порочного, но его притягивал вечно копошащийся улей, пересечения тысяч жизней и судеб, гигантская, не прекращающая разрастаться паутина. Он оживал, окунаясь в этот тугой пьянящий поток, где зазевавшийся новичок мог в два счета захлебнуться.
Вокзал был для него театральной сценой, запруженной актерами: туристами, жителями пригородов, деловыми людьми, обитателями трущоб, полицейскими патрулями, торговцами, не имеющими разрешения на торговлю, жуликами, официантами и продавцами, отлучившимися из соседних кафе и магазинчиков. Наблюдая за этим варевом, срезом человечества под громадной стеклянной крышкой, Чимин мысленно сравнивал его с сувенирным шаром – неизменным подарком его возвращающегося из поездок дедушки. Только внутри этого шара вместо пластмассовых блесток мельтешила такая необъятная жизнь, что он мог вот-вот лопнуть от ее напора и тяжести.
Стоило Чимину выйти на улицу, как его чуть не свалило с ног порывом ветра. Куда там Токио с его вошедшим в поговорку ненастьем: Сеул встречал его проливным дождем, грязным небом, влажной духотой. Чонгук не ошибся – все подъезды к вокзалу перегородили десятки такси, приходилось долго идти, чтобы погрузиться в автобус или в автомобиль. Те, кто попадал в камеру подсуетившегося репортера, не жалели бранных слов: забастовщики и незадачливые пассажиры вели на радость газетам и информационным каналам нескончаемую войну.
Чимин торопливо обогнул возмущенную толпу, проклиная себя за то, что забыл про зонт, и направился в сторону бульвара Тегерана. Машина, проехавшая по луже, обрызгала его с головы до ног. Мокрый и возмущенный, он свернул на улицу Инсадона и дошел до церкви. Там за рулем фургончика, мигавшего «аварийкой» во втором ряду, его ждал Чонгук. Молодчина, не опоздал! На его разноцветном «Рено Эстафетт» красовалась жизнерадостная надпись, контрастировавшая с окружающей серостью: «Необыкновенный сад – продажа цветов. 3 бис, ул. Мендон, 100022, Сеул». Заметив его, Чимин с облегчением взмахнул рукой и поспешил залезть в кабину.
– Привет, Чимин, добро пожаловать в Сеул! – С этими словами цветочник сунул омеге салфетку.
– Салют, старина, страшно рад тебя видеть!
Вытирая голову, он косился на молодого азиата. Чонгук носил вельветовую куртку и шелковый шарф, на круглую, коротко остриженную голову он нахлобучивал клетчатую фланелевую кепку, из-под которой торчали оттопыренные ушки, делавшие его похожим на мышонка. Усики у него были реденькие, как у юнца, а не как у частного детектива из телесериала. За время его отсутствия – уезжая из Сеула, Чимин оставил на его попечение чудесный цветочный киоск, куда он нанялся за несколько лет до этого, – он ничуть не повзрослел.
– Здорово, что ты меня встретил, спасибо!
– Брось! В общественном транспорте ты бы нынче хлебнул лиха.
Чонгук воткнул передачу и поехал по улице Апкучжон Родео-стрит.
– Как видишь, в этой стране со времени твоего отъезда ничего не изменилось, – проворчал он, указывая на группу демонстрантов. – С каждым днем все печальнее – ну, да тебе не привыкать!
Дворники на ветровом стекле с трудом справлялись с потоками воды. Борясь с новым приступом тошноты, Чимин попытался поддержать разговор:
– Ну а ты как? Ждешь не дождешься рождественских каникул?
– Если и устрою себе отпуск, то только в конце следующей недели. Поедем праздновать Новый год к родителям Тэхена. У них винокуренный заводик в Тэгу.
– Если ты все так же плохо переносишь спиртное, я тебе не завидую!
Лицо Чонгука побагровело. Он как был, так и остался обидчивым. С этой веселой мыслью Чимин уставился на мокрый пейзаж за окном фургона. Проехав с полкилометра по бульвару водному, они повернули на улицу Инсадонг. Несмотря на дождливую погоду и на гадкий социальный климат в столице, Чимин радовался, что вернулся сюда.
Ему нравилось жить в Гонконге, но заразиться пресловутой тамошней энергией, которую так расхваливали некоторые его знакомые, он так и не сумел. Наоборот, Китай высасывал из него силы. Городом-фетишем для него был и остался Сеул, сюда он возвращался зализывать раны. Здесь он прожил четыре года – не сказать, что лучшие в его жизни, зато самые важные: это были годы сопротивления, восстановления, возрождения.
До 2009 года он работал в Англии, в уголовном розыске Манчестера. Но одно скверное расследование, за которое он нес ответственность, – дело Соль Енсона – сломило его и принудило уволиться из полиции. Из-за этой неудачи он всего лишился: ремесла, уважения коллег, уверенности в себе. В Сеуле он завел цветочный магазинчик и зажил на Итэвоне, вдали от расследований убийств и исчезновений детей. Но эта спокойная жизнь снова сделала резкий поворот: внезапная встреча толкнула его на неожиданный путь и позволила вернуться к расследованию, перевернувшему его жизнь. В конце концов дело Соль Енсона счастливо завершилось в Китае. Благодаря обстоятельствам этого успеха он поступил на службу в администрацию WCDVKD – Федеральной программы Кореи защиты свидетелей. Передал свой цветочный магазинчик Чонгуку и улетел в Гонконг. Спустя год полиция Гонконга предложила ему место консультанта в службе разбора закрытых дел. Задачей Чимина было постараться по-новому подойти к некоторым старым нераскрытым делам. Работенка как будто прямиком из телесериала или из детективного романа Харлана Кобена, но на самом деле – невообразимая кабинетная скука. За четыре года Чимин ни разу не окунулся в реальную жизнь и не возобновил ни одного расследования. Системе, винтиком которой он был, не хватало средств, его душила бюрократия, от масштабов которой покраснела бы самая замшелая корейская контора. Любая заявка на проведение анализа ДНК сопровождалась заполнением невообразимой кучи бланков, любой запрос о разрешении допросить старого свидетеля или заглянуть в кое-какие процессуальные документы был сопряжен с безумной бумажной волокитой и в большинстве случаев утыкался в отказ ФБР, решавшего судьбу наиболее интересных уголовных дел.
В конце концов он без всякого сожаления уволился и перебрался в Японию. Больше всего его удручало то, что он столько тянул с этим решением. С тех пор как Намджун – альфа, которого он любил и за которым помчался в Гонконг, – вернулся к мужу, в Китае ничто его не удерживало.
– Весной мы с Тэхеном ждем ребенка, – вдруг выпалил Чонгук.
– Я… Я очень за тебя рад, – проговорил Чимин, стараясь, чтобы ответ звучал хоть немного радостно.
Но фальшь в его голосе резанула слух им обоим. Чонгук даже сменил тему.
– Ты так мне и не сказал, что привело тебя в Сеул.
– Много всего разного, – уклончиво ответил он.
– Если хочешь встретить Рождество с нами, дома, милости просим.
– Большое спасибо, но, пожалуй, нет, не хочу. Не сердись, просто мне надо побыть одному.
– Дело твое.
В фургоне повисло тяжелое молчание. Чимин не возобновлял разговор. Глядя в окно, он искал взглядом знакомые ориентиры, пытался связать каждое место со своими воспоминаниями о сеульской жизни. На площади Кванхвамун на него нахлынули воспоминания о выставке Ким Хон До в картинной галерее; на улице Мендон он высмотрел бистро, где готовили сногсшибательное телячье рагу под белым соусом; мост Кванъан остался для нее связанным с мотоциклетной аварией как-то дождливым днем…
– У тебя есть профессиональные планы? – осведомился Чонгук.
– А как же! – соврал он.
– Давно не виделся с Намджуном?
Не лез бы ты не в свое дело!
– Допрос окончен? Ты забыл, что полиция – это я?
– В том-то и дело, я в курсе, что ты больше не полицейский…
Он вздохнул. Бестактный юнец начинал действовать ему на нервы.
– Ладно, буду откровенным, – заговорил он. – Хочу, чтобы ты больше не задавал вопросов. Ты был моим учеником, я продал тебе свое дело, но это не дает тебе права приставать с вопросами о моей жизни!
Пересекая рынок Кванчжан, Чонгук искоса поглядывал на Чимина. Он ничуть не изменился: та же старая кожаная куртка, те же белокурые локоны, неизменное старомодная челка и – тот же колючий нрав.
Все еще сердясь, он опустил стекло и закурил.
– Ничего себе! По-прежнему куришь? – удивился Чонгук. – Где твои мозги?
– Помолчи! – прикрикнул Чимин и выпустил в его сторону струйку дыма: пусть поерзает.
– Нет! Не в моей машине! Не хочу, чтобы мой фургон провонял табаком!
Дождавшись остановки на красном сигнале светофора, Чимин схватил свой чемодан и распахнул дверцу.
– Ты чего, Чимин? Что ты делаешь?
– Я уже не в том возрасте, чтобы выслушивать дешевые уроки морали. Дойду пешком.
– Нет, подожди, ты же про…
Он захлопнул дверцу и решительно зашагала по улице Чхонгечхон.
Дождь не думал униматься.
. . .
– Забастовка? – ахнул Юнги. – Что еще за напасть?
Носильщик с видом прожженного фаталиста пожал плечами и неопределенно махнул рукой.
– Все как обычно, а то вы не знаете…
Пряча лицо от дождевых струй, Юнги приставил ладонь ко лбу козырьком. Ясное дело, взять с собой зонт он не додумался.
– То есть на такси можно не рассчитывать?
– Никаких такси. Можно попытать удачи с пригородными электричками, но ходит только одна из трех.
Нет уж, лучше сдохнуть!
– А автобусы?
– Понятия не имею, – поморщился носильщик, докуривая сигарету.
Юнги, бранясь про себя, вернулся в терминал и полистал в уголке отдыха свежий номер «Чосон ильбо». Заголовок все объяснил: «Большая блокада». Таксисты, железнодорожники, авиадиспетчеры, стюардессы и стюарды, водители-дальнобойщики, докеры, почтальоны, мусорщики – вся эта публика, сговорившись между собой, пригрозила правительству параличом страны, если оно не отзовет проект неугодного закона. Статья предупреждала об опасности расширения забастовок и о том, что в результате блокады нефтеперерабатывающих заводов страна могла через считанные дни столкнуться с дефицитом топлива. Беда не приходит одна: после пика загрязненности в начале месяца на Ханган случился рекордный паводок. Вокруг Сеула сплошные наводнения, что усугубляет проблемы с проездом…
Юнги потер глаза. Вечно одна и та же песня, стоит мне сунуться в эту страну. Конца кошмару не предвиделось, но злость уже вытеснялась безразличием.
Как быть? Будь у него мобильный телефон, он бы позвонил Хосоку – пусть ищет выход. Но Юнги не желал иметь ничего общего с сотовой связью. Компьютера у него тоже не было – ни ноутбука, ни планшета. Соответственно он обходился без адреса электронной почты и вообще никогда не заходил в Интернет.
По наивности он стал искать в здании аэропорта кабину телефона-автомата, но безуспешно: похоже, за ненадобностью их убрали все до единой.
Оставалась единственная надежда – автобус. Он снова вышел и стал озираться, однако навести справки было не у кого. Добрых полчаса он потратил на изучение запутанной маршрутной сети автобусов «Кансонбосы», после чего с досадой наблюдал, как отъезжали два битком набитых автобуса, в которые уже не пролезла бы даже мышь.
Еще полчаса нервного ожидания под сильнейшим ливнем – и Гаспар сумел-таки загрузиться в автобус. Сидячих мест уже не было – собственно, он и не мечтал сесть, зато с маршрутом не ошибся: конечным пунктом значился Сеульский вокзал.
Вымокшие до нитки, стиснутые, как сардины в банке, пассажиры смирились с тем, что эту чашу им придется испить до дна. Юнги, прижимая к себе рюкзак, вспоминал слова Достоевского: «Человек есть существо ко всему привыкающее». Именно ко всему: к тому, что топчутся по твоим ногам, толкают тебя, чихают тебе в лицо. Что ты потеешь в компании незнакомцев в душегубке, висишь вместе с дюжиной попутчиков на железном поручне, собравшем все возможные микробы…
Он снова боролся с желанием все бросить и сбежать из Кореи. Утешением стала мысль, что эта голгофа продлится не больше месяца. Если он сумеет уложиться с новой пьесой в срок, то меньше чем через пять недель унесет отсюда ноги и проведет конец зимы и начало весны в Греции, на своем паруснике, ждущем его на якорной стоянке у острова Сифнос. А дальше – полгода плавания в архипелаге Киклады, блаженное слияние с природой, взрыв чувств и красок: ослепительная белизна отражающих солнце известковых утесов, кобальтовая голубизна небес, бирюзовые глубины Эгейского моря… В Греции альфа чувствовал гармонию с пейзажем, растениями, запахами. Вот оно, пантеистическое слияние! Допьяна надышавшись морским воздухом, он подолгу бродил по пустошам, карабкался по склонам вдоль стен из иссушенных камней, упивался ароматами тимьяна, шалфея, оливкового масла и жареных овощей. Это счастье продолжалось до середины июня, пока острова не поражала ежегодная гангрена – наплыв туристов. На это время Юнги находил убежище на американской территории, в своем шале в Монтане.
Там жизнь была устроена иначе: то был возврат к природному естеству в самом диком, грубом виде. Ритм его дням задавали ловля форели, бесконечные скитания по березовым лесам, вокруг озер, вдоль рек и ручьев. Одинокое, но напряженное существование вдали от раковых опухолей, называемых городами, и от их анемичных обитателей.
Еле-еле, метр за метром, автобус тащился по шоссе А3. Указатели, которые Юнги читал через замызганные окна, были словно четки на нитке дороги, протянутой к северо-восточному пригороду: Курогу, Каннамгу…
У него была потребность в этих долгих одиноких погружениях в природу, даривших очищение, исцелявших от язв цивилизации, ибо с давних пор Мин Юнги воевал с суетой и хаосом обреченного на погибель мира. Мира, трещавшего по всем швам, постигнуть который он был не в силах. Как положено мизантропу, он чувствовал больше близости к медведям, хищникам и змеям, чем к так называемым собратьям-человекам. Он порывал с презренным миром и гордился этим. Гордился своей способностью проводить большую часть жизни вне общества и его правил. Он перестал бы себя уважать, если бы хоть раз за последнюю четверть века включил телевизор, заинтересовался Интернетом или изменил своему верному «Доджу» конца 70-х годов.
Его отшельническая жизнь была проникнута решительным, но не фанатичным аскетизмом. Бывало, он пользовался подвернувшейся возможностью и позволял себе какую-нибудь выходку. Ему случалось покидать свои горы или греческое логово для полета на концерт Кита Джаррета в Хенде или на «Тоску» на античной арене Вероны. К этому добавлялись месяцы творчества в Сеуле. Целый год он вынашивал очередную пьесу в голове, а потом садился за письменный стол и не вставал по шестнадцать часов в день. И каждый раз боялся, что иссякнут мысли, угаснет вдохновение, желание творить. Но нет, раз за разом возобновлялся загадочный процесс. Слова, ситуации, реплики, диалоги выходили из-под его пера и, зафиксированные его сухим экономным почерком, обретали связность.
Ныне его пьесы, переведенные почти на двадцать языков, ставились по всему миру. Только в прошлом году он насчитал полтора десятка спектаклей в Европе и в США. «Город-призрак», одна из его последних пьес, сыгранная в овеянном легендами берлинском театре «Шаубюне», удостоилась премии «Тони». Больше всего плоды его труда импонировали интеллектуальной прессе, несколько их переоценивавшей и усматривавшей в них даже больше подлинного содержания.
Юнги никогда не посещал постановки своих пьес и не давал интервью. Сначала Хосока беспокоило его нежелание общаться с прессой, но потом он умудрился использовать эту сдержанность ему во благо и создать «загадку Мин Юнги». Теперь его игра в прятки только побуждала прессу петь ему дифирамбы. Его наперебой сравнивали с Кундерой, Пинтером, Шопенгауэром, Кьеркегором. Юнги не обольщался всеми этими похвалами, так как всегда считал свой успех недоразумением.
После Хангана автобус застрял – и, казалось, навечно – на окружной дороге, потом все же оказался на набережной Чхонгечхона и дополз до Сеульского вокзала. Там он снова надолго завис, высадил половину пассажиров и взял курс на запад.
Все пьесы Юнги произрастали из одного и того же субстрата под названием абсурд и трагизм жизни, или присущее человеческой участи одиночество. Источником было презрение автора к безумию его эпохи, его нежелание верить каким бы то ни было иллюзиям, его неприятие оптимизма, добрых чувств и хеппи-энда. Но при всем отчаянии и жестокости его пьесы были забавными. Это были, конечно, не «Один лишь пшик», не «Клетка для чудаков» и не «В театре сегодня вечером», тем не менее в них хватало жизни и динамизма. По словам Хосока, они создавали у зрителей впечатление доступности свободы, а критикам давали повод надуваться важностью: они начинали считать себя большими умниками. Это, возможно, и служило объяснением увлечения его драматургией публикой и самыми заметными актерами, буквально дравшимися за право произносить вымученные им тексты.
Автобус тем временем переехал через Ханган. Бульвар Каннамгу с тоскливыми, ощипанными рождественскими украшениями напомнил Юнги, до чего ему ненавистны предрождественские дни и то, во что превратился этот праздник, – вся эта вульгарная коммерческая блевотина. На площади Кванхвамун, прямо напротив входа в катакомбы, автобус опять застрял. Кучка демонстрантов, окружившая Генбокгун, размахивала флагами Генеральной конфедерации труда и Единой профсоюзной федерации – (Хангук нодон чохаб чхонъенмэн). Водитель автобуса опустил стекло и заговорил с регулировщиком. Юнги навострил уши и уяснил, что Чханвон и все подъезды к башне Намсан наглухо заблокированы.
Двери автобуса распахнулись с пневматическим хлопком.
– Конечная, все выходят! – весело объявил водитель, обрекая своих пассажиров на незавидную участь: снаружи с новой силой бушевала гроза.
. . .
В связи с забастовкой и с блокадой мест переработки отходов Сеул тонул в мусоре. Перед ресторанами, подъездами домов и витринами магазинов выросли горы нечистот. Раздосадованные туристы, даваясь отвращением и негодованием, снимали иронические селфи на фоне переполненных мусорных контейнеров.
Чимин шагал по улице Итэвон под беспощадным ливнем, волоча за собой чемодан на колесиках, прибавлявший, казалось, лишний килограмм веса каждые сто метров. Но он набрался мужества и решил быть выше мелких невзгод. В этом ему помогало мысленное составление программы на предстоящие дни. Прогулки по острову Чеджу, музыкальная комедия в «Токсугун», постановка в театре Гугридгугджан, выставка ENVEX в COEX, «Манчестер на море» в кино, ресторанчики в гордом одиночестве… ЕМУ остро требовалось успешно провести время в Сеуле. Он приехал сюда с надеждой отдохнуть и прийти в себя. Что поделать, он приписывал этому городу волшебные свойства.
По пути он гнал от себя мысли о предстоящих медицинских процедурах. На пересечении с улицей Букчон дождь взял и перестал. На улице Чонно его даже поприветствовал робкий солнечный лучик, вызвавший у него улыбку. Он поискал в смартфоне адрес сайта аренды недвижимости, на котором заказывала жилье.
«Квартира в Сеуле» – такой запрос он ввел месяц назад в поисковик, решив заняться подбором временного пристанища. После нескольких десятков кликов и получаса навигации он набрел на сайт агентства недвижимости, специализировавшегося на удовлетворении нетипичных запросов. Облюбованный им дом существенно выходил за рамки его бюджета, но он уверенно выбрал именно его. Боясь, что вариант уплывет у него из-под носа, он тут же вооружился кредитной карточкой и оформил заказ.
В письме с подтверждением значился адрес дома, его сопровождала куча всевозможных ориентировочных кодов. Они привели его на аллею Еыйсо-ро, в тупичок, перегороженный железным забором, напротив ресторана «Kyochon Chicken Dongdaemun». Чимин нашел облезлую калитку и, не отрывая взгляда от экрана телефона, набрал четырехзначный код, отпиравший замок.
Лишь только за ним захлопнулась калитка, он очутился в неожиданном, особенном мире. Ему сразу заворожила густая зелень: жимолость, бамбук, заросли жасмина, магнолии, какие-то совсем уж сверхъестественные деревца и кустики – мексиканский апельсин, японская андромеда, буддлея Давида, – превращавшие этот уголок в буколический ларец сельской жизни в тысячах миль от шума и лязга города. Сделав несколько шагов, Чимин увидел посреди сада четыре дома, наполовину скрытых разросшимся плющом и страстоцветом.
Арендованный им домик оказался замыкающим. Три других ничуть его не интересовали. Внешне это был просто железобетонный куб, обложенный в шашечку красным и черным кирпичом. Чимин набрал очередной код и толкнул железную дверь, над которой висела табличка с витой надписью